Все знают о трагических событиях, произошедших в храме Апостола Фомы на Кантемировской в ночь с 19 на 20 ноября. В храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж, священник Даниил Сысоев. Его 2 страница

- Есть, если останешься у меня ночевать, ты же теперь за рулем. Ален, а скажи откровенно: ты не считаешь, что предательство было и с твоей стороны?

Настя знала, что Алена обидится, знала, но не могла не сказать того, что сказала.

- Спасибо, подруга, я, пожалуй, поеду, хорошо тут у тебя, но мне пора. Накормила, напоила, утешила. Счаст­ливо оставаться, малышку поцелуй за меня. С моей сто­роны предательства не было, если так хочешь знать, - произнесла Алена, резко вставая.

Настя хотела остановить подругу, попытаться погово­рить откровенно, но в коляске проснулась Верочка и на­стойчиво потребовала к себе внимания. Не успела Настя опомниться, как Алена уехала.

Ну кто тянул ее за язык?! Вот так всегда.

«Свободная женщина на личном авто», - подумала Настя, глядя вслед уезжающей подруге, и покатила в дом коляску.

Октябрь 2004 года. Наконец Настя решила встать. За­снуть так больше и не удалось, слишком велико было по­трясение от новой беременности. Муж давно ушел. Дети закопошились в своей комнате. Слышно было, как Верочка со свойственной ей эмоциональностью объясняла млад­шей, Симочке, как ее новая кукла может ходить на горшок. У Верочки недавно были именины - Вера, Надежда, Лю­бовь, и папа подарил ей новомодную и дорогущую куклу под названием Беби бон, которую она очень давно просила. У Насти и в мыслях не было приобрести ребенку столь до­рогую игрушку. Денег постоянно не хватало на самое не­обходимое - на обувь детям и даже на еду. Настя привыкла жить в режиме жесткой экономии. А муж взял и купил, сделал дочкам сюрприз. Настя тихо возмущалась, прики­дывала, сколько можно было купить на эту сумму, но про­молчала. Что может сравниться с детской радостью – дети были еще не в том возрасте, чтобы радоваться новым са­погам, да и мужа обидеть она боялась.

Дети не могли выговорить столь сложное имя новой куклы и поэтому называли ее просто Бибон, что всегда вы­зывало умилительные улыбки взрослых.

С куклы Настя переключилась на мысли о будущем ре­бенке.

«Еще один ребенок, и это не предел. Сергей и думать запрещает о предохранении. Как хорошо, что у нас боль­шая квартира, - думала Настя. - Вон у нас отец Григорий и его матушка в каких условиях живут, а ничего, деток ро­жают и не ропщут».

Но в душе Настя сочувствовала многодетной семье отца Григория, и повторить судьбу его матушки ей вовсе не хотелось. Она понимала, что здесь она лжет самой себе, лжет, когда говорит и думает о таких людях с восторгом, нет, такая жизнь восторга в ее душе давно не вызывала. Раньше она мечтала иметь много детей, но то было раньше. Когда Настя столкнулась с реальными трудностями, по­няла, что дети - это каторжный каждодневный труд, такое желание в ней поутихло. Она стала бояться многодетности, сочувствовала многодетным. Она понимала, что так думать нельзя, грех так думать, дети - благословение Божие, пы­талась бороться со своими мыслями, но терпела поражение в этой борьбе, не признаваясь в этом самой себе.

Свекровь, к общему семейному счастью, покинула их два года назад, окончательно перебравшись на дачу.

«Теперь буду целый день думать только об этом, а вечером надо будет сказать мужу, и он, конечно, обраду­ется. Он всегда радуется. Ему ни сидеть с детьми, ни пол­зать с токсикозом по магазинам, ни стоять у плиты, когда тошнит от одного упоминания о еде. И если для взрослых

можно и не готовить, то для детей все равно придется. Надо идти варить кашу. Нет, надо радоваться, несмотря на трудности».

Дети услышали, что мама встала, и наперегонки, с криками, таща за собой любимую куклу, ворвались в ком­нату и повисли на Насте.

- Доблое утло, мамочка! Мама, наша кукла пописала в голшок. А Сима уписала кловать, - спешила рассказать ут­ренние новости Верочка. Она упорно не выговаривала букву «р», надо было заниматься с логопедом, но на занятия денег не было. Настя переживала и не знала, что делать: скоро в школу, а ребенок простую букву не выговаривает.

Холодильник был пуст, уныло пуст. Значит, прогулку придется совмещать с походом на рынок.

Настя открыла молитвослов и принялась за варку каши детям, последнее время она часто совмещала утреннее правило с варкой каши и другими кухонными делами. Не успевала. Корила себя за то, что не может организовать свой день так, чтобы оставалось время на молитву.

Дети уселись за свой столик, нетерпеливо ожидая зав­трак. По утрам у них всегда хороший аппетит. Было время, когда дети по утрам вскакивали ни свет ни заря и требо­вали есть, совершенно не давая Насте выспаться. Теперь они стали постарше и спят почти до девяти часов. Это для Насти такое счастье, она всегда очень тяжело переносила ранние подъемы. Встать в семь часов, особенно зимой, для нее было сущей пыткой, именно поэтому она очень не лю­била ранние службы и старалась их по мере возможности избегать, - в отличие от Алены, которая их, напротив, охотно посещала.

В этом они не сходились: Алена была жаворонком, а Настя - совой. В институте Настя до поздней ночи пи­сала, шила и рисовала курсовики, а Алена, сладко поса­пывая, смотрела десятые сны. Когда же Настя, измучен­ная курсовыми - а она, как правило, писала их и за Алену, - засыпала, полседьмого вскакивала бодрая и свежая Алена, начинала шуметь и демонстративно громко читать утреннее правило, периодически останавливаясь и крича: «Настя, вставай, подъем, Царство Божие проспишь. Кто рано встает, тому Бог подает, святые отцы не одобряют многоспание. Хватит дрыхнуть. Проснись наконец!»

Настя переворачивалась на другой бок и умоляюще просила: «Ну еще пятнадцать минуточек». Потом она вышла замуж, родились дети, которые занимаются тем же, чем и лучшая подруга. А до рождения Веры Настя работала в мастерской по пошиву облачений, тоже приходилось рано вставать. Так всю жизнь.

- Девочки, помолитесь, - машинально произнесла Настя. Ее вновь стало клонить в сон, глаза слипались, на­вязчивая зевота раздирала рот.

Вера встала и, как большая, картаво запела «Отче наш».

Когда дети уже вовсю ели кашу, Настя дочитала и свое правило, дошла до молитвы о живых, помянула детей, мужа, родственников и в конце произнесла:

«Спаси, Господи, и помилуй заблудшую Елену».

Настя устало опустилась на стул и задумалась:

«Где теперь Алена... вестей от нее нет никаких».

Алена и Настя дружили с детства, можно сказать, с дет­ского сада.

Учились в одном классе, затем поступили в один ин­ститут на один факультет - «Дизайн и моделирование одежды». Летом вместе ездили на дачу к Алене, потому что у Настиных родителей дачи никогда не было. Они все и всегда делали вместе. Они читали одни книги: в детстве зачитывались Жюлем Верном, Джеком Лондоном, Викто­ром Гюго, в более старшем возрасте - Достоевским, Шек­спиром, Солженицыным.

Они вместе пришли в церковь и вместе стали петь на клиросе. Светские книги сменились духовными. Библию читали по очереди вслух. Иоанн Златоуст, Григорий Бого­слов, «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника и многое другое читалось и заполняло книжные полки. Они носили похожую одежду, имели одинаковые кулинарные пристрастия.

У Алены, единственной из всей институтской группы, была собственная однокомнатная квартира, предмет зави­сти всех девчонок на курсе. Появилась эта квартира, как только Алена поступила в институт. Ее отец всю жизнь проработал в Министерстве путей сообщения, имел неко­торые связи и влияние. Где-то похлопотал, кому надо по­звонил и выбил небольшую квартирку почти в центре - на Пролетарке, в районе Дубровских улиц. Алена с Настей сразу же туда и переселились.

Насте тогда очень трудно было жить с родителями, они занимали крошечную двухкомнатную распашонку в хрущевке. Кроме родителей, там жили еще младший брат - подросток, безостановочно слушавший жуткую музыку, от которой у нормальных людей развивался мгно­венный отек мозга, и старый лохматый пес неизвестной породы по кличке Трезвон. От тяжело вздыхавшей на своем коврике в крошечной прихожей собаки невыно­симо пахло псиной, всюду валялись комья шерсти. При­хожая была настолько мала, а пес настолько крупный, что его приходилось постоянно переступать. Трезвон не церемонился и выбирал такие позы, что обойти его было невозможно.

Дизайнерский факультет, где учились неразлучные по­други, требовал постоянной практики шитья. Курсовые ра­боты на нем не писались, а шились или рисовались, плюс ко всему мольберты, краски, ватманы, кальки и прочая ат­рибутика требовала очень много места, что совершенно не совмещалось с тесной квартирой, шумным братом и очень лохматой собакой, которая круглый год линяла.

Началась бурная студенческая жизнь с многочислен­ными творческими тусовками в новой квартире. Но вече­ринкам не суждено было просуществовать долго. Клуб по интересам, как называла эти сборища Алена, был реши­тельно и беспощадно закрыт, как только они с Настей стали регулярно ходить в храм. Алена очень быстро впала в классическое неофитство: джинсы, брюки и короткие юбки были торжественно вынесены на помойку, туда же отправилась и косметика, пышные волосы были собраны в строгий пучок. Настя срочно села за швейную машинку мастерить для подруги новые длинные юбки, модели которых Алена придумывала, лежа с отточенным карандашом на ди­ване. Настя лучше шила, а Алена лучше рисовала, они за­мечательно дополняли друг друга.

К внезапной религиозности своей подруги Настя от­неслась вначале скептически, но, привыкшая всегда и везде следовать за Аленой, и здесь безропотно пошла за ней. Теперь в субботу вечером, в воскресенье утром и по праздникам они вместе шли в храм и пели там на клиросе вместе с другими такими же, как они, девушками. Они со­блюдали посты: четыре поста в году и каждую среду и пят­ницу. Зато как радостно было разговляться на большие праздники, особенно на Пасху и Рождество, когда собира­лись за праздничным столом всем приходом, вместе с батюшками, алтарниками и певчими. Они очень гордились, что их называют не просто прихожанками, а певчими. На каникулах подруги ездили в паломничества по святым ме­стам, однажды летом даже потрудились на восстановлении одного далекого полуразрушенного северного монастыря, хотя Аленины родители настойчиво звали ее в Сочи и го­товы были оплатить и Настин билет, лишь бы дочь поехала отдыхать, как цивилизованные люди.

Алена очнулась от сильнейшей головной боли, казалось, череп вот-вот разорвется, как переспелый арбуз. Пожалуй, такой боли она еще ни разу в жизни не испытывала. Алена попыталась открыть глаза, один глаз распух и не откры­вался. Вокруг стояла кромешная тьма, Алене даже показа­лось, что она ослепла. Руслан так сильно бил ее по голове - это все, что она запомнила, - что она подумала: он ее убьет. Она лежала на твердом и холодном. Было очень страшно.

Алена села, застонав от невыносимой боли, противная тошнота подкатила к горлу, во рту стало горько.

«Лучше бы он меня убил», - подумала она, обхватив го­лову руками, и тут же вспомнила о ребенке.

«А вдруг?» - пронеслась ужасная мысль. Белье было сухим, значит, ничего не произошло.

«Слава Богу! Глаз заживет, голова тоже. А что же дальше?»

Эта мысль показалась Алене ужасной: «Что дальше? Пока ребенок жив, Руслан меня не убьет. Я не хочу уми­рать в этой вонючей норе!»

Мозг отказывался соображать. Алена вновь попыталась лечь, так было легче, по крайней мере меньше тошнило, адская боль меньше била по вискам: «Будь что будет, он теперь все равно должен меня убить - я сорвала ему опе­рацию, которую он давно и тщательно готовил. Бомбу, которая не сработала, они уничтожат в обязательном порядке. Но почему, почему это случилось именно со мной. Я так любила его».

Она не понимала, как могла пойти на такое - спокойно жить в лагере и готовиться в смертницы.

Алена вновь застонала от боли. У нее не осталось души, только сплошная невыносимая боль. Думать не было сил, она провалилась в тяжелое забытье. Сколько прошло вре­мени, Алена не знала, сквозь какую-то щель под потолком в подвал сочился мутный серый свет, вскоре и он исчез. Она лежала на полу, пахло сыростью. Следующий раз она очнулась от жажды, губы и язык пересохли, в горле пылал пожар. Казалось, что язык весь наждачная бумага.

«Язык мой прильпе гортани моему, - пронеслось в вос­паленном мозгу. - Откуда это? Из Псалтири».

Голова наполнилась свинцом. Обрывки неясных мыслей носились вокруг, кажется, начинался бред. Мутный свет опять появился, значит, прошло больше суток. Но какое те­перь это имеет значение... Руки и ноги давно окоченели и потеряли чувствительность. Холод проникал до самых ко­стей. Алена вспомнила метель, вначале неясно: ей казалось, что она проваливается в сон или забытье, все кружится, она слышит звуки ветра, все гудит - и холод, холод...

«Метель, снег», - думала она, превозмогая головную боль. «Почему метель?» - Алена попыталась что-то мучи­тельно вспомнить.

Это была ее последняя встреча с Андреем.

Январь 1996 года. Метель началась еще с ночи. Все кру­жилось и летело в бешеном вихре, в безумном танце сне­гопада. Дороги в Москве занесло, движение почти прекратилось. Машины буксовали и еле-еле двигались по заваленным рыжими сугробами улицам. В Москве на доро­гах снег всегда сначала становится рыжим, а затем черным.

Автобусы на Сергиев Посад отменили. Алене при­шлось сесть на электричку, которая ползла с черепашьей скоростью и останавливалась у каждого столба. За замерз­шим окном была непроглядная белая мгла. Казалось, это никогда не кончится, но ей очень надо было доехать и увидеть Андрея. Раньше, в детстве, Алена любила такую по­году за романтику и возможность одной побродить по за­несенным улицам. Теперь, глядя в заиндевелое окно пригородного поезда, она ненавидела этот снег, эти зане­сенные леса и поселки. Вагон был почти не топлен, ноги замерзли и потеряли чувствительность. Ей надо было как можно скорее попасть к нему, а снег и метель словно не пускали туда, замели дороги, заставив мерзнуть в нетопле­ном, еле ползущем поезде.

Сергиев Посад был словно погружен с головой в снеж­ное кружащееся марево. Ноги увязали и скользили, про­хожие кутались в пальто и шубы и медленно брели мимо сугробов. Ветер не давал дышать, норовил пролезть под одежду и пройтись где-нибудь между лопаток.

Алена еле добрела до семинарской проходной. Вошла в теплое влажное помещение, стряхнув с себя целый суг­роб, тревожно огляделась. Здесь было тепло и тихо, пахло чем-то школьным. Сидящий на вахте прыщавый и немного взлохмаченный паренек в засаленном кителе был погру­жен в изучение какого-то непомерно толстого фолианта с библиотечными цифрами на затертой обложке. Парень был так увлечен, что не сразу понял, что от него требуется.

- Ах да, сейчас вызовем, какой класс, четвертый? Фа­милию повторите.

Алена сползла по ступенькам в комнату ожидания, пе­ревела дыхание, еще раз стряхнула с себя уже подтаявший снег и уселась на одном из скрипучих кресел с красной драповой обивкой. Время тянулось медленно, словно пы­таясь усилить ее, Аленино, волнение. Очень хотелось го­рячего крепкого чая, непременно с лимоном.

Наконец в дверном проеме появился он, запыхав­шийся от быстрого бега. Он был очень красив. Всегда, глядя на него, Алена думала, что в такого красивого парня должны влюбляться все подряд. Ей иногда даже было не по себе: ее удивляло, что Андрей любит именно ее. Пожа­луй, у такого, как он, невеста должна быть сказочной кра­соты.

- Аленка, как я рад! - бросился он ей навстречу. - По­дожди, я только куртку возьму. Пройдемся, погуляем, там метель, кажется, я еще не выходил, я так люблю метель...

- Не надо на улицу, я ужасно замерзла, и там жуткий ветер и холод, - оборвала Алена его тираду.

- Ну тогда идем в столовую пить чай и согреваться.

В семинарской трапезной только что закончился обед. Пахло постными щами, кислой капустой и гречневой кашей. Несколько припозднившихся семинаристов до­едали свой обед. Девушки в белых халатах собирали грязную посуду в специальные тележки на колесах.

Андрей выбрал стол почище, усадил Алену и стреми­тельно умчался за чаем. Алена брезгливо посмотрела на липкую клеенку в розовый цветочек, обильно посыпанную хлебными крошками. Через несколько минут вернулся разрумянившийся Андрей и водрузил на стол два гране­ных стакана и большой алюминиевый чайник.

- Это все нам? - глядя на огромный пузатый чайник, по­пыталась пошутить Алена, выдавив из себя кривую улыбку.

- И только нам, двоим, а к чаю сахар, - весело ответил сияющий Андрей, двигая тарелку с насыпанным в ней са­харным песком.

Они молча пили противный теплый чай, похожий по вкусу на заваренный веник. Андрей преданно смотрел на Алену. Он всегда смотрел на нее преданно и с нежностью. Три года он одаривал ее какой-то детской преданностью и нежностью, словно ребенок, который хочет приласкаться к своей строгой и скупой на ласку матери. Он подолгу мог так на нее смотреть - немного застенчиво и смущенно.

Его взгляд Алену будоражил, она знала, что этот чи­стый юноша никогда и ни с кем не целовался, и ей нрави­лись эта чистота и природная, простая и естественная для него целомудренность, легкий румянец смущения на неж­ных щеках и преданный взгляд. Ей нравилось думать об этом и о его верности. Но она так ни разу и не позволила ему поцеловать ее, хотя знала, как сильно он этого хотел. Ее забавляло, как неловко он пытался это сделать, когда они гуляли по бесконечным кривым улочкам Посада, как пытался обнять ее за плечи и приблизить к себе.

Сейчас его взгляд раздражал Алену, она не знала, с чего начать разговор и чем все может кончиться.

- Андрей, я уезжаю, - запинаясь, произнесла Алена, - уезжаю в Англию.

Она опустила глаза, боясь увидеть его реакцию, пальцы нервно теребили край клеенки.

- Так это здорово, Англия такая замечательная страна, там много всего...

- Андрюш, ты не понял, - резко перебила его Алена, - я уезжаю не на экскурсию, я еду на языковую стажировку на шесть месяцев. Мне предложили очень хорошую работу в турфирме, но там нужен свободный английский, а моей школьно-институтской подготовки для этого абсолютно не достаточно.

Алена решилась взглянуть на него.

Андрей резко изменился в лице, преданный взгляд на­полнился тревогой на грани отчаяния, губы мелко задро­жали, он схватился за воротник кителя, стал нервно его поправлять, затем расстегнул верхнюю пуговицу, словно ему было душно. Алене показалось, что ему плохо и сейчас он расплачется, как ребенок. Он действительно готов был расплакаться, но быстро взял себя в руки.

- Но меня ждет владыка, он хочет, чтобы рукоположе­ние состоялось не позднее мая месяца.

-Андрей, ты говоришь о рукоположении, будто я давно дала тебе согласие, но между нами пока ничего не решено.

- Значит, ты мне отказываешь... - почти утвердительно произнес Андрей.

- Нет и нет, я просто еще не дала тебе ответ, это очень серьезный шаг, на всю жизнь, и ты это сам прекрасно по­нимаешь. Разве можно торопиться из-за рукоположения, принимая подобное решение.

- О какой спешке ты говоришь? Мы встречаемся уже три года, и ты никак не можешь решить. Мы же не три месяца с тобой знакомы, а три, подчеркиваю, три года, - уже с твердостью в голосе сказал Андрей. - Ты вообще любишь меня?

Алене показалось, что Андрей слишком громко загово­рил, так что проходившая мимо девушка с тележкой гряз­ной посуды обернулась и странно посмотрела на них. Алена подождала, пока девушка удалится на приличное расстояние, и быстро заговорила шепотом.

- Я люблю тебя, Андрюшечка, но подожди еще, я при­еду и дам тебе окончательный ответ, я приеду и скажу точно, точно скажу, согласна я или...

Она не смогла произнести «нет», ее голос дрогнул и осекся. Теперь Алена сама чуть не заплакала, она быстро смахнула навернувшуюся слезу и отвернулась к окну, словно смотрела на кружащийся там снег.

- Если ты меня любишь, что мешает тебе дать ответ сейчас... Ты приедешь, и мы сразу же поженимся, - с каким-то отчаянием в голосе произнес Андрей.

Андрей был очень решительно настроен, словно собрал все силы и ринулся в бой. Таким категоричным и решитель­ным Алена его еще не видела. Блаженный и преданный взгляд куда-то испарился. В глазах был металлический блеск. Перед ней сидел уже не мягкий юноша Андрюша, ищущий ласку и нежность, а мужчина, собравшийся на войну. Она заметила, что в этот момент он был особенно красив.

- Я приеду и сразу дам тебе ответ, и, если буду со­гласна, мы сразу же поженимся, и ты успеешь на рукопо­ложение.

- А если нет, тогда как?

- Потом, Андрей, потом, такие вещи на ходу не ре­шаются. Пока, я приеду - и все решим. Андрюш, ты меня не провожай, я побежала, а то электричка, не успею.

Она встала и взяла его за руку. Ладонь была холодная, как у покойника. Они, как во сне, дошли до раздевалки, а потом и до выхода, и Алена исчезла в белой крутящейся пелене.

Что произошло потом, через пять минут, Алена не знала. Андрей долго смотрел туда, где в бешеном ритме кружились миллионы снежинок, он стоял на крыльце и не чувствовал холода, снег слепил глаза и засыпал волосы, а главное, он скрывал его слезы - Алена ушла.

Андрей мчался по коридору, ничего перед собой не замечая, и внезапно налетел на кого-то, посыпались белые листки, закружились, как только что кружились перед глазами бешеные снежинки, он бросился их подбирать.

- Простите, я не заметила, ничего, ничего я сама все подниму, - шептало существо, спешно собирая листы.

Ее убьют, в этом не было сомнений, Руслан может не пожалеть даже своего ребенка. Она видела, как беремен­ные смертницы уходили на задание, и никому не было дела до их нерожденных детей.

Загремели замки, на пороге показалась темная фигура. Алена не смогла понять, в бреду или наяву она видит от­крытую дверь, силуэт. Тихие шаги приближались к ней.

Алена лежала в маленькой комнате с плотно зашторен­ными окнами. Незнакомый человек с небритым лицом, в мятом белом халате обрабатывал мокрой ватой ей разби­тый глаз. Жидкость стекала за уши и на подушку, отчего наволочка покрылась мокрыми желтыми пятнами. Алене было все равно, она давно устала от постоянной головной боли и полной неизвестности, скорее всего у нее наступил психологический ступор. Ей было все равно, убьют ее или нет. Ей было все равно, что делает рядом с ней этот чело­век и что с ней будут делать дальше. Она давно в плену, и ее жизнью распоряжаются другие.

Жидкость с ваты тонкой холодной струйкой текла по шее. Алена устало закрыла глаза.

«Солнечный свет, облака, самолет», - вспоминала Алена, еще плотнее сжав веки.

«Зачем это все?» - крутился в голове навязчивый вопрос.

Солнечные лучи проникали сквозь плотно сомкнутые веки, возбуждая новые воспоминания.

Алена летела из Лондона. Самолет должен был призем­литься в девять утра по московскому времени. В иллюми­наторе радостно сияло утреннее солнце. Белые облака сплошным волшебным ковром выстилали небесное пространство и походили на бескрайнее море с причудливо застывшими в неподвижности волнами, удивительными воздушными замками, причудливыми фигурами зверей и птиц. Это была другая, сказочная планета, совсем не такая, как внизу. Алена завороженно разглядывала эту неземную красоту, порывы чудесного восторга овладевали ее душой, и ожидание великого грядущего счастья не оставляло ее.

«Дивны дела Твои, Господи, - пела душа и трепетало сердце, - яко чудны творения Твои, Господи. Как удиви­телен Твой мир, который Ты сотворил, как он величествен и красив. Скоро я прилечу к нему, к своему жениху, и скажу ему «да». Я отдаю себя ему, я решила, решила окон­чательно и бесповоротно. Я пойду тем путем, каким пойдет он, я стану его женой. Я разделю с ним судьбу, сольюсь с ним воедино, стану с ним одним телом, разделю с ним все радости и скорби. Как Ты сказал, Господи, что двое станут одной плотью. Да, да, да, я скажу ему - да. Я решила. Я обе­щала дать ему ответ, и я сдержу свое обещание. Сегодня же. Еду домой, бросаю сумки - и к нему, в Лавру. Неза­медлительно, не теряя ни минуты. Да».

Какие удивительные облака, солнце и радость, и веч­ность впереди! Да, радость. Май и тепло. Вскоре объявили, что самолет начинает снижение, защелкали ремни, заго­релись оранжевые табло.

Алена ликовала, ее сердце радостно и взволнованно би­лось. Алена улыбалась. Англичанин, сидевший рядом, удивлено посмотрел на нее, зашелестел газетой и невоз­мутимо углубился в чтение.

Был воскресный день. В аэропорту ее встречал папин водитель дядя Петя, немногословный, простой и добродуш­ный мужичок, имевший странную манеру разговаривать.

- Евгений Валерьевич просили передать, что уехали в командировку, приедут во вторник, тогда и увидятся.

Лилия Петровна просили передать, что ждут Вас вечером на даче, в городе жарко, хотя и май, сказали, жары не вы­носят и будут ждать вас на даче. Я за вами в шесть часов заеду, отвезу вас на дачу.

- Спасибо большое, заезжать не надо, у меня много дел, передайте маме, что я сама приеду к ней завтра.

- Как скажете.

Алена радостно влетела в свою квартиру.

- Насть, ты дома? Почему не встречаешь? Я тебе такие подарки привезла! Насть, оглохла, что ли!

Алена вошла в комнату. Настя сидела на диване и ис­пугано смотрела на нее.

Сколько прошло дней, она не знала, да и не важно это было. Бред и безразличие постепенно отступали. Прошло еще какое-то время, постепенно Алена начала вставать. В комнате были туалет и душ, как в гостинич­ном номере.

Несколько раз в день к ней наведывалась худенькая женщина с темным лицом, голова ее всегда была повязана платком, свободное платье до щиколоток висело, как на ве­шалке. Ни намека на грудь или другие женские формы, на ногах неизменные шлепанцы и махровые носки. Женщина никогда не разговаривала и не здоровалась. Молча прино­сила еду, убирала, уносила пустую посуду, меняла белье и никогда не издавала ни звука. Как немая. Алена пыталась с ней заговаривать, хотя бы для того, чтобы не сойти с ума от собственного молчания. Женщина отворачивалась и даже не смотрела в ее сторону.

Алена потеряла счет времени. Руслана она так и не уви­дела, он ни разу не зашел. Впрочем, после того, что произошло, в этом не было необходимости. Алена иногда ду­мала, что, если бы не эта беременность, ее уже не было в живых. С другой стороны, разве то, что с ней происходит, это жизнь? Она буквально сходит с ума от безызвестности и полной изоляции.

Однажды дверь распахнулась, и на пороге появился Ру­слан в сопровождении незнакомой женщины в белом халате. Он сильно изменился, как будто постарел или осунулся. Губы его были бледны и плотно сжаты, глаза сверкнули не­добрым светом. Алене показалось, что она его до сих пор любит, а может, уже не любит, она не могла ответить себе на этот вопрос. Может, это привычка - испытывать к нему чув­ства, как хроническая болезнь. Но очень странные чувства посетили ее в тот момент. Раньше она его любила, сейчас его появление было смешано с болью и страхом.

Руслан еще раз сверкнул глазами и сухо произнес:

- Это врач-гинеколог, она должна тебя осмотреть на предмет беременности.

Врачом оказалась полная приятная женщина, с мяг­кими чертами лица и тихим взглядом. Русская, хотя и одета на кавказский манер. Волосы с проседью убраны в тугой классический пучок, на голове почти прозрач­ный газовый платок с тонкой золотистой ниткой. Жен­щина поздоровалась и ласково обратилась к своей па­циентке:

-Лидия Александровна - акушер-гинеколог. Я должна вас посмотреть.

- Где я могу вымыть руки? - к Руслану.

- Раздевайтесь, деточка, - к Алене.

Она разложила на столике свои инструменты и пере­вела вопросительный взгляд на стоявшего рядом Руслана. Руслан понял ее.

- Я муж и буду присутствовать при осмотре, - сухо от­ветил он.

Лидия Александровна недовольно вздохнула, но ничего не сказала, она прекрасно знала, с кем имеет дело, и сильно испугалась, когда за ней в женскую консультацию приехал бородач с омерзительным шрамом на лице в со­провождении двух людей в камуфляже.

Несколько лет назад, в начале первой войны - они семьей жили в Грозном, - за ее мужем-хирургом приехали такие же люди в камуфляже и увезли в неизвестном на­правлении, навсегда. Больше она его никогда не видела и о его судьбе ничего не знала.

С Рамзаном, так звали ее мужа, она познакомилась в далеком 72-м, когда училась в Москве в Первом медицин­ском институте. Его специализацией была хирургия, ее - гинекология. Оба комсомольцы, активисты, молодые, кра­сивые и активные.

Рамзан был редким красавцем и покорителем женских сердец всего факультета. В то время о черноволосом и чер­ноглазом красавце вздыхали многие девушки. Он был вос­питан и обходителен, дамам при встрече целовал ручки. Но глаз Рамзан положил на самую скромную и незаметную де­вушку Лиду, которая на парней не заглядывалась, а стояла где-нибудь в уголке, уткнувшись в учебник. Над Лидой де­вушки подтрунивали, считали ее зубрилкой и пророчили судьбу синего чулка, и вдруг серая мышка, которую никто никогда не замечал, выходит за первого красавца факультета.

- Как это случилось? - спрашивали девушки.

- Он так красиво за мной ухаживал, - отвечала Ли­дочка, пряча глаза и теребя поясок от белого халатика.

Свадьбу играли в студенческой общаге - настоящую комсомольскую свадьбу, с «Советским» шампанским, ли­монадом «Буратино», докторской колбасой и рижскими шпротами. После ординатуры Рамзан увез Лиду к себе на родину в Грозный, где она прожила счастливые двадцать лет, родив горячо любимому мужу двух дочерей, стала главным врачом родильного дома, заслужила любовь и ува­жение пациентов.

Дата добавления: 2015-08-27