Татьяна Кожевникова

Ирина Димитриева

Мне очень хочется от всей души поблагодарить Ирину Димитриеву, теперь уже моего дорогого друга и соавтора, за то, что она втянула меня в это авантюрное приключение с книгой. Еще несколько месяцев назад я и подумать не могла о том, что займусь чем-то подобным. Но возможность взглянуть на искусство, пожалуй, с одной из самых откровенных точек зрения – сквозь сумрак и печаль, которые проходит художник на пути к своим вершинам, - оказалась для меня открытием. Конечно, я и до этого была знакома с расхожим мнением о том, что для того, чтобы действительно воспарить ввысь, нужно сначала достигнуть дна и не сломаться, но теперь мне удалось пережить это состояние вместе с героем нашей книги.

Люди в большинстве своем боятся темной стороны бытия, отшатываются от нее, словно она способна их испачкать. Но именно на фоне тьмы ярче виден свет. Именно сквозь страх и безнадежье сильный человек приходит к освобождению. А к тому, кто чист душой, грязь нигде и никогда не пристанет. За маской смерти, которую приходится надеть на себя, чтобы привлечь – хоть и испуганное – внимание, вполне может скрываться самая настоящая жизнь. Поэтому не всегда стоит слепо верить очевидному. Удел человека – искать, пытаться понять, бояться, сомневаться, но – находить.

Найти свой путь в жизни и в творчестве, а также терпения и вдохновения, я горячо желаю Ирине, человеку очень искреннему, светлому и талантливому. Пока она еще только учится излагать свои мысли на бумаге – через это проходит каждый, кто берется за литературу, - но ей дано творческое чувство жизни. А это - самое главное…

Татьяна Кожевникова

МИХАЭЛЬ

Михаэль шел по узкому коридору. Стены давили на мозг, но он все же пытался справиться со своей слабостью. От пота и запаха алых роз в воздухе стоял сладко-приторный запах. Голова кружилась, пульс учащался с каждой минутой, а глаза наполнялись серым туманом. Это был их последний концертный тур. Впереди намечалась студийная работа, а затем и отдых.

Тяжелые стены продолжали угнетать. Откуда-то слышались голоса. Было темно, но, когда дверь гримерной распахнулась, оттуда стрелой вылетели лучи света, буквально вонзаясь в белые глаза Михаэля. Пришлось прикрыть глаза рукой, чтобы окончательно не потерять зрение. На руке остался отпечаток от грима. Вместе с усталостью пришло огорчение…

Автор текстов и вокалист группы «Otto Dix» Михаил Драу родился 7 февраля 1981 года в Хабаровске. В детстве Михаэлю пришлось испытать немало сложностей, чтобы не пойти по проторенному пути и доказать право на свою точку зрения. И, будучи еще ребенком, он пытался подтвердить ее делом. И во многом у него это получилось.

Теперь Михаэль увлекается компьютерной графикой, пишет романы и рассказы. Он автор повестей «Топливо» и «Ошибка программы», изданных в 2009 году. Любимые цветы Михаэля - это розы. Любые, но розы. Любимые камни - сапфир и обсидиан. Любимые запахи: жареного мяса, зеленого чая, и приятный запах здорового, чистого мужского тела. Впрочем, не думаю, что он нетрадиционной ориентации. Немногие женские черты, которые преобладают в характере и в физическом строении Драу, еще ничего не доказывают. Михаэль поет высоким фальцетом, из-за чего его голос звучит «бесполо», так как мужской контратенор по высоте соответствует женскому контральто. Слушатели долгое время строили догадки, что вокалист женщина, пока не увидели исполнителя воочию…

- Вот и наш певунчик, - с насмешкой сказал Слип, когда тот вошел в комнату и без сил упал на диван.

- Смешно тебе. Простоял бы ты два часа с открытым ртом в душном зале, в гриме и еще в костюме, который в два раза тяжелее тебя.

Слип лишь в ответ промолчал. Строгое выражение его лица всегда настораживало скромного скрипача Петра, который сочинял на своей скрипке что-то новое, сидя на стуле в углу комнаты. Это предвещало долгие дни напряженной работы со свежим материалом. Но данный факт не пугал никого из присутствующих. Люди, куда больше времени потратившие на то, чтобы самоутвердиться, сложностей не боялись.

Серое низкое небо предвещало грозу. Воздух был свеж, и туман медленно укрывал полупрозрачной пеленой палую листву. Теперь Михаэль шёл по узкой улице. Мысли, заполонившие голову, не давали ему покоя. Но всё же он любил это время. Время одиночества. Когда можно поговорить с самим собой, там, в глубине души. Да, его женственный голос дарил слушателям спокойствие, но, тем не менее, всё вокруг казалось обманчивым: время, место, люди. Ему хотелось скрыться, убежать, остаться одному.

Маленькая квартирка находилась около Невы. Совсем недалеко располагались маленькие кафетерии. Михаэль любил туда захаживать. Кофе было отменным, и интерьер как раз подходил под настроение. Темно-белые низкие потолки, казалось, смотрели на него чуточку исподлобья своими большими желтыми лампами-глазами. Столики были деревянные, сделанные вполне со вкусом. Только вот в окна вместе с природным светом проникала и безрадостная жизнь улиц.

Серо-коричневый пар поднимался над горячей чашкой, обжигая скулы Михаэля. Он сидел, сложив руки на столе, так, как будто сидел за школьной партой. Наклонившись над чашкой, он увидел в кофе свое отражение. Бледный и тоскливый лик «отражения» навеял на него воспоминания о прошлом.

Михаэль резко отвел взгляд в сторону, чтобы снова не встретиться со своей печалью, и огляделся. Девушка, сидевшая за соседним столиком, показалась ему жизнерадостной. Ее длинные светло-русые локоны облегали хрупкие плечи. Красный шарф воздушными складками обвивал ее шею. А в глазах у нее была такая радость, как у маленького ребёнка, которому совсем недавно подарили желанную игрушку. Напротив нее на столе лежал томик в отличном переплете с золотым тиснением. Он почти сразу же бросился Михаэлю в глаза, как только он перестал разглядывать незнакомку. (Михаэль испытывал определенную страсть к книгам, поскольку и сам был писателем). Но из-за разделявшего их расстояния он с трудом смог прочитать название книги. И все же, в конце концов, буквы сложились в заголовок: «Праздник, который всегда с тобой». После этого Михаэль потерял к книге интерес. Он достаточно равнодушно относился к классике. И Хемингуэй ему не очень нравился.

Отвлекшись от девушки и ее книги, он посмотрел в окно. Пошел дождь, и на улице стало еще пасмурней, чем было. Михаэль не хотел уходить, ведь здесь было так тепло и чисто. Хоть и иногда налетали грустные мысли, но он уже умел с ними справляться. У него вновь появилось желание посмотреть на милую незнакомку. Но, оглянувшись, он ее больше не увидел. Сильной волной нахлынула грусть, глаза влажно заблестели. Ему всегда было трудно справиться со своей женственной чувствительностью. Совершенно разбитый, он посмотрел на свою чашку. Кофе остыл, но все еще было видно, как коричневатая дымка медленно поднимается вверх и тает в воздухе.

Вечерний Петербург завораживал своей красотой. Большая река Нева была почти всегда спокойна, и лишь иногда на ней появлялась легкая рябь волн от осеннего ветра. В темной воде отражались радужные пятна разгорающихся фонарей. Тень от текущей воды колыхалась на граните, сковывающем реку. Но эта старинная пленница, когда ей надоедало, умела вырваться из своих оков и переполошить люд. За видимым спокойствием скрывался сильный и своенравный характер.

Михаэль шел по набережной в своем длинном черном плаще, положив руки в карманы, и размышлял. Казалось, не было надежды ни на что, силы медленно угасали… Вот он миновал этот стылый, но прекрасный проспект, свернул и оказался на обычной улице. Арки, облупившиеся фасады, бездарно размалеванные надписями из баллончиков стены… Хмурое настроение своей темной кистью прорисовало на его лице мужские черты, но все же в душе он чувствовал себя слабым и беззащитным.

Студия, где шла вся работа музыкантов, находилась в жилом доме, в комнате Мари Слип. Сейчас Михаэль неспешным шагом направлялся туда. И, хотя и опаздывал на несколько минут, все равно не поторапливался. Он хотел насладиться своим унынием, своей безнадежностью и окружающим пейзажем, что казался в этот момент таким серым и скучным…

- Ну, что так долго? – проворчал Слип, открыв старую деревянную дверь своей квартиры.

Но ответом Слипу было молчание, да такое, что лучше уж сердитый окрик. Михаэль снял пальто и аккуратно повесил на вешалку. Наклонившись, снял ботинки. Затем, подойдя поближе к Мари, посмотрел на него усталым глазами. Он словно хотел что-то сказать, но в последний момент передумал.

- Как дела? – спросил Слип, сделав вид, будто бы этого неловкого молчания не было и в помине.

- Нормально.

Высокий и мягкий голос Михаэля заполнил комнаты. Потолки здесь были высокие. Вдоль стен стояли высокие шкафы, но все же свободного места хватало. Воздух в квартире был свеж. Из больших окон на пол падали серебряные лучи закатного солнца. «Странно», - подумал Михаэль. Но в эту же минуту его мысли оборвались.

- Миш, ну где ты там? Пошли репетировать!

Его тяжелые шаги послушно донеслись до слуха Мари.

Скрипнула дверь - и перед Драу предстал уже поднадоевший интерьер домашней студии. Все то же самое: синтезатор, микрофон, не совсем новый компьютер, скрипка. К скрипке, как всегда, было «живое приложение» – Петр Воронов. Молчаливый парень, скрытный и частенько напускающий на себя усталый вид. Но играл он отменно.

- Значит так, Михаил, раз уж мы решили записывать альбом, то нам всем придётся постараться.

Слип всегда говорил Михаэлю так, как будто он был для него маленьким ребенком. Особенно когда это касалось работы над новым проектом.

- Я знаю, Слип, - присаживаясь на диван, отозвался Драу. - От меня требуются тексты, так?

Его женственный взгляд медленно обвел тело Мари. Все было таким же, как пять лет назад: те же движения Слипа, те же слова, те же жесты. Только Петра почти не было слышно. Он стал чересчур спокойным. Так же, как обычно, сидел в углу и снова что-то подбирал на своей скрипке, но словно не на слух, а наощупь, поскольку инструмент почти не издавал звуков. Раньше Петр не был таким замкнутым. Не знаю, что изменилось с тех пор… наверно его взгляд на жизнь и на все что сейчас с ним происходит.

- Да, Миша, - ответил Слип, наклонившись чтобы подключить шнур от микрофона, - я вам сейчас дам прослушать черновые записи.

Драу усмехнулся. Он всегда поражался Мари. Как можно за ночь, толком не выспавшись, да ещё и после концертного тура записать композицию. И сделать так, чтобы она сразу же притягивала внимание. «Откуда у него столько вдохновения?», - подумал Михаэль и откинул голову назад.

Мелодичные звуки заполонили комнату. Высокие пассажи уносились ввысь и обрывались на щемящей ноте. Строгая и гармоничная красота лейтмотива сдерживала ноты, казалось, готовые в беспорядке хлынуть на волю. И эта грань между стройной музыкальной темой и хаосом настораживала и завораживала. Но Михаэль так и не поднял голову, чтобы чутко вслушаться в музыку. Лишь закрыл глаза и увидел пустоту…

Он любил слушать новые мелодии. Они навевали ему какую-то странную тоску и отчужденность. Но не сейчас…

- Михаэль, ты меня слышишь?

В голосе Мари звучало раздражение. И Михаэлю пришлось поднять голову, хотя возвращение к реальности и далось с трудом.

- Да, Слип.

- Я думаю, нам пора приступить к репетиции.

Петр, который все это время молча сидел на стуле в углу комнаты, так, что о его присутствии можно было и позабыть, неожиданно для Михаэля приподнялся и встал в свою обычную позу скрипача…

Когда Михаэль утром вышел на улицу, его ослепило яркое солнце. Голова немного кружилась, и ему пришлось постоять на свежем воздухе под лучами осеннего солнца. Светило даже немного припекало. Длинные черные волосы Михаэля блестели, когда солнечные лучи словно дотрагивались до них своими мерцающими пальцами. Глаза вновь наполнились слезами от яркого света. Деревья казались непривычно высокими. Они словно обступали его кольцом, вознеся ввысь в невообразимом молитвенном жесте полуобнаженные ветви. Люди, изредка проходившие мимо, казались Михаэлю счастливыми и беззаботными.

Михаэль медленно шел по мокрому асфальту. Желтые листья были забрызганы грязью. Деревья постепенно сбрасывали свою листву, и кое-где уже виднелись голые кроны.

Он снова оказался на набережной. Над ней искрило солнце. И воды реки, что ещё вечером были темными и мрачноватыми, ныне обрели золотистый оттенок. Солнечные зайчики резвились в брызгах воды. По проспекту молоденькая учительница в строгих очках вела экскурсию школьников. Дети, несмотря на ее увещевания, разбежались кто куда. Со всех сторон слышались звонкие голоса, смех… Но все же он казался каким-то ненастоящим, обманчивым. Михаэль мечтал вот так же улыбаться, с кем-то весело и непринужденно разговаривать. Но в душе было слишком много боли, чтобы вот так все забыть и окунуться в счастье…

Проходя мимо того же самого кафетерия, в котором он сидел вчера, Михаэль почувствовал мягкий аромат свежесваренного кофе. Несмотря на то, что он недавно позавтракал, Михаэль вошел внутрь.

Но те же потолки, те же окна снова навеяли ему тоску. Столик, за которым он тогда сидел, был свободен. Заказав себе две порции горячего кофе и десерт, он с аппетитом, чему даже немного удивился, принялся есть.

Окончательно насытившись, он всегда принимался за раздумья. Его черный дневник заканчивался. В нем оставалось место только для последней записи... Михаэль задумчиво пролистнул чуть помятые от постоянных прикосновений страницы.

За окном снова стало пасмурно. Низкие тучи затянули небо. Река вновь потемнела. Люди, что совсем недавно смеялись, стали для Михаэля настолько серыми и жалкими, что ему снова захотелось заплакать. Безысходность затягивала нежную душу Михаэля, но все же он казался спокойным. И ничего не оставалось делать, кроме того, как, склонив голову над столом, писать свой дневник… Он вспомнил тот день, когда вот так же, сидя на этом самом месте, в этом же кафе, он сделал первую запись, посвящая ее своему черному ангелу, образ которого верно хранил в сердце…

«Признаться честно, раньше я довольно смутно представлял себе смысл словосочетания «находиться между двух огней». Теперь, когда мне пришлось испытать это на собственной шкуре, я прекрасно понимаю значение данного фразеологизма.

Все началось с того, что я понял, что меня окружают странные и даже жуткие люди. Они были везде: в школах и университетах, в самых разных учреждениях и фирмах, на улицах, в гостях, в клубах, в магазинах, в кафе, в общественном транспорте… С виду совсем обычные, прилично одетые, произносящие те же слова, что и я, ходящие день за днем на работу, растящие детей… Но – совершенно мертвые.

Возможно, я сошел с ума, и мне никто не поверит. Только вот для меня это чувство на долгое время стало единственной мерой реальности, самым главным переживанием. Я стал исподволь наблюдать за всеми, кто когда-либо оказывался рядом со мной, и моя теория с каждым разом находила все больше фактов для своего подкрепления.

Представьте себе рыбьи глаза. Лучше даже замороженные рыбьи глаза. Они лишены цвета, выражения, смысла. Все, что в них есть, - это пустота. Люди оказывались такими же, несмотря на то, что их внутренняя смерть была завуалирована видимостью сознательной жизни.

На самом деле никто из них ничего не понимал и ничего не решал. В этом застывшем, словно вечный пещерный лед, мире все для них было раз и навсегда предопределено. В людях с младенчества было заложено, чего им следует бояться, чем брезговать, что ненавидеть, что отвергать, к чему относиться со снисхождением, что принимать, что обожать. Их поступки никогда не определялись собственной волей. Всегда находился Глава Семьи, Начальник, Лидер, Вождь, который знал за каждого, что ему следует делать в определенной ситуации, а сам руководствовался извечными догмами, позволяющими ему надежно сохранять свою власть.

Но самое страшное было, пожалуй, в том, что никто из людей даже не пытался протестовать. Они как послушные машинки шли на поводу у своих божков – как реальных, так и существующих в сознании в виде инстинктивных убеждений, - и ненавидели тех, кто был не таким. Обрывок слова, пророненного тем, кто мог понимать сам, вселял в этих послушных мертвецов звериный ужас, рушил в прах их устоявшийся крепостной мирок, заставлял их с трепетом сомневаться, лишая их опоры в виде привычного Верховного Поводыря.

Их законы гласили:

- знай свое место;

- будь таким, как все, не выделяйся;

- инициатива недопустима, покорность – единственное благо;

- бойся и сторонись всего, что тебе непонятно;

- убей свою волю.

Следуя этим истинам, они не знали ни любви, ни свободы, ни смятений духовного поиска, ни вольной творческой мысли. На все это налагался запрет. Людям внушали, что если они нарушат правила, то ввергнутся в хаос и злобу. Это была ложь, поскольку по-настоящему свободный человек всегда знает, куда идти, даже если и сомневается, и не способен сотворить зло, то есть нарушить свободу других и привести себя к разрушению.

Наверно, и здесь я покажусь кому-то наивным. Но я могу сказать в свое оправдание, что у моих высоких слов в жизни на самом деле довольно грубое и трагичное обрамление. До каждого из них не дойти, не сбив ноги в кровь. Только я пока не об этом. Я лишь вспоминаю о том, как мир обычных людей стал для меня чужим.

День за днем я не находил в нем ничего настоящего – того, что дало бы мне утешение, что позволило бы мне ощутить хотя бы хрупкую осмысленность моего пребывания на земле. Все было лживо. Я дошел до того, что мне стало казаться, что я возьму в руки какой-нибудь предмет со своего стола – и он проскользнет сквозь мои пальцы, словно мираж…

Так я стал изредка, а потом все чаще наведываться на старое городское кладбище. Только оно не обманывало меня. Здешняя смерть была настоящей. Она парила в хрупких ветвях замшелых деревьев, хрустела под ногами опавшими листьями и недвижно хранилась в мраморе, граните и металле. Она не прикрывалась ложными движениями. Она была искренней всего, что считалось живым на этой земле. И как бы я ни тянулся к жизни (или к своей мечте о жизни, ведь она для меня, не буду себе врать, всегда была лишь плодом обнадеживающего вымысла), она была единственным неподдельным явлением бытия, которое мне открылось на целом свете.

Придя к этому, я окончательно стал другим.

Культ смерти – явление глубочайшей древности, породивший мириады богов, жрецов, последователей. Она – самое непостижимое для человека явление, но неизбежное, и поэтому страшное. Ее веками пытались задобрить. Ее веками пытались победить. Ее веками пытались постигнуть. Но каждый рано или поздно оставался с ней один на один, а что было дальше – навсегда оставалось за кадром.

Смерти не требовались ни храмы, ни подношения, ни послушание, ни любовь, ни страх. Она сама выбирала свой час. Верить человек мог хоть во что, но ей-то было наплевать на то, что он о ней и обо всем другом думает. Для меня – простите за невольную иронию, - уже и этого было достаточно для того, чтобы начать уважать старушку.

К тому же, как верно подметил философ, память о ней позволила мне позабыть прежнюю суету и разочарования и стать спокойным, словно старый памятник. Ушли переживания, ушел страх отчуждения от мира пустых людей с рыбьими глазами и душами. Я стал словно пустая хрустальная ваза, оставленная у ног пухлощекого мраморного ангела, и в меня, как капли мерного осеннего дождя, стали затекать холодные струйки строк песен.

Меня словно приняли родным жильцом в дом. И пусть по этому дому гулял промозглый ветер, пусть в нем все тлело и рассыпалось в прах (это был честный прах), пусть в нем лились слезы (неподдельные, за редким исключением), пусть не было крыши над головой, а постелью нередко оказывалась сырая земля, мне здесь было хорошо и привольно.

Моя жизнь изменилась. Моим цветом стал безупречный черный. Моим временем стала вечность. Моим знаменем стала свобода. Моим делом стала музыка. Чего еще стоило желать?»

Дата добавления: 2015-10-28