Основные направления психологии в классических 2 страница

Экспериментальные исследования Келера не являются простым фактическим подтверждением этого теоретического предположения. Потому что и здесь мы должны внести поправку при переходе от теоретического рассмотрения к экспериментальному исследованию обезьян, поправку, о которой говорилось выше. Мы не должны ни на одну минуту забывать, что человекоподобные обезьяны, которых исследовал Келер, и наши обезьяно-человеческие предки, о которых говорит Плеханов, не одно и то же. Однако, даже сделав эту поправку, мы не можем отказаться от мысли, что между одними и другими существует, несомненно, ближайшее генетическое родство.

Келер наблюдал в экспериментах и в свободных естественных играх животных широкое применение орудий, которое, несомненно, стоит в генетическом родстве с той предпосылкой

исторического развития человека, о которой говорит Плеханов.

Келер приводит описания самых разнообразных применений палки, ящика и других предметов в качестве орудий, при помощи которых шимпанзе «воздействует» на окружающие его вещи, а также примеры примитивного изготовления орудий. Например, шимпанзе соединяет две или три палки, вставляя конец одной в отверстие другой, чтобы получилось удлиненное орудие, или отламывает ветку для того, чтобы воспользоваться ею как палкой, или разнимает стоящий на антропоидной станции аппарат для чистки сапог, чтобы высвободить из него железные прутья, или выкапывает из земли наполовину зарытый в нее камень и т. д.

Но только палка, как показал Келер, у обезьян являлась излюбленным и универсальным инструментом, которому они давали разнообразное применение. В этой палке, как в универсальном орудии, историки культуры и психологи без всякого труда увидят прообраз наших самых разнообразных орудий. Палку употребляет шимпанзе как шест для прыгания, палкой пользуется он как удочкой или ложкой, вылавливая взбирающихся на! see муравьев и слизывая их потом. Палка является для него рычагом, при помощи которого он открывает крышку водоема. Палкой, как лопатой, он копает землю. Палкой, как оружием, угрожают друг другу. Палкой сбрасывают ящерицу или мышь с тела, дотрагиваются до заряженной электрической проволоки и т.д.

Во всех этих различных способах употребления орудий мы имеем несомненные зачатки, зародышевые следы, психологические предпосылки, из которых развивалась трудовая деятельность человека. Энгельс, приписывая труду решающую роль в процессе очеловечивания обезьяны, говорит, что «труд создал самого человека». С большой тщательностью Энгельс поэтому старается Проследить предпосылки, которые могли привести к возникновению трудовой деятельности. Он указывает на разделение функций рук и ног: «Этим — говорит он, — был сделан решительный шаг для перехода от обезьяны к человеку».

В полном согласии с Дарвином, который также утверждал, что «человек никогда не достиг бы своего господствующего положения в мире без употребления рук, этих орудий, обладающих удивительным свойством послушно повиноваться его воле», Энгельс видит решительный шаг в освобождении руки от функ-

ции передвижения. Так же в полном согласии с Дарвином Энгельс полагает, что нашим предком была «необычайно высоко развитая порода человекоподобных обезьян».

В опытах Келера мы имеем экспериментальное доказательство того, что и переход к орудиям был подготовлен еще в зоологический период развития наших предков.

Может показаться, что в том, что нами сказано только что, заключается некоторое внутреннее противоречие. Нет ли, в самом деле, противоречия между данными, установленными Келером, и между тем, чего мы должны были бы ожидать согласно теории исторического материализма? В действительности мы только что сказали, что Маркс видит отличительное свойство человеческого труда в употреблении орудий, что он считает возможным пренебречь при этом определении зачатками применения орудий у животных. Не является ли то, о чем мы говорим сейчас, т. е. встречающееся у обезьян относительно широко развитое и по типу близко стоящее к человеку употребление орудий, противоречащим тому положению, что употребление орудий есть специфическая особенность человека?

Как известно, Дарвин возражал против того мнения, согласно которому только человек способен к употреблению орудий. Он показывает, что многие млекопитающие в зачаточном виде обнаруживают эту же самую способность. Так, шимпанзе употребляет камень для того, чтобы раздробить плод, имеющий твердую скорлупу. Слоны обламывают сучья деревьев и пользуются ими для того, чтобы отгонять мух.

«Он, разумеется, совершенно прав со своей точки зрения,—говорит об этом мнении Дарвина Плеханов, - то есть в том смысле, что в пресловутой «природе человека» нет ни одной черты, которая бы не встречалась у того или другого вида животных, и что поэтому нет решительно никакого основания считать человека каким-то особенным существом, выделять его в особое «царство». Но не надо забывать, что количественные различия переходят в качественные.

То, что существует как зачаток у одного животного вида, может стать отличительным признаком другого вида животных. Это, в особенности, приходится сказать об употреблении орудий. Слон ломает ветви и обмахивается ими от мух. Это интересно и поучительно. Но в истории развития вида «слон» употребление веток в борьбе с мухами, наверное, не играло никакой существе! i-

ной роли: слоны не потому стали слонами, что их более или менее слоноподобные предки обмахивались ветками. Не то с человеком. Все существование австралийского дикаря зависит от его бумеранга, как все существование современной Англии зависит от ее машин. Отнимите у австралийца его бумеранг, сделайте его земледельцем, и он по необходимости изменит весь свой образ жизни, все свои привычки, весь свой образ мыслей, всю свою «природу». Мы указывали уже, что употребление орудий у обезьян, которое изучал и наблюдал Келер, встречается у этих последних не в той инстинктивной форме, о которой здесь говорит Плеханов. Ведь и сам Плеханов говорит о том, что на границе животного и человеческого мира стоит употребление орудий другого типа, который он обозначает как изобретение орудий, требующее высоко развитых умственных способностей и предполагающее их наличие.

Энгельс также указывает, что «процесс труда начинается только при изготовлении орудий». Таким образом, мы заранее должны ожидать, что употребление орудий должно достигнуть в животном мире относительно высокой степени развития для того, чтобы сделался возможным переход к трудовой деятельности человека. Но вместе с тем то, что говорит Плеханов о качественном различии в употреблении орудий у человека и животных, оказывается еще всецело применимым и к обезьянам Келера.

Мы приведем простой пример, который как нельзя лучше показывает, что в биологическом приспособлении высших обезьян орудия играют еще ничтожную роль. Мы уже говорили выше, что обезьяны пользуются палкой как оружием, но большей частью они применяют это оружие только в «военных играх». Обезьяна берет палку, угрожающе подходит к другой, колет ее. Противник также вооружается палкой, и перед нами развертывается «военная игра» шимпанзе. Но если, говорит Келер, при этом случается недоразумение, и игра переходит в серьезную драку, оружие сейчас же бросается на землю, и обезьяны нападают друг на друга руками, ногами и зубами. Темп позволяет отличить игру от серьезной драки. Если обезьяна медленно и неловко размахивает палкой — она играет; если же дело становится серьезным, шимпанзе как молния набрасывается на противника, и у того не остается времени для того, чтобы схватить палку.

В. А. Вагнер делает отсюда общий вывод, который кажется

нам не совсем справедливым. Он говорит: «Надо быть очень осторожным, чтобы не отнести на долю разумных способностей того, что в значительной части должно быть отнесено на долю инстинктов: пользование дверью, чтобы достать подвешенную к потолку корзину, канатом и пр.

Предполагать за таким животным способность строить силлогизмы не более основательно, чем предполагать за ним способность пользоваться палкой как орудием, когда факты доказывают, что шимпанзе, имея палку в руках и, таким образом, обладая оружием, при враждебных столкновениях вместо того, чтобы пользоваться им, бросает его и пускает в ход руки, ноги и зубы».

Нам кажется, что эти факты, описанные Келером, имеют действительно первостепенное значение для правильной оценки употребления орудий у обезьян. Они показывают, что это употребление еще не стало отличительным признаком шимпанзе и не играет еще никакой сколько-нибудь существенной роли в приспособлении животного. Участие орудия в борьбе шимпанзе за существование близко к нулю. Но нам представляется, что из того, что в момент аффективного возбуждения, как во время драки, шимпанзе бросает оружие, нельзя еще сделать вывод относительно отсутствия у него умения употреблять палку как орудие. В том и заключается своеобразие той стадии развития, которой достиг шимпанзе, что у него уже есть способность к изобретению и разумному употреблению орудий, но эта способность еще не сделалась основой его биологического приспособления.

Келер поэтому с полным основанием не только указывает на моменты, обусловливающие сходство между шимпанзе и человеком, но также указывает и на глубокое различие между обезьяной и человеком, на границы, отделяющие самую высокоразвитую обезьяну от самого примитивного человека. По мнению Келера, отсутствие языка, этого важнейшего вспомогательного средства мышления, и фундаментальная ограниченность важнейшего материала интеллекта у шимпанзе, так называемых «представлений», являются причинами того, почему шимпанзе не свойственны даже самомалейшие зачатки культурного развития. Жизнь шимпанзе протекает в очень узких рамках в смысле прошедшего и будущего. Время, в котором он живет, является в этом отношении в высшей степени ограниченным, и все его поведение оказывается почти в непосредственной зависимости от налично

данной ситуации.

Келер ставит вопрос относительно того, насколько может поведение шимпанзе быть направлено на будущее. Решение этого вопроса кажется ему важным по следующим причинам. Большое число самых различных наблюдений над антропоидами обнаруживает явления, которые обычно наблюдаются только у существ, обладающих некоторой культурой, хотя бы и самой примитивной. Если же шимпанзе не имеют ничего, заслуживающего названия культуры, возникает вопрос, что является причиной ограниченности их в этом отношении.

Даже самый примитивный человек приготовляет свою палку для копанья, несмотря на то, что он не отправляется тотчас же копать, и несмотря на то, что внешние условия для употребления орудия отсутствуют. И сам факт приготовления орудия для будущего, по мнению Келера, связан с возникновением культуры. Впрочем, он только ставит вопрос, но не берется за его решение.

Нам представляется, что отсутствие культурного развития, являющегося с психологической стороны действительно важнейшим моментом, отделяющим шимпанзе от человека, обусловливается отсутствием в поведении шимпанзе всего того, что хоть отдаленно может быть сопоставлено с человеческой речью и, говоря более широко, со всяким употреблением знака.

Келер говорит, что наблюдая шимпанзе, можно установить, что они обладают речью, в некоторых отношениях в высшей степени близко подходящей к человеческой речи. Именно, их «речь» обладает значительным количеством таких фонетических элементов, которые близко подходят к звукам человеческой речи. И поэтому Келер полагает, что отсутствие человеческой речи у высших обезьян объясняется не периферическими причинами, но недостатками и несовершенством голосового и артикуляционного аппарата.

Но звуки шимпанзе всегда выражают только их эмоциональные состояния, всегда имеют только субъективное значение и никогда не обозначают ничего объективного, никогда не употребляются в качестве знака, означающего что-нибудь внешнее по отношению кживотному. Наблюдения Келера над играми шимпанзе также показали, что хотя шимпанзе и «рисовали» цветной глиной, однако ничего такого, что могло бы хоть отдаленно напоминать знак, никогда не наблюдалось у них.

Также и другие исследователи, как Yerkes, имели возможность установить отсутствие «человекоподобной речи» у этих животных. Между тем, психология примитивного человека показывает, что все культурное развитие человеческой психики связано с употреблением знаков. И, видимо, культурное развитие для наших обезьяноподобных предков сделалась возможным только с того момента, когда на основе развития труда развилась членораздельная речь. Именно отсутствие этой последней «объясняет» нам отсутствие начатков культурного развития у шимпанзе.

Что касается второго момента, о котором говорит Келер, именно — ограниченности в смысле оперирования ненаглядными ситуациями или представлениями, то нам думается, что и он тесно связан с отсутствием речи или какого-нибудь знака вообще, ибо речь и является важнейшим средством, при помощи которого человек начинает оперировать ненаглядными ситуациями.

Но и отсутствие речи, и ограниченность «жизни во времени», в сущности, не объясняют ничего в том вопросе, который ставит Келер, ибо сами нуждаются в объяснении. Отсутствие речи потому не может рассматриваться как причина отсутствия культурного развития у человекоподобных обезьян, что само составляет часть этого общего явления. Причиной в настоящем смысле является различие в типе приспособления. Труд, как показал Энгельс, сыграл решающую роль в процессе превращения обезьяны в человека. «Труд создал самого человека» — и человеческую речь, и человеческую культуру, и человеческое мышление, и человеческую «жизнь во времени».

В том плане, в котором Келер разрешает поставленную перед собой задачу чисто экспериментальным путем, перед нами встает во весь рост сама по себе проблема интеллекта как особой формы поведения, которую возможно проследить у шимпанзе в ее наиболее чистом и ясно выраженном виде. В самом деле, при соответствующих условиях поведение шимпанзе в этом отношении является в высшей степени выгодным объектом, оно позволяет исследовать рстую культуру» интеллекта. Здесь мы можем видеть в процессе возникновения в их первоначальной форме те реакции, которые у взрослого человека сделались уже стереотипными и автоматическими.

Если мы вспомним, что перед исследователем стоит задача показать, что шимпанзе способны не только к инстинктивному употреблению, но и к примитивному изготовлению орудий и

разумному их применению, мы сейчас увидим, какое важное принципиальное значение для всего исследования интеллекта приобретает этот принцип употребления орудий.

Келер говорит, что прежде чем задаться вопросом, существует ли разумное поведение у антропоидов, следует условиться в том, как мы вообще можем различать разумные реакции и реакции другого рода. Келер предполагает это различие известным из повседневного наблюдения над человеком. Как уже говорилось, он указывает, что молчаливое допущение такого различения лежит уже в основе ассоциационной теории и в основе теории Торндайка.

Уже один тот факт, что Торндайк и его последователи оспаривают наличие интеллектуального поведения у животных, ассоциационисты пытаются свести интеллектуальное действие к ассоциациям, говорит за то, что как те, так и другие исходят из того же самого, что и Келер, т. е. из непосредственного, наивного различения слепых, механических, основанных на случайных пробах и разумных, основанных на понимании ситуации действий. Поэтому Келер и говорит, что свое теоретическое исследование он начинает и заканчивает, не занимая ни положительной, ни отрицательной позиции в отношении ассоциативной психологии. Исходный пункт его исследования тот же самый, что и у Торндайка. Его целью не является исследовать у антропоидов «нечто, наперед вполне определенное», — прежде следует решить общий вопрос: не поднимается ли поведение высших обезьян до того типа, который нам весьма приблизительно известен из опыта и который мы называем разумным. При этом мы поступаем сообразно самой логике научного знания, потому что ясное и точное определение невозможно в начале опытных наук. Только в процессе длительного развития и успешных исследований могут быть даны эти четкие определения.

Человеческая природа сближается с животной через антропоидов не только по своим морфологическим и физиологическим признакам, но также и по той форме поведения, которая считается специфически человеческой. Мы видели выше, что употребление орудий, всегда считавшееся отличительным признаком человеческой деятельности, Келер экспериментально установил у обезьян.

Но вместе с тем Келер не только ставит развитие интеллекта в один ряд с развитием других свойств и функций животных и

человека, но выдвигает и совершенно противоположный прежнему критерий интеллектуальной деятельности. Для него разумное поведение, выражающееся в употреблении орудий, есть раньше всего особый способ воздействия на окружающий мир, способ, во всех своих точках определяемый объективными свойствами предметов, на которые мы воздействуем, и орудий, которыми мы пользуемся. Интеллект для Келера _ это не та мысль, которая определяет и устанавливает бытие мира, но которая сама руководится важнейшими объективными отношениями вещей, открывает структурные свойства внешней ситуации и позволяет действовать сообразно этой объективной структуре вещей.

Вспомним, что со стороны фактической интеллектуальная деятельность обезьян, как она описана в книге Келера, всецело покрывается употреблением орудий. Со стороны же теоретической Келер выдвигает объективный критерий интеллектуальной деятельности. Он говорит, что только то поведение животных с необходимостью кажется нам разумным, которое соответствует — как замкнутый целостный процесс—строению внешней ситуации, общей структуре поля. Поэтому, говорит он, этот признак — возникновение решения как целого в соответствии со структурой поля — можно принять за критерий разума.

Мы видим, таким образом, что на место идеалистического утверждения зависимости бытия от мышления, открыто содержащегося в выводах Кюльпе, Келер выдвигает противоположную точку зрения, опирающуюся на зависимость мышления от объективных, существующих вне нас и воздействующих на нас вещей.

Вместе с тем, мышление не теряет для Келера своего своеобразия, и только мышлению приписывает он способность открывать и усматривать объективные структурные отношения вещей и направлять воздействие на вещи, пользуясь этими усматриваемыми отношениями. Мыслительная операция шимпанзе, о которой сам Келер говорит, что она в самых общих чертах напоминает то, что Зельцу удалось установить относительно мыслительной деятельности человека, что она представляет собою, в конце концов, ничто иное, как структурное действие, разумность которого заключается в его соответствии со структурой объективной ситуации. Именно это резко отграничивает интеллектуальные операции шимпанзе от метода случайных проб и ошибок, при помощи которых у животных устанавливаются более или менее сложные навыки.

Келер борется против попытки Торндайка и других американцев свести все поведение животных исключительно к методу проб и ошибок. Он показываете экспериментальной точностью, какими объективными моментами отличается истинное решение задачи от ее случайного решения. Мы не станем здесь повторять доводы Келера и тем более прибавлять что-либо к ним. Нам хочется только подчеркнуть, что если Келер не дает даже начатков положительной теории, объясняющей интеллектуальное поведение обезьян, то он дает все же исчерпывающий «отрицательный» анализ фактов, указывая, что наблюдавшееся им поведение обезьян есть нечто принципиально иное, чем случайные пробы и ошибки.

В предыдущей главе мы остановились подробно на оценке и взвешивании этих доводов Келера и его критиков. Сейчас нас интересует, какова философская сторона этого же самого «негативного» тезиса, которую Келер осознает совершенно ясно. Он говорит, что отвергая теорию случайности в возникновении решений обезьян, он тем самым попадает в видимый конфликт с естествознанием. Однако, этот конфликт, по его мнению, только видимый и внешний, потому что теория случайности, дающая детальное научное объяснение фактам в других случаях, в данном случае оказывается несостоятельной именно с естественнонаучной точки зрения. Поэтому Келер резко отграничивает свое построение и взгляды от развивавшихся прежде взглядов, сходных в отрицательном отношении с развиваемыми им.

Отрицание теории случайности, говоритон, встречается уже у Э. Ф. Гартмана, «который считает, что невозможно допустить, будто птица случайно находит дорогу к гнезду, и заключает отсюда, что это производит за нее бессознательное. Бергсон считает в высшей степени невероятным случайное упорядочение элементов глаза, и поэтому заставляет свой жизненный порыв произвести чудо. Неовиталисты и психовиталисты также не удовлетворены дарвиновским случаем и находят вживой материи целестремительные силы того же рода, что и человеческое мышление, однако не переживаемые сознательно. Моя книга имеет к этим теориям только то отношение, что здесь, как и там, отвергается теория случайности».

Хотя многие полагают, что отклонение этой теории с необходимостью приводит к принятию одного из учений этого рода, Келер утверждает, что «вовсе не существует альтернативы для

естествоиспытателя: случайность или сверхчувственные агенты». Эта альтернатива основана на фундаментальном заблуждении, будто все процессы вне органической материи являются подчиненными законам случайности. Именно с точки зрения физики Келер считает несостоятельным это «или-или» там, где на самом деле существуют и другие возможности.

Этим самым Келер затрагивает важнейший теоретический пункт структурной психологии, именно, ее попытку преодолеть два основных тупика своевременного естествознания—механистическую и виталистическую концепции. Вертгеймер первый указал на то, что обе эти концепции являются несостоятельными с точки зрения структурной теории.

Желая представить в свете новой теории нервные процессы, происходящие в мозгу, Вертгеймер пришел к убеждению, что эти процессы в нервной системе должны рассматриваться не как суммы отдельных возбуждений, но как целостные структуры. Он говорит, что теоретически нет необходимости допускать, как это делают виталисты, что наряду с отдельными возбуждениями и сверх них существуют особые, специфические центральные процессы. Следует скорее допустить, что всякий физиологический процесс в мозгу представляет собой единое целое, не складывающееся, как простая сумма, из возбуждений отдельных центров, но обладающее всеми особенностями структуры, о которых мы говорили выше.

Таким образом, понятие структуры, т. е. целого, обладающего своими особыми свойствами, не сводимыми к свойствам отдельных частей, помогает новой психологии преодолеть механистическую и виталистическую теорию. В отличие от Эренфель-са и других психологов, рассматривавших структуру как особенность высших психических процессов, как нечто, привносимое сознанием в элементы, из которых строится восприятие целого, новая психология исходит из того положения, что эти целые, которые мы называем структурами, не только не являются привилегией высших сознательных процессов, но не являются исключительной особенностью психики вообще.

«Если мы будем присматриваться, — говорит Коффка, — мы найдем их повсюду в природе. Следовательно, мы принуждены принять существование таких целых в нервной системе, рассматривать психофизические процессы как такие целые, если только имеются основания для такого взгляда. Таких оснований много.

Мы должны принять, что сознательные процессы являются частичными процессами больших целых, и что, указывая на другие части этого же целого, они свидетельствуют перед нами о том, что физиологические процессы являются такими же целыми, как и процессы психические».

Мы видим, таким образом, что структурная психология подходит к монистическому разрешению психофизической проблемы, что она допускает в принципе структурное построение не только психических, но и физиологических процессов в мозгу. Нервные процессы, говорит Коффка, соответствующие таким явлениям, как ритм, мелодия, восприятие фигур, должны обладать существенными свойствами этих явлений, т. е. прежде всего их структурностью.

Для того, чтобы ответить на вопрос о том, существуют ли структуры в области непсихических процессов, Келер обратился к исследованию того, возможно ли в мире физических явлений то, что мы называем структурой. В особом исследовании, посвященном этому вопросу, Келер пытается доказать, что в области физических явлений существуют такие целостные процессы, которые с полным правом мы можем назвать структурными в том смысле, в каком мы употребляем это слово в психологии. Характерные особенности и свойства этих целых не могут быть выведены суммативным путем из свойств и признаков их частей.

С первого взгляда может показаться, что любое химическое соединение представляет образец такой структуры непсихологического характера; например, такое соединение, как K.CN обладает такими свойствами, которые не присущи ни одному из элементов, входящих в его состав: калия, углерода и азота. Но такое слишком простое доказательство не является, строго говоря, убедительным, потому что, пользуясь этой аналогией, как говорит Келер, мы, с одной стороны, не можем обнаружить многих важнейших свойств психологических структур на химических соединениях (функциональная зависимость частей от целого), а с другой стороны, мы можем ожидать, что с дальнейшими успехами физической химии эти свойства будут сведены к некоторым первичным физическим свойствам. Поэтому для того, чтобы получить принципиальную возможность рассматривать процессы в центральной нервной системе как структурные процессы, Келер поставил себе задачей исследовать, возможна ли вообще в области физических явлений структура. Как мы уже

указали выше, Келер дает положительный ответ на этот вопрос.

В связи с этим исследованием для Келера коренным образом видоизменяется вся традиционная постановка психофизической проблемы. Стоит только принять вместе с новой психологией, что физиологические процессы в мозгу являются такими же структурами, как и психические процессы, и тем самым бездна, которая на протяжении всей истории психологии существовала между психическим и физическим, совершенно исчезает, и на ее место выдвигается монистическое понимание психофизических процессов.

«Обычно полагают, — говорит Келер, — что даже при точнейшем физическом наблюдении и знании мозговых процессов мы все же ничего не могли бы из них заимствовать для объяснения соответствующих переживаний. Я должен утверждать противоположное. В принципе вполне мыслимо такое наблюдение мозга, которое открывает физические процессы, в структуре и, следовательно, в существенных свойствах сходные с тем, что исследуемый переживает феноменально. Практически это является почти немыслимым не только по техническим причинам в обыкновенном смысле этого слова, но, прежде всего, из-за другой трудности: из-за различия анатомически-геометрического и функционального мозгового пространства».

Келер говорит далее, что одним из главнейших постоянных доводов против допущения физического коррелята мышления (и высших психических процессов вообще) является указание на то, что «единства со специфическим расчленением» не существуют и не могут существовать как физическая реальность. Так как это последнее предположение отпадает вместе с допущением «физических структур», легко понять, говорит Келер, какое значение в будущем структурная теория должна приобрести для психологии высших процессов и особенно психологии мышления.

Бюлер в книге, посвященной кризису современной психологии, указывает на родство структурной психологии «со старым спинозизмом». Это указание совершенно справедливо. Действительно, структурная психология отказывается от традиционного дуализма эмпирической психологии, рассматривавшей психические процессы «не как естественные вещи, — по выражению Спинозы, — но как вещи, лежащие за пределами природы». Мы легко открываем, что в основе этого монистического взгляда лежит философское понимание психического и физического,

близко подходящее к учению Спинозы, и уж, во всяком случае, связанное с ним своими корнями.

Л. С. Выготский (предисловие к изданию 1930 г.)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга представляет собою новое, во всем существенном неизменное издание сочинения «Исследование интеллекта антропоидов 1», которое появилось в 1917 г. в качестве третьего выпуска работ Антропоидной станции на Тенерифе в Трудах Прусской академии наук и через некоторое время было распродано. Многие товарищи по специальности выразили за это время свое мнение о книге, критикуя или толкуя ее содержание. Войти в рассмотрение подобных суждений я смогу только во второй, еще незаконченной части работы.

Зак. № 175

Исследование интеллекта человекоподобных обезьян

ВВЕДЕНИЕ

1. Двоякого рода интересы ведут к исследованию интеллекта (Intelligenzprufungen) человекоподобных обезьян. Мы знаем, что дело идет о существах, которые в некотором отношении стоят ближе к человеку, чем к другим видам обезьян; так, особенно отчетливо выяснилось, что химизм их тела—поскольку об этом свидетельствуют свойства крови — и строение высшего органа, большого мозга, родственнее химизму человеческого мозга, чем химической природе низших обезьян и развитию их мозга. Эти животные обнаруживают при наблюдении такое множество человеческих черт в своем, так сказать, повседневном, что сам собой возникает вопрос: не в состоянии ли эти животные также действовать в какой-либо степени с пониманием и осмысленно, когда обстоятельства требуют разумного поведения. Этот вопрос возбуждает первый, можно сказать, наивный интерес к возможным разумным действиям животных; степень родства антропоидов и человека должна быть установлена в той области, которая кажется нам особенно важной, но в которой мы еще мало знаем антропоидов.

Дата добавления: 2015-10-28