Запись из дневника за 29 октября 2009 г.

У Михаэля всегда было много знакомых, но с подавляющим большинством из них он общался редко. Он не любил, когда кто-то вновь и вновь начинал читать нотации о том, как ему следует жить. Особенно неприятно это стало после того, как он начал постигать суть своей жизни.

Вечерами, гуляя по Петербургу, он часто вспоминал свою прошлую ветреную жизнь. О, как быстро пролетело столько лет!.. Думая об этом, Михаэль его снова погружался в извечное состояние тоски. В минуты невыносимой безнадежности и печали он отдавался всей душой своему дневнику, ставшему неотъемлемой частью его жизни. Такой же важной частью, какой некогда стал для него любимый человек. Но годы шли, и от любви к этому человеку осталось лишь странное тепло и несколько воспоминаний, которые он старательно пытался сберечь…

«Я любил его, так, как никого в своей жизни.

Этим летом мы отдыхали вместе. Случилось так, что судьба свела нас в небольшом уютном домике на берегу горного озера, где мы оказались почти что случайно. Кто-то из его знакомых предложил ему отдохнуть в горах, и, хотя это было не очень дорого, он пригласил меня для того, чтобы разделить расходы пополам. Но, в общем-то, я понимал, что это лишь повод.

Сколько я испытал тогда счастья! Долгими бессонными ночами я мучился мыслью о признании, я сгорал от любви и был на грани между жизнью и смертью. А днем, когда я видел, как он выходит из дома – уверенный в себе, красивый, как ангел: его ноги, обтянутые старенькими джинсами, его грудь, под простенькой футболкой… Все это зажигало во мне чувство восторга, восхищения, а также желание покориться. А если я случайно касался его при встрече, по моему телу электрическим током пробегали волны и отдавались в моем сердце сладкой тревогой.

И вот вторую неделю мы вместе. Мы вдвоем и больше никого в этом мире. Вечерами мы сидим на берегу озера. Над водой тихо и плавно плывет туман. Мы все говорим, говорим… Говорим обо всем на свете, о жизни, об искусстве и о нас. И вот - наконец-то! Наконец-то я сказал ему все. Все, что чувствую. Я говорил о своей любви. В моих словах была нежность, преданность, готовность отдать себя всего без остатка…

Господи, лучше бы я промолчал!.. Он выслушал меня молча, с безразличием, словно я пробормотал какую-то скучную историю. Я, надеясь на чудо, прикоснулся губами к его плечу. Он не оттолкнул меня, но тело, которое, я так любил, стало будто бы чужим, от него повеяло холодом. Он, не сказав ни слова, ушел. Рассудок мой помутился, в мое сердце будто вонзился острый клинок.

Я не знал, как избавиться от этой страшной и невыносимой боли. Единственная возможность избавления - сделать так, чтобы его не было. Краем сознания я понимал, что не смогу убить его. Но все же это случилось. Я не знаю как. На столе лежал нож. Руки мои не подчинялись мне. Мгновение - и все в моей жизни было кончено. Я стою на кладбище, вокруг какие-то люди. Я смотрю на них и не вижу лиц. Я больше не живу. Потому что это – его могила. Нет жизни, нет света, нет любви, и вообще, ничего больше нет.

НЕУЖЕЛИ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ СО МНОЙ НАЯВУ?!

Я к тебе приходил

Каждую ночь.

Со слезами молил

Тебя мне помочь.

Ты меня молча слушал,

А я молча ждал,

И все глубже мне в душу

Вплавлялся металл.

Я к тебе прикасался –

Ты не отвечал.

Я тебе признавался –

Ты так же молчал.

Ненавидеть, убить –

Не могу, не хочу,

Лишь губами прижмусь

К ледяному плечу.

Твое тело – из камня,

Мое – из воды.

И к утру на траве

Высыхают следы.

Я стою вдалеке

И смотрю на людей,

Что в кружок собрались

У могилы твоей».

Запись из дневника за 5 июня 2004 г.

Черное, будто кипящее внутри существо смотрело на Михаэля снизу вверх своими огромными алмазными глазами. Оно хотело насладиться им, ощутить его запах, почувствовать его страх. «Завораживающая неизвестность, о, как ты прекрасна! Как бы я хотел сейчас окунуться в тебя, познать твое одиночество, стать одним целым. О, Боже, как ты прекрасна».

Шелковистые волосы Михаэля протяжно развевались на ветру. Он резко поднял голову, боясь упустить это чувство – восторга, преданности, возбуждения. Но пролетает хрупкая секунда, прозрачная, как тоненькая талая льдинка, - и ничего нет. Нет жизни, нет людей, нет реальности, нет судьбы. Есть только он и вечность, которую он может впустить в бренную обитель своего существа мгновенно, - стоит только очень сильно пожелать этого.

Михаэль стоял на глиняном бордюре, глядя вниз блестящими белыми глазами. Неизвестность кричала, звала его, разверзая свою большую черную пасть. Михаэль невольно почувствовал нежное прикосновение и в тот же миг увидел черного ворона. Тот кругами опустился к его ногам, точно щепка, затянутая в водоворот, задев своим крылом щеку. Крик ворона резко ударил по слуху, и Михаэль понял, что судьба его здесь. Он чувствовал его присутствие. Чувствовал его дыхание. Словно неведомое существо проснулось в его душе, царапая грудь изнутри, делая свежие шрамы все глубже и глубже, пытаясь вырваться наружу…

И вот, спустя мгновение, отчаянный крик души вырвался на волю. Голова приподнята. Глаза, устремленные вдаль, смотрят спокойно, но в сердце таится тревога…

- ЭЛИАС!…

«Сны - словно полупрозрачные лепестки белых цветов в полумраке наступающей ночи. Медленно падают, покачиваясь в сыром воздухе, так похожие на неведомых глубоководных медуз. Опускаются мне на веки, на губы, на обнаженную грудь, холодя своим почти невесомым прикосновением…

Если бы на то была моя воля, я бы позволил им засыпать меня толстым непроницаемым слоем. Таким, что достаточно было бы для того, чтобы сокрыть целый город вместе с самыми высокими зданиями. И я бы лежал под ними, уже не дающими моей груди дышать, и видел то, что недоступно большинству людей… лежал бы, погребенный под чудесами и был бы невыразимо счастлив.

Но опять приходится вставать со своего одинокого ложа, стряхивать с себя этот искристый покров и идти навстречу жестокой мгле солнечных человеческих дней. Терпеть это время, которое уничтожает не только нас, но и само себя. Быть безвольной соломенной куклой, которую без ее согласия заставляют выплясывать на скрипучих подмостках чужих спектаклей, а в конце сжигают дотла и развеивают золу. И от куклы не остается ничего.

Думаете, я ненавижу жизнь? Господи, что за невыносимая глупость?! У меня нет большего желания, чем жить, но в том – неподдельном – смысле этого слова, который подразумевает, что прекратится все это бестолковое насилие, и ничья безумная воля не будет раздирать меня на куски. И я буду слышать только Слово, которое породило этот мир, а не те жалкие словеса, которые его до сих пор разрушают. И это так же верно, как и то, что не бывает добровольных самоубийств. Разве вы еще не заметили, что это беснующаяся толпа кукол и их предводителей постоянно выискивает себе жертву и уничтожает ее самым страшным оружием – ее же руками?..

Я долго размышлял над этим, снова и снова наживая головную боль. И понял, что было бы здорово, если бы меня хотя бы забрали с собой чарующие лепестки снов. Я ведь уже научился различать их по запаху и понимать, что скрывается за каждым из них.

Благоухание жасмина уводит меня в ночной летний сад, где в лунном свете из-под замшелого валуна вытекает источник с прозрачной водой. Я смотрю на чистые струи из увитой плющом беседки, которую окружают темные фигуры кипарисов. А вдали виднеется силуэт дома с башнями и стрельчатыми окнами, где – я знаю – меня всегда будут рады, если я решусь подняться по его ступеням и войти внутрь…

Дурманящий запах клевера – это воздушная нить, держась за которую, я могу прокрасться на берег маленького лесного озера. На берегу горит костер, и над ним изредка вспыхивают яркие искры. Ухают совы. В пряной траве стрекочут насекомые. И на камне, что выступает из воды в паре шагов от кромки берега, стоит дева в белом платье со светлыми распущенными волосами, на которых лежит венок из полевых цветов, и смотрит на противоположный берег. Легкая водная рябь омывает ее босые ноги. И у меня возникает такое чувство, что стоит ей окликнуть меня, я подбегу, и вместе с ней мы уйдем по воде в звездную даль…

Резковатый, но приятный аромат белой лилии уносит меня на развалины старинного замка, где уже долго-долго – так долго, что и не представить, - обитает мой друг и проводник в мир снов Элиас со своим вороном Роем. Он встречает меня у каменного столба, некогда держащего замковые ворота, поначалу гордый и неприступный, а затем нежный и страстный. Мы проводим вместе незабываемые минуты, а затем Элиас ведет меня на заброшенное ирландское кладбище, где над древними могилами виднеются заключенные в круги кресты Святого Патрика. Рой садится на один из них и следит за нами одним глазом…

Почти неприметный запах подснежников возносит меня на заснеженную вершину горы. В мои волосы вплетаются вихри с алмазной пылью снежинок. Чуть ниже уже весна, а здесь еще царство Снежной Королевы. Старушка не так уж и жестока, как прикидывается. Она приходит ко мне в своей белоснежной горностаевой мантии и нашептывает пленительные странные сказки, которые я тотчас забываю при пробуждении. Ветер крепчает, и мне порой кажется, что он раскачивает луну, точно фонарь. А Королева гладит меня по волосам и улыбается…

Цвет апельсинового дерева – это закат на тропическом острове. Огромное экваториальное солнце тонет в океане, и волны отливают – от горизонта к берегу – золотым, оранжевым, красным, фиолетовым. Тени пальм расчерчивают песок на продолговатые куски. На отмели стоит выдолбленная из ствола огромного дерева лодка с прислоненным к правому борту веслом. И темнокожий мальчик в одной набедренной повязке посверкивает белками глаз, подманивая меня к своему суденышку. Машет худыми руками, что-то бормочет на непонятном мне языке…

Разве можно расставаться с этим и многим другим, что является ко мне вместе с ароматом цветов, без сожаления?.. Конечно, нет. И поэтому каждое утро для меня – это мука возврата в мир моих кошмаров. Такое ощущение, что я – тяжелобольной человек, который, вроде бы, забылся, но вот – очнулся и снова вспомнил о своем неизлечимом недуге.

Я с трудом сдерживаю слезы. Я прикладываю невозможные усилия, чтобы не дать прорваться крику. Но я понимаю, что нельзя поддаваться слабости, иначе мутный поток этой жизни подхватит меня, как клок соломы, и потащит под ехидные смешки пустоглазых негодяев, в океан пустоты.

Я облачаюсь в свою неприметную черную одежду. Я прячу свои глаза за стеклами темных очков. Я прячу свою душу за шокирующей бескомпромиссностью своих фраз. Я готов принять вызов. На моих губах зарождается беспощадная улыбка.

Мы решили проблемы.
Серебристые слезы втекают в вены.
Никуда не сбежать.
Но ведь все хорошо! Надо просто молчать...

Все прекрасно, не так ли? Все у нас хорошо.
На лице моем маска, и еще, и еще.
Слой за слоем - лишь маски, лица вовсе нет.
Мне давно глаза выжег солнца ласковый свет.

Надо улыбаться,
Чтоб в живых остаться.
Надо улыбаться,
Чтоб живым казаться.

Вены крепко сжимает жгут.
Серебристые тени тебя не найдут.
Только тяжко дышать.
Но ведь все хорошо! Надо просто молчать...

Нам тепло и уютно, и друг другу мы рады,
Дружно в ногу шагаем с песней мы на парады.
Нас слепят, обжигают, давят солнца лучи.
Все прекрасно, не так ли? Улыбайся и молчи.

Надо улыбаться,
Чтоб в живых остаться.
Надо улыбаться,
Чтоб живым казаться».

Запись из дневника за 13 ноября 2009 г.

Небольшая опушка леса была озарена золотисто-зелеными красками наступившего лета. Заливались птицы, но Михаэлю казалось, что это поет само небо, сама природа, когда он, стоя посреди ручья в больших, до колен натянутых черных резиновых сапогах, гордо приподняв голову, смотрел в высь на яркое солнце.

Тем памятным летом он поселился в маленьком деревянном домике, что виднелся меж толстых стволов сосен и разлапистых елей. В этом лесу редко встречались на пути березы или липы, поскольку этим деревьям от рождения требуется большое количество света. Но вдоволь солнца они не получали, и поэтому большинство из их чахлых саженцев, если им и случалось прорасти в этих краях, загнивало в самом юном возрасте, не успев насладиться радостями лесного приволья.

Но – сильнейшие выживают. Правда, процент сильнейших среди прочих в этом мире зачастую оказывается настолько мизерным и колеблющимся, что со временем, возможно, и их может поглотить бесславная и страшная погибель. Так, в тени дома, возле потрескавшихся досок, из которых были сколочены ступени крыльца, гордо тянулся вверх своими нежными листочками росток березы - самый сильный из обреченных, - покорно дожидаясь своей участи. Он рос, колыхаясь на ветру всем своим тонким стеблем. Михаэль время от времени поглядывал на него. Он не без улыбки отметил, что березка все же немного подросла.

Приземистый, но уютный дом, построенный в самой гуще тенистого леса, Михаэль ценил за его откровенную таинственность. Он любил приезжать сюда и оставаться один на один с тишиной.

Дверь скрипнула, немного пошатнулась на старых петлях, и Михаэлю открылось рабочее убранство его отца. Он почувствовал чуть приторный запах от постепенно разрушающихся стен, что с годами покрывались понизу зеленой плесенью, которую приходилось вытравливать известью. Окна были мутными, но света все равно было достаточно, чтобы разглядеть предметы, покрытые тонким слоем серой пыли.

Михаэль осторожно ступил через порог. Пол громко скрипнул, и от этого неожиданного звука Михаэль испуганно вздрогнул. Он старался передвигаться как можно тише, чтоб не потревожить маленькую жизнь, что – он знал - притаилась в сумраке вечерних теней.

Все находилось на своих местах. Желтоватый мольберт стоял на стройных медных ножках в правом углу комнаты, словно сам решил позировать перед невидимым художником. Станок, на котором любил работать его отец, создавая большие рельефные вазы, стоял в левом углу, накренившись набок, как будто решил отдохнуть после долгих лет суетливой работы.

В самом дальнем углу комнаты мирно лежал большой белый кусок глины, прикрытый посеревшей от времени шелковой тканью. Подойдя поближе, Михаэль с легкостью отдернул ткань на себя. Белая пыль поднялась облачком, разлетелась по комнате и осела на пол. Михаэль почувствовал на своих губах привкус старины и ветхости. Большая белая глыба предстала перед ним во всем своем величии, давя на сознание своей тяжестью и строгостью. Опустив голову вниз, он увидел совсем незаметные очертания женских ног, которые кто-то с трудом начал вырезать на неподатливом материале.

Приглядевшись, Михаэль узнал почерк своего отца. Он невольно притронулся бледной рукой к ее ногам. Его тянуло к ней, как к неизвестности, но сам он этого еще не мог понять до конца. Но, прикоснувшись к фигуре, он почувствовал огромное желание вдохнуть в нее жизнь, придать ей облик, подарить сердце и душу.

Дни и ночи трудясь над своим созданием, словно старый художник, Михаэль забыл о сне. Он один за другим любовно вытачивал небольшие участки, так, как когда-то учил его отец: «Главное вложить всю свою душу, сынок, и тогда все получится». И он вкладывал свою душу, мысли, тепло прикосновений в каждую клеточку ее будущего тела, даже в каждую каплю-слезу, что стекала по ней, когда Михаэль вытирал ее мокрой тряпкой, чтобы очистить контуры от пыли. Иногда, отвлекшись от работы, он покорно садился за дневник, бережно выводя каждую букву остро очиненным вороньим пером. И вот, когда работа была окончена, он поставил многоточие в своих записях, надеясь, что эта пока еще неверная жизнь уже теплится в камне.

Он бережно ласкал ее созидаемое тело влажной белой тканью, прикасался к ее нежному лицу, обнимал ее изящный стан. Он преподносил ей украшения в знак своих чистых и искренних чувств. Ее белое тонкое платье серебрилось, будто шелк, когда он надевал на ее стройную шею тонкую цепочку, бережно подойдя сзади. Он прислушивался к ее телу, к каждому звуку ее нежного голоса, и с нетерпением ждал, когда часы пробьют полночь…

И вот - они вдвоем под золотистым светом луны. Ее плечи, словно мраморные, светятся в отражении журчащего ручья. Он смотрит в ее белые глаза, притрагивается своей худой рукой к ее волнистым, мягким волосам…

Они гуляли по ночной росе босиком, и капли холодными иглами кололи его ноги. Но он не чувствовал боли, любуясь ее белой грацией в свете луны. Она была холодна, словно призрак, бродящий по отрешенной ночной земле, не найдя покоя. Под утро, возвратившись в домик, он укладывал ее на белую простыню и ложился рядом с ней. Обнимая ее сзади, он ощущал запахи цветущих трав и ночного воздуха, сквозь которые тонкой нитью тянулся привкус могильной земли.

Затем она, медленно ступая на пальцы ног, бродила по комнатам, прикасаясь ко всем предметам своей бледной рукой. Внимательно изучала их своим бесцветным взглядом. Останавливалась около каждой фотографии и смотрела на нее так, словно хотела запомнить наизусть все детали. А он, сидя на диване, наблюдал за ней, боясь пропустить хоть одно ее движение. Она часто оборачивалась и смотрела ему прямо в глаза. И золотистые лучи, что изредка проникали в комнату сквозь окна, вдруг начинали играть на ее бледном лице. Одержимый ее красотой, он невольно прикасался к ее губам, обводил их языком, а она лишь растворялась в улыбке, закрывала глаза и отходила в сторону.

Одним летним вечером он снова сидел и что-то выводил черными чернилами на небольшом листе пергамента. Она лежала на белой шелковой простыне, укрытая толстым одеялом. Он слушал ее тихое дыхание, наслаждаясь каждой минутой жизни. Закончив писать, он краем глаза увидел своего черного ангела. Тот сидел в оконном проеме, пристально глядя на него своими вороновыми глазами. Его черные крылья блестели от света настольной лампы. И в последний миг Михаэль заметил большую темную тень, что быстро проскользнула по мокрым стенам, принеся с собой запах сырой земли.

…Большой клюв прикасался к ее бледному телу, царапая, доводя до отчаяния. Михаэль наблюдал за этим, но не мог встать. Его ноги были скованы, словно кто-то держал их мертвой хваткой. Крик ворона был насмешкой над ним. Вдруг черная птица, держа в клюве серебристый лунный луч, взмахнула своими большими крылами и тут же исчезла, испарилась, словно ее и не было…

Под утро солнечные лучи умывали лицо Михаэля. Когда он проснулся, комната сияла, было тихо и спокойно. Лишь за стенами дома пели летние птицы. Он медленно прошелся по комнате, не желая замечать этого нежного белого тела, что совсем недавно радовало его. Сердце его разрывалось, а в груди снова зародилась тоска, когда он бросил взгляд на нее - неподвижную, укрытую серой тканью. Да, он все же медленно подошел, словно боясь спугнуть ее тайну, и легонько, привычным движением, стянул толстую ткань.

Белая пыль – откуда же ее столько берется каждый раз?! - вихрем заполнила все комнаты и зависла туманом у его ног. Привкус вездесущей пыли заставил его опустить голову вниз и провести ладонью по губам. И тут он увидел эти белые ноги, что когда-то ступали по его дому. Но не было изящного стана, не было белых глаз, и Михаэль, растерянный и печальный, опустился на колени и бережно притронулся своими губами к ее бледным ступням. Но она не ожила, оставаясь неподвижной, и в жилах ее больше не текла кровь.

Черные дневники томились на солнце, впитывая полуденный жар. Михаэль встал из-за стола, оставив на бумаге лишь бледные буквы, которым так же суждено вечно оставаться неподвижными.

«Остаться здесь, среди вещей и предметов, до которых мы оба дотрагивались, которые помнят наше дыхание? Во имя чего все это, когда надежды на ее возвращение у меня нет? Единственное что мне остается – ждать. Чего ждать? Не знаю. Новых чудес?..»

Стан твой изящный своею рукою
Я обнимаю. Хочу быть с тобою!
Гладкие губы, белые руки –
Нет под луною ужаснее муки.
Ты безответна, я безутешен.
Только любовью своей к тебе я грешен.

Я создал тебя
Лишь для себя.
Я создал тебя
Лишь для себя.

Над красотой не властен
Тот, кто под гнётом страсти.
Всё, что ты создаёшь,
Утратишь и не вернёшь.

О, Галатея! Как ты жестока
Мне в наказанье, любимцу порока!
Я застываю, но в сердце пламя.
Мне не ответит дева из камня.

Я создал тебя
Лишь для себя.
Я создал тебя
Лишь для себя.

Над красотой не властен
Тот, кто под гнётом страсти.
Всё, что ты создаёшь,
Утратишь и не вернёшь».

Жизнь проходит, но воспоминания остаются. Каждый это знает, но не всякий хочет признавать. Жить с надеждами, мечтами – это не жизнь… это иллюзия, которая в любой момент может оборваться. Идя по большому ржавому мосту, часто вспоминаешь о своем прошлом, о том, как ты прожил эти годы, что успел сделать за это время. И, конечно, о том, что ты успел сотворить для нее - для самой жизни. Задумываешься… и понимаешь, что жизнь твоя пуста. Пуста так же, как большой воздушный шар. Оболочка есть – красивая, яркая, но внутри пусто и темно. Но ты все равно продолжаешь жить надеждами, мечтаешь о чем-то новом и интересном, а в итоге приходит озарение, пронзительная вспышка света и все… и ты стоишь на краю моста, пытаешься уловить яркие моменты. Но не видишь ничего, кроме обожженного леса и разрушенных домов.

Ничего нет - ни жизни, ни любви. Пустота… одна пустота. Какие-то голоса режут уши, какие-то тени мелькают передо мной, пытаясь сбросить в пропасть, туда, где течет большая черная река. И черный ворон кружит передо мной – мой верный друг и заклятый враг. И ветра совсем нет, только большие толстые тучи сгустились над моей головой, пугают своим величием.

Смотрю вниз и ничего не вижу, словно разум затуманен, а глаза покрыты плотной белой пленкой. Кто-то смотрит на меня со стороны, мерзко улыбается. Я слышу смех, сумасшедший детский смех. Оборачиваюсь. И вижу судьбу, свою судьбу, которая смотрит на меня своим притупленным взглядом, дышит мне в затылок, и я чувствую, как волосы на голове немного приподнимаются. Мурашки заставляют оглянуться по сторонам, но уже ничего не видно. Словно я попал в мертвую зону. И вдруг я чувствую, что теряю равновесие. Падаю вниз, медленно и тихо, наслаждаясь моментом…

Проснувшись уже под вечер Михаэль, почувствовал сильную боль у себя в висках, словно кто-то бил по его голове большим молотом. Его руки онемели, голова немного кружилась. От пережитого холода ночных улиц по его спине пробежали сотни мелких мурашек, и он невольно дернулся, чтобы до конца проснуться.

Отпуск подходил к концу, но работа еще не была закончена. Впереди были ночи и дни кропотливой работы над текстами. Репетиций было мало, и он без конца нервничал по этому поводу. Но все когда-нибудь разрешается.

Потеплевшим зимним вечером он вновь пошел по набережной, оставляя на белом снегу цепочку следов. Стояла оттепель, но все же он чувствовал, как ступни его ног постепенно пронизывает тонкий холодок. Направляясь к Слипу, он всегда много думал, боялся что-то упустить, забыть. Порой он был немного рассеянным и приходил в смущение, когда Слип останавливал на нем свой сонный взгляд. Да, у Слипа было много недостатков, но он никогда не сидел без дела. Уставшим он был или пьяным – это не имело для него никакого значения. Все равно он мог делать то, что от него требовалось. И лишь ночами он мог позволить себе немного спокойного человеческого отдыха.

- Здравствуй, Слип.

- Здравствуй, - звук голоса послышался откуда-то из темноты, и через минуту Михаэль смог разглядеть широкие очертания хорошо знакомого силуэта. - Проходи в комнату, - продолжал он, но Михаэль так и остался стоять у порога, пока тот сам не вышел к нему.

На нем был тот же черный махровый халат, что сильно врезался в память Михаэлю, те же, на размер больше, разноцветные сланцы. Михаэль всегда подшучивал над ними, когда было совсем не о чем поговорить. Тогда разговор начинал казаться оживленней. Но сейчас он к ним не придирался и молча стоял у порога, глядя на Слипа.

- Проходи, - повторил Слип, - у меня все готово, и если все пойдет хорошо, мы сможем дать концерт уже в январе.

- Где Петр?

Слип медленно опустил голову к синему мерцающему экрану.

- Он заболел.

Тяжелые шаги Михаэля эхом отскочили от стен. Усевшись на небольшой мягкий диванчик, что стоял в углу комнаты, он запрокинул голову назад. Белый потолок закружился, и он невольно закрыл глаза. Его вновь озарило воспоминание – незваный гость из прошлого…

Вода над золотисто-белым песком отражала яркий свет, направляя, казалось, прямо в глаза тонкие солнечные лучи. Михаэль щурился, когда медленно погружался в воду. Длинные лучи нежно касались его лица и волос, даря тепло. Он полностью погрузился в воду, опасаясь солнечного удара. Большие соленые капли одна за другой стекали по гладкому телу. Он смотрел вдаль, в сторону горизонта, где недавно проплыла лодка, оставив на синей глади белесую нить пенистого следа. Он окунулся еще раз и почувствовал, как легкая волна пробежала по его телу.

Дни всегда были шумны и многолюдны, и на берегу теснились счастливые семейства: маленькие дети играли около самой воды, строя городки из мокрого рыхлого песка, кто-то дразнил собаку, и Михаэль слышал громкий лай, долетавший до него по синему гладкому полотну моря.

А вот ночи были здесь тихи и таинственны. Михаэль часто гулял при свете луны, размышляя и что-нибудь придумывая. По вечерам густонаселенный городок становился тихим, и совы, что сидели на больших зеленых елях, успокаивали звуками своего приглушенного уханья.

Темная гладь воды была спокойна, и теперь Михаэль прохаживался по песчаному берегу, придавливая тяжелыми шагами мокрый песок. Он показался ему холодным, и Михаэль отступил немного вбок на влажную от росы траву, от которой, как ему почудилось, исходило тепло. Он невольно вспомнил своего ангела при свете луны, когда она показалась ему невыразимо яркой. Ни в один из обычных дней на его веку она не озаряла так землю своим золотистым величием.

Михаэль вспомнил, как когда-то вот так же гулял с ним под ночным небом, и представил, что мог бы гулять и сейчас. Он со страхом вспомнил тех незнакомых ему людей, которые стояли около могилы ангела. Вспомнил холод, которым веяло от его тела, когда они сидели на берегу, и он прикасался к нему, ощущая его бесчувственность, что, видимо, текла по его застывшим жилам вместо крови. Он вспомнил свою отчаянность, свой страх, который до сих пор терзал его в воспоминаниях.

Луна светила так ярко, что он смог разглядеть сидящих на жидковатых кронах прибрежных деревьев коричневатых сов. Их большие стеклянные глаза были похожи на фонари. Он улыбнулся, услышав их уханье. Берег был пуст, и лишь вдалеке Михаэль заметил бледное очертание тела.

Золотистые лунные лучи, ниспадая шелковыми струями, обвивали силуэт так, что он казался совсем прозрачным. Серебристый туман лениво стелился у его ног. И тут Михаэль увидел его лицо. Оно было совсем бледным, и зрачки были нечеловеческой белизны. Чистота его тела пугала. И странные чувства Михаэля вновь пробудились еще с большей силой. Он понимал, что сейчас перед ним стоит его любимый, с которым он когда-то был счастлив. Он смотрел на него, не найдя в себе силы пошевелиться. А тот шел по водной глади, медленно испаряясь в лунном свете.

Мелодичная музыка медленно прокрадывалась в сознание Михаэля, и вскоре он вновь почувствовал реальность. Его рука сильно сжимала тяжелый микрофон. И, открыв глаза, он увидел Слипа, который держал мелодию «под контролем», сидя около ноутбука. Он слышал свой голос и вспоминал последние строки своих чувств, что навсегда канули в Лету…

…Ветер босый гулял

По сырому песку.

Ты мой взгляд ощущал,

Мою боль и тоску.

Нет, я не подойду.

Нет, ты не подойдёшь.

По песку я бреду,

Унося в сердце нож…

- Для полноценной программы не хватает еще двух композиций, - заявил Слип, и Михаэль покорно положил микрофон на медный столик, что теснился между шкафом и двумя стульями. Строгий и занятой вид Слипа немного пугал его, и он медленно покачал головой в знак согласия. К тому же, небрежное молчание коллеги заставляло его краснеть, и в такие минуты он наиболее отчетливо слышал тяжелое дыхание Слипа. Внезапно Михаэль взглянул на него исподлобья, словно захотел наброситься. Но мгновением позже его глаза засветились глубокой тоской, а сердце задрожало, словно бешеный зверь перед смертельным прыжком.

До конца заката оставалось совсем немного времени, и Михаэль осторожно, прихрамывая, шел по снежной аллее вниз, вдоль витрин и цветастых вывесок. Они сильно слепили глаза, но, когда он прошел еще несколько метров, его накрыла спасительная темнота скрытных петербургских улиц. Народу на них почти не было, и повсюду виднелись темные силуэты оконных рам.

Михаэль посмотрел наверх и увидел большую желтую луну, что низко висела над ночным городом. Сероватая дымка, стоящая меж тесно настроенных домов, игриво задела кончик носа, и Михаэль почувствовал, что замерз.

Большие бетонные ступени, ведущие в квартиру, отдавали мертвенно леденящими струями воздуха, приникающими сквозь щели. В подъезде было темно и пахло сыростью. Когда он открыл дверь квартиры, его вновь ослепил сумрак. Но, нащупав выключатель и нажав на клавишу, он вновь увидел до боли знакомую обстановку. Стало тепло и уютно, так, как будто не было ночной луны, что угнетала своим величием, не было холода и одиночества.

Большие зеркала отражали свет лампы и казались еще больше, чем были на самом деле. Михаэль увидел в них свое черное худое отражение. Фигура небольшого роста, длинные, собранные в хвост волосы, совершенно женственные в этот миг черты лица, печальные глаза… Он остановил свой взгляд на себе, отраженном в зеркале.

Михаэль чувствовал тревогу и усталость, но продолжал смотреть себе в глаза. Проведя тонкими пальцами по щеке от края глаза до кончика губ, он почувствовал острую боль, будто кто-то легонько задел его лезвием, оставив неглубокий порез, из которого медленно текла темно-алая кровь. Он подставил ладонь, и маленькие капли одна за другой потекли в нее. Через несколько минут он поднял ладонь на уровень глаз и аккуратно опустил на щеку медленно, стараясь не пролить жидкость.

Кожа стала красной, и тонкие пальцы продолжали втирать в нее кровь, пока она не подсохла и не стала совсем темной. Расширенные зрачки почернели, худое лицо резко побледнело, и Михаэль краем глаза заметил тонкую серебристую нить, что медленно двигалась от верхнего края зеркала.

Через мгновение он услышал характерный треск, и зеркало разделила черноватая линия. «Михаэль», - прошептало отражение. И в отражении он увидел, как летит ворон, паря над пустыней, наслаждаясь своей темной грацией. Ветра не было, но его перья колыхались от струй горячего воздуха. Пространство заполнил его хищный крик. Михаэль закрыл своей рукой это зеркальное видение, немного опустив голову…

- Я ухожу. Ухожу, - прошептал он.

Среди зеркал
Тебя искал,
Боясь узнать
И потерять.

Бесплотный дух,
Ты слеп и глух
К моим мольбам,
К моим слезам.

Скажи, ты умеешь жалеть?
Ах, да! Ухмылка - ответ.
А душа твоя может болеть?
Ах, да! У тебя ее нет!

Во мне живешь,
Как в ране – нож.
Мучишь меня
День ото дня.

Я вечно твой,
Всегда с тобой.
Все для тебя!
Ты - это я.

Скажи, ты умеешь жалеть?
Ах, да! Ухмылка - ответ.
А душа твоя может болеть?
Ах, да! У тебя ее нет!

Старые дневники горели, когда Михаэль вошел в комнату, а черный ворон сидел на столе, словно охраняя их. Михаэль усмехнулся и почувствовал, как запекшаяся кровь стягивает его щеку. Держась за дверь, он невольно почувствовал слабость и, закрыв глаза,упал без чувств на белую мантию…

«На центральной площади высится каменный собор. Старый город возносится в вечернее небо по его барельефам – ангелам и уродцам, осыпающим вековечные стены. По брусчатой мостовой мимо портала тащится скрипучая деревянная повозка. В нее впряжена измученная работой пегая кобылка. Низко опустив крупную голову, она тянет свою ношу по привычной дороге. Возница – худенький мальчишка с волосами соломенного цвета – даже не подстегивает ее кнутом.

Средних лет женщина в полосатом льняном платье с передником и накрахмаленном чепце спешит по малолюдной улице к своему дому – приземистому строению, над дверью которого висит зажженный фонарь. На ее стук дверь отпирают, выпустив в сгущающиеся в узеньком проулке сумерки полосу света.

Двое бородатых купцов в засаленных сюртуках выходят из таверны «Веселая кружка», обсуждая прибытие из Индии корабля с пряностями. Оба под хмельком, и их громкие голоса, перебивающие друг дружку, разносятся вдаль по разветвляющимся от площади улочкам.

Хромой нищий, стоящий на паперти с грубо выдолбленной деревянной миской, клянчит милостыню у богато одетой прихожанки, задержавшейся на исповеди. Та, пряча лицо под черным крепом, обрамляющим ее шляпку, быстро сбегает по обтесанным временем ступеням собора к стоящей чуть сбоку карете. Седой лакей распахивает перед ней дверцу, закрывает и, несмотря на почтенный возраст, ловко вскакивает на запятки. Кучер направляет двух вороных скакунов в шитой серебром сбруе на центральную улицу.

- Господь свидетель, жариться этой скупердяйке в пекле! - шепеляво кричит нищий вслед карете, добавляя еще несколько похабных словец насчет женского пола. – Жирная гусыня родом из отребья, а возомнила себя благородной дамой!

Он схватил свою плошку, спустился на мостовую и, изрыгая проклятья, побрел в переулок, ведущий к реке, на грязном берегу которой теснились хижины нищеты. Заставило его замолчать только ведро помоев, выплеснутое ему на голову с верхнего этажа одного из домов, где уже собирались спать.

Я стоял в тени собора около лавки часовщика с медной вывеской, изображающей циферблат, и наблюдал за все этим. Вокруг меня роились запахи средневекового немецкого города. Рыбная вонь смешивалась с благоуханием дорогих духов, липкий запах перебродившего пива – с ароматом корицы. Прелое сено и конский навоз, ладан и талый воск, гниющая древесина и затхлость, герань и яблоки… Потрясающее по своей искренности место. Здесь еще не научились прятать запахи жизни, смывая их или забрызгивая благовониями.

Я взглянул на часы. Было без четверти десять. Что ж, пора трогаться в путь. Я зашагал по улице, уводящей меня от собора, и из-под моего развевающегося черного плаща поблескивали в свете редких домовых фонарей начищенные кожаные сапоги.

Под плащом я прятал свиток свежеисписанного пергамента и шкатулку. А мой адресат ждал меня в особняке почти в самом конце этой улицы, укрытым за глухим каменным забором.

У боковой калитки, которой пользовалась прислуга и – изредка – посланцы вроде меня, которым требовалось проскользнуть во двор незамеченными, я увидел уже знакомую карету, на которой отбыла из собора неизвестная дама. Что-то пошло не так…

- Йорк, проклятый мальчишка! Я убью тебя, когда поймаю!

Этот крик из темноты двора звонко огласил окрестности. Калитка распахнулась и из нее выскочил… также уже знакомый мне парнишка, что проехал мимо собора на своей разбитой повозке. В руках он тащил какой-то большой и, видимо, тяжелый сверток. Я ожидал, что за ним начнется погоня, но никто из хозяев и слуг дома не бросился вслед.

- Михаэль, что это вы стоите под дверью, точно собачонка?! – громогласный голос хозяина дома - довольно-таки худосочного, кичливого и бесцеремонного в выражениях вельможи застал меня врасплох и заставил вздрогнуть. – Надеюсь, вы не потеряли то, что вам доверили?

Я помотал головой: завязывать беседу с этим стареющим наглецом мне не хотелось.

Здесь, наверно, стоит сделать небольшое отступление, чтобы стало понятно, как я оказался в это время в этих краях. Как обычно, меня потянуло на кладбище. Но в этот раз не на хорошо знакомое городское, на котором я провел немало отрадных часов, а на пригородное немецкое, до которого мне потребовалось добираться часа четыре – сначала на дребезжащей маршрутке, а затем на электричке.

Ноги вынесли меня к обветшалому склепу еще царских времен. На размытой и обветренной гипсовой табличке я сумел разобрать только начало имени – барон Вильгельм фон… Продолжение надписи было стерто природой и временем. Дверь, ведущая в склеп, была выломана. Барельеф – двое держащихся за руки ангелочков с выпуклыми глазами – портили безобразные каракули, сделанные баллончиком с черной краской.

Притоптав ногой заросли полыни – единственное, что загораживало вход в склеп, - я вошел внутрь. Мои глаза сразу же устремились на приподнятую квадратную каменную плиту возле развороченной подонками гробницы, - такими был выстлан весь пол некогда богатого склепа. Неудивительно, что именно на ее выступивший край падал солнечный луч из трещины в боковой стене.

Я опустился на колени, достал из кармана нож и с его помощью приподнял плиту. Под ней оказался тайник, удивительным образом никем не замеченный. Это был основательно прогнивший сундук, развалиться которому не давали только ржавые металлические обручи. Я легко взломал крышку и увидел кинжал, компас и гранатовую шкатулку. Ту самую, что сейчас была у меня под плащом.

Понимая, что лучше мне с этим добром здесь не задерживаться, я аккуратно сложил находки в свой рюкзак и вернулся с ними домой. Закрывшись в своей комнате, я выложил их на стол и стал разглядывать. Даже покрытый патиной, кинжал выдавал тонкую работу мастера. Рукоять увивал стебель розы, заканчивавшийся бутоном розы с каплями росы – крохотными бриллиантами. Бронзовый компас с выгравированным на крышке пентаклем, несмотря на свою очевидную древность, верно указывал на север. Шкатулка была до верху заполнена старинными золотыми монетами, а наверху лежал свернутый в трубочку пергамент. Когда я расправил его – осторожно, боясь, что он рассыплется в прах, мне было чему изумиться. Под прикосновениями моих рук пергамент стал, как новый, а чернила на нем, казалось, еще не просохли.

Это было послание на немецком языке, которое я разобрал без особого труда:

Дата добавления: 2015-10-28