Перевод А. Кулишер. 5 страница

Вагнер был в достаточной мере политиком, чтобы связать своё дело с империей, созданной Бисмарком: он видел беспримерный успех, присовокупил к нему свой, и европейская гегемония его искусства стала, в сфере культуры, необходимой принадлежностью политической гегемонии Бисмарка. Великий государственный деятель, с чьим созданием он соединил своё, ровно ничего не смыслил в его творчестве, никогда им не интересовался и считал Вагнера человеком свихнувшимся. Но старик император, тоже ничего во всёмэтом не смысливший, посетил Байрейт и сказал Вагнеру: «Я не думал, что Вы добьётесь своего». Творчество Вагнера было объявлено национальным делом, стало официальной принадлежностью империи и в известной мере осталось связанным с этой чёрно-бело-красной империей, хотя по своей подлинной сущности и даже по своеобразию немецкого духа оно имеет весьма мало общего с каким бы то ни было государством, воплощающим силу и воинственность.

Говоря о противоречивости натуры Вагнера, о сложном сплетении в ней противоположностей, нельзя не коснуться того великого сочетания, сплетения в нём немецкого и всемирного, которое является неотъемлемой чертой этой натуры, абсолютно неповторимой её особенностью, дающей пищу для размышлений. Всегда существовало, существует и теперь немецкое искусство высокого разряда – в частности, я разумею здесь область литературы, – столь безраздельно принадлежащее интимной, родной нам Германии, столь сокровенно, глубинно-немецкое, что оно только в сфере этого «родного» способно, притом весьма благородным образом, воздействовать и вызывать ревностное почитание – и лишено этого свойства в европейском, в мировом масштабе. Это его судьба, как любая другая, и она отнюдь не определяет его ценности. Гораздо менее значительные произведения – изделия демократические, годные всем и всем потребные, с лёгкостью переходят все рубежи, и, поскольку они всем доступны, их повсюду хорошо, слишком хорошо понимают. Но и в произведениях, по достоинству и значению своему стоящих ничуть не ниже этого сокровенно-родного искусства, иногда оказывается капля демократически-европейского елея, открывающая перед ними весь мир, обеспечивающая им понимание во всём мире.

Искусство Вагнера именно таково, с тою лишь разницей, что этого елея в нём не одна лишь капля, а оно пропитано им насквозь. Искусство это – глубоко, мощно, неоспоримо немецкое искусство. Только в недрах немецкой жизни из музыки могла родиться драма, как это, по крайней мере единожды, на вершине творчества Вагнера, в чистейшей, чарующей форме совершилось в «Тристане и Изольде». И немецкими в самом высоком смысле этого слова надлежит назвать поразительную углублённость этого творчества, его склонность к мифичности и тяготение к метафизичности, а главное – глубоко-вдумчивое восприятие им себя самого, высокое и торжественное понимание искусства – вернее сказать, театра – которого оно исполнено и которое от него исходит. При всём том оно доступно всему миру, отвечает запросам всего мира в той степени, в какой никогда ещё не отвечало немецкое искусство высокого разряда, и, из эмпирического явления делая вывод о «воле», в нём обнаруживающейся, о его характере, мы пребываем в кругу излюбленных мыслей творца.

Мне уже приходилось раньше упоминать книгу под названием «Рихард Вагнер как явление культуры», автор которой – иностранец, швед Вильгельм Петерсон-Бергер – высказывает по этому поводу чрезвычайно интересные мысли. Он говорит о национализме Вагнера, о национально-немецком характере его искусства, и попутно делает замечание, что немецкая народная музыка – единственная область, остающаяся вне его синтеза. Правда, продолжает он, иногда Вагнер, как в «Мейстерзингерах» и в «Зигфриде», в целях рельефной характеристики обращается к народному искусству; но оно не является основой и отправной точкой его музыкального творчества, в противоположность Шуману, Шуберту и Брамсу, чьё творчество берёт начало в народной стихии, непосредственно из неё выливается. Необходимо, утверждает Петерсон, проводить различие между искусством народным и искусством национальным: первое характеризуется направленностью вовнутрь, второе – направленностью вовне. Музыка Вагнера более национальна, нежели народна; конечно, многое в ней воспринимается, особенно иностранцем, как немецкое, но при всём том на ней, по выражению шведского критика, несомненно лежит отпечаток космополитизма…

Здесь, как мне кажется, весьма тонко подмечено и истолковано своеобразие немецкого элемента у Вагнера. Да, Вагнер – выражение немецкого, выражение национального, показательное, быть может – слишком показательное. Ибо сверх того, что его творчество является стихийным откровением немецкого духа, оно даёт и сценическое его воплощение, притом своею интеллектуальностью и плакатной действенностью доходящее до гротеска, до пародийности и словно предназначенное для того, чтобы исторгать у трепещущей от жуткого любопытства публики всего мира возглас: «Вот уж это подлинно немецкое!» Итак, при всей мощности и правдивости воплощения Вагнером немецкого склада, он предстаёт в его искусстве по-современному изломанным и распадающимся, пышным, аналитичным, интеллектуальным, и в этом источник его завораживающей силы, присущей ему способности мирового, планетарного воздействия. Искусство Вагнера являет нам самоотображение и самокритику немецкого духа, наиболее сенсационные, какие только можно себе представить; оно способно даже у самого тупого иностранца возбудить интерес ко всему немецкому, и страстное углубление в это искусство всегда в то же время является и страстным углублением в этот дух, критически и вместе с ним пышно им восславляемый. В этом заключается его национализм, но национализм этот до такой степени насыщен европейской артистичностью, что совершенно не поддаётся какому-либо упрощению, иначе говоря – опошлению.

«Вам дано служить делу того, кто в будущем станет знаменитейшим из всех мастеров». Эти слова Шарль Бодлер в 1849 году написал молодому немецкому музыкальному критику, восторженному почитателю Вагнера. Это предсказание изумительно по своей прозорливости и вызвано пламенной любовью, вызвано страстью, порождённой внутренним сродством. И то, что Ницше, не подозревавший о проявлениях этого сродства, сумел его распознать, свидетельствует о его гениальности как критика. В своих «Материалах по делу Вагнера» он пишет: «Если в своё время Бодлер был первым пророком и глашатаем Делакруа, то теперь он, быть может, стал бы первым «вагнерианцем» Парижа. В Бодлере есть многое от Вагнера». Лишь спустя много лет ему попадается на глаза письмо, в котором Вагнер благодарит французского поэта за выраженное им восхищение, и Ницше торжествует. Да, Бодлер, самый ранний поклонник Делакруа, этого Вагнера живописи, и в самом деле оказался первым вагнерианцем Парижа и одним из первых подлинных, глубоко захваченных и проявивших наибольшее понимание вагнерианцев вообще. Его статья о «Тангейзере», появившаяся в 1861 году, была первым решающим, сделавшим эпоху высказыванием о Вагнере и в историческом аспекте осталась самым из них важным. То счастье узнавания самого себя в творческих устремлениях другого художника, которое Бодлер обрёл в музыке Вагнера, он испытал ещё один-единственный раз – когда впервые ознакомился с творчеством Эдгара Аллана По. Оба они, Вагнер и По, божества Бодлера – странное для немецкого слуха сопоставление! Это соседство внезапно показывает нам искусство Вагнера в новом свете, вскрывает ряд духовных взаимосвязей, распознавать которые нас не приучили патриотические его истолкователи. При звуке этого имени перед нами встаёт мир красочный и фантастический, влюблённый в смерть и красоту, мир западно-европейской романтики в последнюю пору её расцвета, мир пессимизма, искушённости в редчайших наркотических снадобьях, мир переутончённой чувственности, упивающийся мыслями о внутреннем единстве разнородных эстетических впечатлений, мечтами Гофмана-Крейслера о взаимосоответствии и сокровенной связи цветов, звуков и ароматов, о мистическом преображении чувств, слитых воедино… В этом мире надо представить себе Рихарда Вагнера, в этом окружении его понять. Он – прославленнейший собрат и товарищ всех этих, от жизни страждущих, приверженных состраданию, алкающих экстаза символистов и поклонников art suggestif («искусства, основанного на внушении», франц.), прихотливо перемешивающих все искусства, испытывающих потребность d'aller au del, plus outré que l’humanite («очутиться по ту сторону, за пределами человеческого», франц.), как сказал Морис Баррес, последний из тех, кто крещён этой водой – поклонник Венеции, Тристанова города, певец крови, сладострастия и смерти, националист в конце своего пути, вагнерианец с начала своей жизни и вплоть до её конца.

То волна ли / вся в сияние?
Иль клубится – благоуханье?
Что-то веет / и колышет…
Глаз ли видит, / слух ли слышит?
Полной грудью / пить ли счастье.
Иль, исчезнув, / млеть в бесстрастье?
В тех созвучьях, / звонких лучах,
Во вселенских / дивных мирах
Разлиться – / расплыться –
День забыть, / ночь любить!
(перевод Вс. Чешихина)

Таково предельное, высшее воплощение этого мира, завершение его и торжество, проникнутое, насыщеннок его духом, чью европейскую, мистически-чувственную артистичность Вагнер и ранний Ницше стилизуют, придавая ей окраску немецкой просвещённости, связывая её с трагедией, вершины которой для них – Эврипид, Шекспир и Бетховен. В более позднее время Ницше, раздражённый некоторой неясностью немецкого мышления в области психологии, покаянно корректировал это толкование, чрезмерно подчёркивая европейскую артистичность Вагнера и высмеивая немецкое его мастерство. Это несправедливо. В Вагнере очень силён подлинно немецкий дух. И то, что романтическое достигло вершины и возымело мировой успех в немецком своём выражении и в обличье преданного своему делу мастерства, было ему предуказано внутренним его складом.

В заключение – ещё несколько слов о Вагнере как мыслителе, о его отношении к прошлому и будущему, ибо и здесь в его характере наблюдается двойственность, сплетение мнимых противоречий, соответствующее контрасту в нём немецкого и европейского. Есть в личности Вагнера черты реакционные – черты, свидетельствующие о тяготении к прошлому и тёмном культе минувшего; пристрастие к мистическому и мифически-пралегендарному, протестантский национализм «Мейстерзингеров» и подлаживание под католицизм в «Парсифале», влечение к средневековью, к рыцарству и придворному кругу, к чудесам и религиозному восторгу – могут быть истолкованы в этом смысле. И однако для того, кто в какой-либо мере ощущает подлинную, сокровеннейшую сущность этого искусства, мощно устремлённого к новаторству, к к изменению, к освобождению, совершенно недопустимо понимать его речь и манеру выражаться буквально, а не как то, что они есть: это – наречие художника, язык иносказательный, сплошь и рядом служащий для выражения совершенно иных, революционных мыслей. Не может дух, обращённый вспять, к благочестивому ли, к жестокому ли прошлому, притязать на этот, при всей своей отягощённости и связанность со смертью, насыщенный жизнью, бурно-прогрессивный творческий дух – на того, кто воспел разрушителя мира, рождённого в свободнейшем любовном союзе; на дерзновенного музыкального новатора, а «Тристане» одной ногой уже ставшего на почву атональности, кого в наши дни, несомненно, назвали бы большевиком в области культуры; на человека, принадлежащего народу, всю свою жизнь искренне отрицавшего власть, деньги, насилие и войну, и свой театр для торжественных сценических представлений, пусть и превращённый эпохой в нечто совсем иное, задумавшего как театр бесклассового общества. И в то же время на него может притязать каждый, чья воля устремлена в будущее.

Но праздное занятие – вызывать великих людей из небытия в современность, дабы узнать предполагаемое их мнение о проблемах нашей жизни, перед ними не стоявших и духовно им чуждых. Как отнёсся бы Рихард Вагнер к нашим вопросам, тревогам и задачам? Это «бы» – бессодержательно и призрачно; мышление в такой форме невозможно. Мнения – дело второстепенное даже в ту пору, когда они высказываются, а тем более впоследствии! Остаётся человек и продукт его борьбы – его творчество. Удовлетворимся тем, что будем почитать творчество Вагнера как келикое, многосложное явление немецкой и всей западноевропейской жизни, которое во все времена будет мощно стимулировать искусство и пытливую человеческую мысль.

Дата добавления: 2015-11-04