Все знают о трагических событиях, произошедших в храме Апостола Фомы на Кантемировской в ночь с 19 на 20 ноября. В храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж, священник Даниил Сысоев. Его 8 страница

- Ну вот, нашла! Алло, Валерочка... - Вера Борисовна удалилась в комнату.

Через пару минут вернулась, положила мобильник на стол.

- Настенька, собирайся, я договорилась, поедешь к моему стоматологу, Валерий Эрастович прекрасный спе­циалист, он ждет тебя ровно к одиннадцати. Нам повезло, что он не в отпуске и сегодня принимает.

- Адети? - робко спросила Настя, ошеломленная столь проворной и безапелляционной заботой.

- Ну что ты, о чем ты говоришь? Я побуду с детьми, об этом даже не беспокойся, с зубами шутки плохи, соби­райся, а то опоздаешь.

Настя была очень рада, что Вера Борисовна своими стра­тегическими действиями освободила ее от неприятной не­обходимости общения с матерью. Последнее время, а именно после третьей, неудавшейся Настиной беременно­сти, отношения с матерью у нее окончательно испортились.

При каждой встрече мама говорила, что нормальные люди в современном мире не рожают больше двух детей и только сумасшедшие, пьяницы и прочие асоциальные эле­менты плодят нищету. Надо предохраняться, надо делать аборты, как делают во всем цивилизованном мире. «Мама, я не хочу обсуждать с тобой эту тему, это наше дело, сколько рожать детей, прошу тебя, не лезь ко мне со своими претензиями», - слабо сопротивлялась Настя при каждом таком разговоре, но от подобных возражений мать еще больше заводилась.

Всю ночь Настя думала, как ей придется в очередной раз общаться с матерью, что ей отвечать. Этого очень не хотелось, и вот Вера Борисовна, сама того не ведая, изба­вила свою невестку от столь тяжкой необходимости.

Настя была очень рада, что вырвалась с дачи и, кроме похода к стоматологу, сможет просто немного развеяться. Безвылазно находиться на даче с двумя детьми, под при­стальным взглядом свекрови было очень тяжело.

Муж приезжал раз в неделю, в свои выходные - в по­недельник и вторник, и вместо того, чтобы как-то разнооб­разить существование жены, удалялся с книгой в свою любимую южную мансарду.

В старом доме имелось три мансарды: южная, западная и восточная, а также две веранды, множество лесенок и потайных кладовых. Это была дача из старых московских, еще пятидесятых годов постройки, несуразной архитек­туры, с двумя огромными верандами, одна из которых при­шла в полную негодность из-за прохудившейся крыши и прогнивших полов.

Верандой этой давно никто не пользо­вался, там всегда пахло пылью, плесенью и очень старыми вещами, она была завалена всякой рухлядью, которая не годилась даже для дачного использования, и выходила в самую глухую, заросшую и дикую часть сада. Свекровь ча­стенько вздыхала по поводу плачевного ее состояния и на­мекала на ремонт, но ее игнорировали, ссылаясь на то, что веранда эта вовсе не нужна, так как выходит на северную сторону, в сырой и темный сад, и непонятно, зачем дедушка ее вообще построил, когда в доме есть прекрасная южная, теплая и светлая веранда с дубовым овальным столом под старинным абажуром, за которым так приятно собираться всей семьей в обед или на чаепитие. Дом окружал такой же огромный участок, не менее пятидесяти соток, добрую половину его занимал все тот же старый сад дедушкиной посадки. Свекровь садом не занималась, ей хватало огорода с необходимым набором овощных культур и довольно вну­шительного цветника, который она любила и всячески ле­леяла. В углу сада, почти на самой меже, было еще одно удивительное и, на первый взгляд, несуразное строеньице, опять же дедушкиного изготовления. Это была настоящая русская баня с великолепной печью, срубленная из тол­стенных бревен, о которых дедушка с гордостью говаривал, что везли их по его спецзаказу из самой Сибири. Баня была черна от времени, но в прекрасном состоянии, правда, после смерти дедушки ею редко кто пользовался. Свекровь ссылалась на слабое сердце, а отец Сергий был равнодушен к парилке. Лишь Настя, до фанатизма любившая русскую баню, выбирала время, раз в неделю, для парилки и тща­тельно ее топила не менее двух часов. Свекровь ворчала, что так дров не напасешься, но Настя возражала, что, если баню не топить, она погибнет, как погибла веранда в доме, и Вера Борисовна скрепя сердце соглашалась с этим аргу­ментом.

Для Насти баня была местом не только отдыха, но и уединения, где можно было на протяжении трех часов по­быть в полном одиночестве. А с этого лета она стала для Насти еще и местом одного из самых сладостных воспоми­наний в ее жизни и ожидания повторения случившегося.

В тот день Настя затеяла баню еще днем, думая к приезду мужа, напарившись, сесть с ним на веранде пить чай. Он появился внезапно, когда она поддала очередную порцию пара и залезла на верхнюю полку в обнимку с душистым березовым веником. Это была страсть, никогда не посещавшая их за все годы супружества. Он был силь­ный, красивый, как никогда. Она даже и не предполагала, что сама способна на такую сильную любовь, такое бурное выражение своих чувств. Все эти годы она стеснялась. Стеснялась всего: обнаженного своего тела, скрипов и звуков. Ей мерещилось, что свекровь все слышит, осо­бенно здесь, на даче, где в старом доме скрипело все: пол, стены, потолки, а кровати скрипели и стонали не­померно громко, где даже мышь не могла пройти неза­меченной.

Их медовый месяц прошел здесь же, на даче. Был хму­рый и дождливый октябрь, газовое отопление тогда еще не было проведено, поэтому приходилось топить печь, кото­рая к утру быстро остывала, и в дом закрадывалась промоз­глая сырость. Они уехали на дачу сразу после венчания, поскольку проводить медовый месяц в компании свекрови и еще не ушедшего свекра не хотелось, а денег на роман­тическое свадебное путешествие у них тогда совсем не было, вот и пришлось ехать на дачу в не самый подходящий для этого сезон.

Свекор ушел к другой женщине ровно через год, зна­менательно, что к тому времени он успел-таки сделать на даче газовое отопление. Ушел внезапно: уехал в очеред­ную командировку в Воронеж, где на химическом заводе их институт внедрял новый пластификатор каучука, и не вернулся. Позже выяснилось, что женщина у него в Воро­неже уже давно и ездит он туда не только по делам своей лаборатории. Потому что нашел простое человеческое по­нимание, нашел женщину простую, не ученую, как его жена Вера Борисовна, но которая варила восхитительные борщи и смиренно ждала его очередного приезда и посто­янно им восхищалась.

Свекровь занимала западную мансарду - чтобы любо­ваться закатом, к тому же ее мансарда была увенчана при­чудливым балконом, обставленным плетеной мебелью, где когда-то дедушка-профессор показывал внуку Сереже луну в телескоп.

Отец Сергий обитал с южной стороны, там он ложился на старом горбатом диване, подле окна, сплошь увитого диким виноградом, прихватив с собой бутылочку прохлад­ного пива, читал да спал в перерывах между чтением. Это у него называлось отходить от трудов праведных. Потом он вспоминал, что у него есть дети, выходил к ним и устраивал какую-нибудь безумную игру с щекоткой, кувырками, виз­гами и криками.

Два выходных дня проносились незаметно, и рано утром супруг отбывал на первой электричке, когда все еще спали. Настя выходила провожать его до калитки, получала свой прощальный поцелуй, такой же холодный, как раннее туманное утро. Потом она стояла еще некоторое время, ежась от пронизывающей утренней свежести, наслаждаясь разгоравшимся летним рассветом.

Теперь она ехала в электричке и радовалась, что у нее заболел зуб и появился законный и науважительнейший повод съездить в Москву и самой немного отдохнуть от трудов праведных.

Стоматолог Веры Борисовны действительно оказался редкостным профессионалом, можно сказать виртуозом своего дела, и уже в первом часу Настя освободилась, по­лучив вылеченный зуб и несколько часов свободного вре­мени в придачу.

Настя решила съездить к отцу. Она не видела его с момента отъезда на дачу и очень соскучилась. Отец для нее последнее время стал самым близким человеком: с матерью Алена прервала всякое общение, с мужем отно­шения были более чем напряженными. Муж стреми­тельно отдалялся и жил как бы своей жизнью, делиться которой он ни с кем не желал, в том числе с женой, за ис­ключением некоторых светлых моментов - таких, как то­гда в бане. Он был занят своими делами, приходом и при­хожанами, и об этих делах Насте знать не полагалось. И когда Настя пыталась расспрашивать его о том, как у него прошел день, он только отмахивался с раздражением: «Я слишком устал от всех дел и забот, чтобы еще раз пере­сказывать все это тебе, когда просто хочется отдохнуть и помолчать». Вначале Настя обижалась, потом привыкла. Наверное, это была его манера общаться - наследствен­ность или еще что-то, какие-то личностные особенности, как выражались психологи в своих умных книжках. Впро­чем, в этом он был очень похож на свою мать Веру Борисовну, которая всегда усложняла жизнь себе и другим ка­кими-то постоянными секретами и многозначительным молчанием.

Все равно было немного обидно, что муж не посвящает ее в свои дела, а о его планах она узнает преимущественно из его же телефонных разговоров с друзьями или из обще­ния со знакомыми, зачастую попадая в неловкое положе­ние из-за своей неосведомленности.

Настя доехала до знакомого с детства так называемого «Дома быта», где ее отец много лет проработал часовым мастером. Сколько она себя помнила, столько отец там ра­ботал, в обычной часовой мастерской. В детстве она лю­била сидеть в его мастерской, сплошь заваленной и уставленной самыми разными часами, которые, как живые, тикали и такали дружным хором, выводя свою собствен­ную, особую, неповторимую музыкальную симфонию времени. В такие моменты она погружалась в особый мир со­зерцания, представляя себя в сказочном замке времени.

Отец был очень рад ее внезапному появлению.

- Доченька, - он встал со своего места и устремился ей навстречу, - какими судьбами, ты что же отца не предупре­дила, я бы тортик купил или пирожное.

- Ничего не надо, пап, я случайно в Москву приехала, зуб лечила, - ответила Настя, целуя его в мягкую, всегда идеально выбритую щеку.

Настя заметила, как он постарел, как много новой седины появилось в его некогда пышных и черных воло­сах. Она унаследовала его волосы, такие же кудрявые и черные.

- Дочка, садись, садись, я чайку сейчас заварю, - засуе­тился отец, насыпая дешевый черный чай в две большие эмалированные кружки. Настя ненавидела этот чай и тер­петь не могла, когда его заваривают именно таким спосо­бом, но промолчала, чтобы не обижать отца.

- Садись вот здесь, сейчас чайку попьем, - заботливо суетился вокруг нее отец, - хорошо, что ты приехала, я хотел тебе сказать одну вещь, думаю, ты обрадуешься, ты ведь все меня в свою религию приглашаешь.

- Ну ты скажешь, пап, ну как можно в религию пригла­шать, прям смешно, - усмехнулась Настя.

- Ну так и есть, приглашаешь или агитируешь, - за­смеялся отец.

- Пап, никого я не агитирую. Ну и что ты мне хотел сказать?

- Знаешь, дочка, я тут много размышлял и пришел к следующему, очень любопытному выводу, что наши все- таки были неправы, - и Илья Давидович многозначительно поднял указательный палец.

- В смысле, кто - наши? - спросила Настя, отпивая противный горький чай.

- Кто? Евреи, кто же еще. Не правы насчет Иисуса.

Настя замерла, от отца она еще ничего подобного не слышала.

- И в чем они не правы насчет Иисуса? - осторожно спросила Настя, отставляя в сторону кружку.

- Прочитав много книг, в том числе и Библию, я нашел очень интересную вещь. Пророчества в Библии, да и в Торе тоже, говорят об одном человеке - Машиахе. Евреи сейчас считают, что он еще не пришел и что его прише­ствие впереди, но в этом-то они и ошибаются. Мессией как раз и был Иисус. Вот к какому выводу я пришел.

Отец посмотрел на дочь с лукавой хитринкой в глазах и многозначительно подмигнул, словно приглашая присо­единиться к только что сделанному открытию. Он всегда так делал, когда делился свежими мыслями.

- Ты и Библию прочитал? Я не знала, что... Пап, так тебе, может, креститься? - робко спросила Настя.

- Э нет, погоди, не торопи, вот ты меня опять и при­глашаешь в свою религию, я далеко не все еще обдумал, я пока только сказал, что понял, что Мессия - это и есть Иисус, - отец потер ладони и опять лукаво подмигнул, глаза его радостно сияли.

Настя не знала, что и ответить. Отец всегда отличался нестандартным, оригинальным мышлением, и его умоза­ключения подчас ставили Настю в тупик. Она давно хотела, чтобы родители пришли к Богу, но этот вопрос был закрыт в их семье. Особенно мать не любила всех этих разговоров. И вот теперь отец сам поднимает эту тему, можно сказать, извечный вопрос. К тому же до недавнего времени он убеждал ее в нелепости веры в Богочеловека и даже говорил, что мусульмане правы, что не верят в это: мол, у иудеев и мусульман это общее, можно сказать объединяю­щее начало. Они с отцом почти повздорили тогда, и Настя уезжала от него с очень тяжелыми чувствами на душе. И вот теперь отец говорит прямо противоположные вещи и практически признает главный христианский догмат. Настю это и радовало, и пугало одновременно. Пугало то, что отец в своих размышлениях может опять куда-нибудь уйти и в следующий раз она может от него услышать что-либо противоположное.

«Может, папа придет к вере, - думала Настя, спеша на электричку. - Может быть. Как бы я хотела этого! Господи, помоги ему прийти к вере».

- Привет, Настена! Кормить будешь? - бросила Алена, проходя, прихрамывая, в прихожую.

- Аленка, ты почему хромаешь?

- Я поскользнулась на какой-то дряни возле вашей по­мойки.

- А что ты делала возле нашей помойки?

- Настюха, не доставай глупыми допросами, машину я там парковала, больше негде. Кормить-то будешь? Вначале накорми, напои, баню истопи, а потом и расспрашивай, - проворчала Алена, проходя в ванную.

Алена обладала уникальным организмом, способным потреблять огромное количество самой разнообразной и высококалорийной пищи, при этом совершенно не толстея. Ела Алена всегда очень много, но оставалась стройной и худощавой. Любая другая на ее месте с подобным аппети­том давно превратилась бы в слона, а про Алену говорили: не в коня корм. Настя ей в этом просто завидовала. После родов она вынуждена была очень сильно ограничивать себя, особенно в сладком, тем не менее фигура ее начала стре­мительно портиться, и она набрала уже килограммов десять лишнего веса.

- Мама, кто там плишел? - послышался тоненький го­лосок Веры.

- Это крестная твоя, иди, поздоровайся, а Сима где, по­чему ее не слышно? Она не хочет выйти поздороваться?

- Ула, клестная тетя Лена! - весело заверещала Вера, подбежала и обняла вышедшую из ванной Алену. - А Симка спляталась под стол, она всегда плячется, когда гости плиходят.

- Сима опять под столом! Верочка, пойди и скажи ей, что так делать некрасиво, пусть выходит и поздоровается, - строго сказала Настя. - Алена, садись, что стоишь, как в го­стях.

Алена действительно застыла в дверях кухни, она не слышала про Симу, которая залезла под стол, и даже за­была, что голодна. Она - крестная, ее так называют в этом доме. Но скоро ее уже не будут так называть, она не будет крестной, да и христианкой она не будет. Алена потрогала свой крестик. И креста на ней не будет, он словно начал жечь ей грудь. Эти мысли покоробили, ее бил озноб, Алена заняла свое любимое место в углу на диванчике и попыта­лась успокоить нахлынувшее волнение.

«Надо поесть, - подумала она, - надо срочно поесть, это всегда помогает».

- Корми меня скорее, а то я с голоду помру.

- Я картошки нажарила, пока ты ехала, а еще у нас ку­рица: после Пасхи всегда изобилие, - и салаты самые раз­ные из яиц. В этом году на Пасху прихожане столько яиц нанесли, что я их во все салаты кладу. Вот мимоза твоя любимая, - приговаривала Настя, хлопоча между плитой и холодильником.

- А что, у вас прихожане уже и яйца несут? Интересные у вас прихожане, - пошутила Алена, принимаясь за салат.

- Ален, мы помолиться забыли, давай помолимся.

- Насть, какая же ты фарисейка, дочь фарисея! Я уже ем, а ты - помолимся, - произнесла Алена, и непонятно было, шутит она или нет.

Настя была удивлена и не знала, как реагировать на эту тираду, поправила очки и принялась искать что-то в кухон­ном шкафчике.

Алена набросилась на еду, как голодный удав, словно голодала как минимум три дня. Ее всегда так разбирало в моменты сильного душевного волнения. Настя, знавшая подругу как облупленную, заметила это.

- У тебя что-то случилось? - спросила она робко.

- Н-нет, слушай, дай прожевать, а то подавлюсь. Чаю налей, у тебя куличи всегда такие вкусные, ехала сюда и мечтала кулича съесть, у меня в этом году их нет, - как бы издалека начала Алена.

Но Настя пропустила фразу про отсутствие кулича, не придала этому значения.

«Может, и не заводить вовсе этот разговор, ясно, что она скажет. Зачем это нужно? Посидим, поболтаем, да и поеду», - раздумывала Алена.

- А что так долго не звонила, где пропадала?

- Так ты сама не звонишь.

- Я тебе звонила, не могла застать дома, а на мобиль­ный не буду звонить по пустякам, да еще с городского.

- А я тебе сколько раз говорила - заведи мобильник.

- Ален, мне не на что, да и незачем, у отца Сергия есть, а мне не надо.

- Знатные у тебя куличи, просто объедение. Что зна­чит, тебе не надо? Ему надо, а тебе не надо? - произнесла Алена, откусывая кулич. - Они у тебя какие-то сочные по­лучаются, я именно такие люблю, но такие у меня не полу­чались никогда.

- Ты про куличи или про мобильник?

- Я про то и про другое, заведи мобильник, не жмоться.

- Я не жмотюсь, просто денег пока нет на мобильники.

- У тебя никогда денег нет, хронический процесс, - проворчала Алена, дожевывая кулич и запивая его чаем. - А ты чего не ешь кулич?

- Я стараюсь не есть мучного, совсем толстая стала.

- Ты? - и Алена заглянула под стол. - Я не заметила, что ты толстая, по-моему, обычная.

В этот момент в кухню вошла Верочка, таща за руку упирающуюся и шмыгающую носом Симу.

- Сима, ты так и не поздоровалась с тетей Леной? Давай вместе поздороваемся, помашем ей ручкой и пой­дем спать. Ален, ты пока тут поешь, я пойду девчонок спать уложу, им давно пора, а то если не заснут днем, весь вечер гундосить будут.

- Вы или ручкой машите, или здоровайтесь, - опять по­шутила Алена, пытаясь отвлечься от своих тяжких мыслей и заодно раздумывая, стоит ли заводить этот разговор с На­стей.

Настя всегда такая правильная, что Алену иногда это просто раздражает. Впрочем, в неофитскую молодость, еще в институте, было наоборот.

Правильной была Алена, и именно Алена не садилась за стол без молитвы и не ложилась спать без прочтения ве­чернего правила. Именно Алена никогда не пропускала церковные службы и никогда не нарушала посты. Куда все это пропало, где теперь прежняя Алена? Она чувствовала, что ее как будто подменили. Она стала совершенно другой. В ней давно не было того рвения и того былого горения в вере, которое она испытывала первые годы. Да, люди ме­няются. Все ее жизненные потрясения последних лет, на­чиная с измены Андрея, заставили многое пересмотреть, или даже не пересмотреть, а увидеть под другим углом, в другом цвете, в другом ракурсе.

А Настя - она какая была, такая и осталась, только стала еще более набожной. Именно это начинало Алену жутко раздражать - ее раздражала Настина набожность. Эту На­стину религиозность она приравнивала почти к тупости и узости сознания. Вот и сейчас это ее «давай помолимся перед едой» почти взбесило Алену, и она еле удержалась, чтобы не наговорить этой правильной Насте грубостей.

- Не хотим спать, - в голос заныли дети.

- Мама, я хочу с крестной побыть, - капризно надув губки, пропищала Вера.

- Нет, мы поспим, а с крестной потом поиграем, - Настя взяла их за руки и повела в детскую. Еще некоторое время из детской раздавались голоса и возня.

Алена смотрела на улицу, где по трамвайным путям промчались два дружно сцепленных красных вагона. Была ранняя весна, снег давно сошел, голые ветки деревьев, освещенные нежным светом весеннего солнца, тихо рас­качивались на ветру. На соседнем дереве в гнезде, похожем на старую лохматую шапку-ушанку, устроилась большая ворона. Было все как всегда: люди, трамваи, вороны, серый асфальт в пятнах и выбоинах после зимы. Из приоткрытой форточки струился воздух, головокружительно пахнущий прелой травой, мокрой землей, полноводной рекой - так пахнет только весной, после снега, с началом долгожданного тепла. От этого запаха хотелось бежать куда-то в лес, в луга, шевелить ногами прошлогоднюю траву, вдыхая ее аромат, смотреть на разлив реки.

Алена немного успокоилась, она наелась, и нервная си­стема пришла в относительное равновесие.

«Странный организм, - подумала Алена, - как у му­жика: пока голодная - всегда психую и раздражаюсь, как наемся - сразу успокаиваюсь и добрею. Пожалуй, поеду, зачем Настю грузить, я же не собираюсь с ней совето­ваться, глупо все это».

Вошла Настя, села напротив Алены, привычным дви­жением поправив съехавшие на нос очки.

«Замученная, - подумала Алена, глядя на Настю, - за собой не следит, волосы собраны в хвост, ноги коротко подстрижены, юбка застиранная...»

- Девчонок уложила, можно и чай допивать, - произ­несла Настя, усаживаясь на стул.

- А я замуж выхожу, - как-то задумчиво и неожиданно для себя произнесла Алена, добавив, - может быть.

Настя округлила глаза и расплылась в улыбке, она все­гда округляла глаза, перед тем как выразить какую-либо эмоцию, вообще они у нее были почти круглые, несколько навыкате.

- Аленка, наконец-то, что ж ты сразу-то не сказала, мол­чишь, как партизан. Специально, что ли? Слушай, а почему ты мне раньше не говорила, что у тебя жених есть, ты давно с ним познакомилась, кто он? - быстро заговорила подруга.

- Я с ним еще осенью познакомилась и никому не го­ворила - ни тебе, ни маме, прости. Я думала, говорить тебе или нет...

- Как это думала? Ты что? - Настя вновь округлила глаза, теперь ее улыбка выражала удивление.

- А вот так. С этим есть проблема, и очень большая проблема, может, вообще невозможно будет за него замуж выйти.

Теперь улыбка окончательно сползла с Настиного лица, на смену пришла озабоченность. И вопрос, два боль­ших вопросительных знака в каждом глазу.

- Он что, женатый? Ален, ты говоришь какими-то за­гадками.

- Нет, он не женатый, он мусульманин, - почти выпа­лила Алена, стараясь выглядеть спокойно и говорить с мак­симальным безразличием, как будто не она выходит замуж, а тетя Груня с пятого этажа, и ей самой все равно или, как некоторые выражаются, абсолютно фиолетово, за кого эта тетя Груня собралась замуж.

Так играть умела только Алена, часто в ответственные моменты жизни она разыгрывала холодность, безразличие и отчужденность. Нет, она умела ярко выражать свои эмо­ции, радоваться, злиться, плакать до истерики и исступле­ния, но это было лишь тогда, когда ей не приходилось принимать ответственные решения, а просто можно было дать волю чувствам, где-то даже усиливая их накал, где-то переигрывая и входя в раж. Сейчас ее состояние было больше похоже на ступор, или на игру в ступор.

- Поставь чайник еще раз, уж больно у тебя кулич вкус­ный.

Настя поднялась, залила в чайник воду, щелкнула кнопку и села на место все с тем же удивлением на лице.

«По-моему, я ее ошарашила, она никак не въезжает, как это можно за мусульманина замуж выходить», - поду­мала про себя Алена, и эта мысль ее даже развлекла.

- Ален, ты шутишь? - еле слышно, почти прошептала Настя.

- Нет, не шучу, я абсолютно серьезно, мой жених му­сульманин.

- И он не собирается креститься? - Настя поправила совсем сползшие на нос очки.

- Он хочет, чтобы я приняла его веру, только при таком условии мы сможем пожениться. Это его условие.

Повисло молчание. Лишь закипающий чайник нару­шал гнетущую тишину своим шипением. За окном просту­чал трамвай, чайник щелкнул и выключился, испустив напоследок облачко белого пара.

Настя встала и разлила чай по чашкам.

- Но тогда ты не можешь выйти за него замуж, ты же не станешь принимать ислам, это же невозможно в прин­ципе, ты же православная!

- Почему невозможно в принципе? Я больше не могу и не хочу, главное - не хочу, жертвовать своим счастьем. Я не хочу выбирать между счастьем и религией, я выбираю счастье, - крест снова словно обжег кожу. Алена поморщи­лась и потерла это место на груди.

- Для тебя христианство - просто религия, когда можно делать выбор, принимать то одну, то другую?!

- Веры вообще относительны. А может, я приму ислам формально, ради счастья с любимым человеком, ради воз­можности быть с ним вместе, а не потерять его, не успев приобрести, - как в исступлении, произносила Алена. - Я его люблю больше жизни. Разве недостаточно, чтобы по­жертвовать ради этого всем? Я пока не могу принять ислам сердцем и не хочу, значит, я приму его формально, ради него. А потом, может быть, постепенно я буду говорить ему о христианстве и о Христе, если все сложится удачно и бла­гоприятно. Может, он обратится и крестится, мы с ним об­венчаемся. Может, это моя миссия - привести его ко

Христу, может, мы и встретились для этого. Ты же не зна­ешь промысел Бога о нас. А если я ему откажу только из-за того, что у нас разные веры, он никогда... - она не успела договорить, как Настя внезапно перебила ее.

- Алена, это отступничество и отречение от Христа, это самое страшное, что вообще в жизни может случиться. Какую цену ты готова заплатить за это якобы счастье?

Настя, которая обычно боится сказать резкое слово, боится обидеть неосторожным словом, проявила здесь ред­кую твердость.

- Я еще с натягом могла бы понять, если бы он не ставил условие перехода в ислам и не препятствовал бы в дальнейшем христианскому воспитанию детей, но, когда он требует от тебя отречения как главное условие вашего брака, я не могу понять, как возможен такой брак. Вот у нас на приходе история. Одна девушка, будучи еще мало­церковной, вышла замуж, за, казалось бы, номинального мусульманина, который и в мечеть-то никогда не ходил и не соблюдал никакие свои обряды. Правда, эта девушка после замужества начала активно ходить в храм. У них ро­дились близнецы, встал вопрос о крещении. И тут ее муж совершенно неожиданно категорически запретил ей их крестить, под всякими угрозами, вплоть до того, что он де­тей у нее отнимет, увезет к себе на родину и спрячет так, что она никогда в жизни их не найдет. Возможно, это были только угрозы с его стороны, кто знает. Но из-за этого ей пришлось крестить их тайно. Теперь она придумывает вся­кие предлоги, чтобы сходить в церковь и причастить детей, крестики она им надевает у входа в храм. Она даже абоне­мент купила в бассейн, чтобы муж думал, что она повезла их плавать, - придумала себе алиби, так сказать. И заметь, она не принимала ислам и детей пытается воспитывать в христианстве. А ты вообще собралась принять его веру, причем с глубоко чуждым нам менталитетом. Ты хочешь такой жизни? Или тебе все равно? А знаешь, как в мусуль­манстве женщина подчинена мужу? Я не уверена, что ты со своим свободолюбивым характером такое выдержишь.

- Настя, что ты вообще знаешь об исламе? Ты рассуж­даешь, как недалекая религиозная фанатичка, которая не в состоянии гибко мыслить. А как в Православии женщина подчинена мужу?! Ты посмотри на себя. Ты же вся за­мучена жизнью, твой муж ничего не делает для того, чтобы ты выглядела более или менее привлекательно. Наряды он тебе не покупает, золото, драгоценности, - ты даже не помышляешь об этом. А в исламе мужчина обязан жен­щину с ног до головы одевать и заботиться о ней. Знаешь, как они заботятся? Тебе это и не спилось, и многим рус­ским бабам с их русскими мужьями это не снилось. А я знаю одно, что я иду за любимым, и я готова ради него на любые жертвы, и подчинение ему для меня благо и вели­чайшее счастье. Я хочу полностью принадлежать ему, быть его, раствориться в нем, как соль растворяется в воде и де­лается неотделимой...

- Да? Пожертвовать всем? Даже спасением? - опять перебила ее Настя. - А я думала, что мы как христиане должны полностью принадлежать Богу и даже самому лю­бимому мужу принадлежать не можем. Конечно, суще­ствует послушание мужу, но это непринадлежность ему. И это главная разница, на мой взгляд. А все эти наряды, золото, как ты говоришь, ерунда все это. Ты не вещь, ко­торой можно полностью владеть, а они, кстати, владеют же­нами, как вещами, как верблюдами, баранами. Ты это точно подметила, в исламе женщина полностью принадле­жит мужчине.

- Да ты чушь говоришь, полнейшую чушь! Да и что вы все заладили о спасении? Спасение, спасение... Все о нем говорят, а сами толком не знают, что это такое! Ты так го­воришь, потому что никогда не любила по-настоящему, а я узнала, что такое любовь! - почти прокричала Алена. - А насчет баранов и верблюдов ты не права. Зачем говоришь то, чего не знаешь? Он меня любит и, как к барану, отно­ситься никогда не будет!

- Алена, я не хочу тебя обидеть, но и не сказать тебе этого тоже не могу, просто не имею права. Я не могу сказать, что любовь к мужчине превыше всего. Хотя сейчас так модно говорить, что главное - любовь, я даже книги такие православные видела, но я это никогда не поддержу.

- Ну вот заладила, - Алена закатила глаза. - Ну и зануда ты, и мышление у тебя плоское. Вбила себе в голову не­сколько аксиом и пляшешь вокруг них. А подняться над этим у тебя ума не хватает?

- Погоди, не перебивай. То, что ты хочешь сделать, на­зывается отречением, отречением от Христа. Неужели ты готова на это пойти? Я не верю ни минуты, что ты сдела­ешь это. Ты так говоришь под действием влюбленности.

Дата добавления: 2015-08-27