Глава шестая. Перед рассветом 2 страница

Нет, Калой не был сумасшедшим. Теперь все ясно. Чаборз понял все. Теперь можно было говорить, спасать себя, оправдываться, доказывать. Какое счастье! Здоровый человек мог выслушать его... Только не медлить! Надо обезоружить в нем ярость отца...

Чаборз в знак смирения слез с коня.

- Если это правда, я виноват. Хотя никто не мог знать, что она ждет ребенка, и я не приводил к тебе отряда. Есть и помимо меня люди, которые доказывают начальству... Но сегодня так получилось... Что бы я ни говорил - я виноват... И я готов искупить вину... Убийство без намерения - нечаянное убийство... За это не берут кровь. Не лишают человека жизни... Ведь ты не раб, ты эзди*, ты знаешь законы гор... - Чаборз лихорадочно вспоминал, на чем люди мирятся в подобных случаях. - Хочешь, я отдам тебе сына?.. - Нет, так я готов признать любой суд адата!.. Что мне говорить? Виноват...

Чаборз в смятении не заметил, что огонь в глазах Калоя уменьшился... Испуг, податливость, смирение врага разоружили его. Правда, еще не настолько, чтоб он простил Чаборза совсем.

- Чаборз, - сказал он, глядя в упор в его большое, смертельно бледное лицо. - Здесь тебе никто не может помочь, и ты крутишься, как лиса под беркутом! Твой отец тоже думал, что мир у него за пазухой, что люди созданы им... Чем кончил он, известно. Ты хуже него. И ты всего лишь из мяса, а не из железа. Тебя уничтожить ничего не стоит... Но есть условие, за которое я, ради детей твоих и ради твоей жены, могу продать тебе твою жизнь. - Калой выжидающе замолчал.

- Я слушаю, - как можно смиреннее откликнулся Чаборз.

- Прежде чем я вернусь в дом, ты пришлешь мне за загубленного ребенка все, что положено, и еще вот этого коня с седлом. Если пришлют на наш аул постой, ты заберешь его в свой аул... Если будут присылать за мной казаков, ты будешь заранее извещать меня об этом... Покупаешь за все это свою жизнь?

- Покупаю! - согласился Чаборз, все еще с недоверием поглядывая на ствол револьвера, направленный, как ему казалось теперь, прямо в сердце.

Калой опустил револьвер.

- Ты легко соглашаешься. Но нелегко будет тебе, если ты нарушишь этот уговор. Со мной присягнуло семь человек... За обман - пощады не жди, даже если не станет меня! Торопись!

Чаборз вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался домой. Когда некоторое время спустя он пришел в себя, нестерпимое чувство досады охватило его. Он впервые узнал настоящую цену себе. И цена эта оказалась такой низкой, что стыдно было признаться.

«Я должен вернуться, отнять оружие, отказаться от всех обещаний или умереть! Иначе я не мужчина! Позор! Позор!..»

Но, думая так, он ни разу не натянул повод, чтоб повернуть коня, а, наоборот, гнал его вперед и ловил себя на том, что, куда бы он ни смотрел, перед ним все еще стоит дуло калоевского револьвера и по-волчьи горящие его глаза.

Уже перед самым Гойтемир-Юртом Чаборз заметил: из-под нагрудника лошади на землю валятся хлопья желтой пены.

Он слез, протер коня жгутом из травы и повел в поводу, чтобы дать хоть немного отдышаться.

Во дворе Чаборза встретили сородичи. Они поднялись, приветствовали его. Но он сразу заметил, что они чем-то взволнованы.

Бросив на руки подбежавшего парнишки повод и плеть, Чаборз пошел в башню и пригласил всех за собой.

Два седобородых старика забрались с ногами на нары. А все другие остались стоять. В комнате воцарилось тревожное молчание.

- Что с вами? Кто-нибудь умер у нас? - будто ничего не зная, обратился к ним Чаборз.

И тогда один из стариков рассказал, что после ухода отряда из Эги-аула, во главе которого был он, Эги известили их о том, что из-за него у жены Калоя погиб ребенок...

- Вы уверены, что это так? - спросил Чаборз.

Старики сказали: женщины из гойтемировского рода, что замужем за эгиаульцами, подтвердили все. Честно. Чаборз задумался.

- Ну и что они хотят? - спросил он.

- Да они ничего... известили и все... Теперь дело за нами. Примем на себя - придется платить. Нет - так надо будет выставить причину отказа... - проскрипел другой старик, почесывая подбородок.

- Видимо, за какие-то наши грехи Бог выдумал этих Эги и поселил рядом с нами! - воскликнул Чаборз, поводя страшными глазами. - То им земля поперек горла, то скотина, теперь рожать не в срок начали! Что угодно придумают, лишь бы содрать с нас!

- Действительно! Кто напугал Дали? Не Чаборз же, а казаки! - воскликнул один из молодых.

- Это не наша вина! - поддержал его другой.

- Отказаться! Отказаться надо! - зашумели остальные.

- А вы что скажете? - обратился Чаборз к пожилым. Те сосредоточенно молчали, а потом старик с голосом, как немазаная телега, снова заскрипел:

- Можно и отказаться. Только не отстанут они. У каждого рода бывает такое время, когда с ним другие не считаются. А бывает и такое, когда считаются. Это зависит от того, какие сыновья у этого рода вырастут. Сейчас у Эги подросли люди, мир с которыми лучше, чем вражда... Чтоб совершить беду, ума немного надо! Грубости и глупости достаточно! А у Эги есть теперь и такие люди. Есть. Не из боязни я, а так, ради спокойствия, посоветовал бы откупиться от них... Как-никак Чаборз был там... Махнул рукой казакам, чтоб те подъехали... Дело ведь было на глазах у всего мира... Вот если б не махнул... А то ведь махнул... видели... Тут уже не только начальника вина, но и наша... Ты не обижайся! Мне думается, сколько ни гадай, если сядут люди, чтобы рассудить, придется нам тянуть...

- Тогда так: у людей спрашивать я не собираюсь. На судилище с Эги не сяду. Лучше вас мне советчиков не нужно. Говорят, больной, которому не суждено поправиться, пусть не доживет до рассвета! Долтак! Сходи в стадо, отбей шесть скотин, садись на мою лошадь, отгони их во двор Калоя и оставь там вместе с лошадью и седлом.

- Ну и подвалило им! — крикнул кто-то.

- Еще неизвестно, что бы у него там родилось, а такое богатство огреб!

- Мир с соседями - это и есть богатство! - загудели другие родственники Чаборза. Но в душе и те, что возражали против уплаты, тоже были довольны. Потому что, когда между родами возникает вражда, беда другой раз приходит к тому, который меньше всего повинен в этом.

Долтак исполнил поручение Чаборза.

Наутро лошадь с седлом была возвращена назад. Человек из Эги-аула, пригнавший ее, сообщил, что старики рода Эги решили: неприкосновенность двора Калоя Чаборз не нарушил, личной обиды не наносил, и поэтому коня они возвращают ради справедливости.

Эта честность очень польстила гойтемировцам, а Чаборз, хоть и не подал виду, но был обрадован больше всех. Коня, которого потребовал от него Калой, он считал лучшим из своего табуна.

Через день Чаборз возвращался домой. Он имел много времени, чтоб наедине подумать о том, что произошло. Погода была изменчивая. Над горами проносились облака, то разрываясь и пропуская солнце, то снова сгущаясь, и тогда казалось: на дне ущелья наступают сумерки. Дул резкий ветер. Чаборз, укутавшись в бурку, ехал шагом, не торопясь. В этот ненастный день ему было тепло и даже весело.

«А чему я радуюсь? - подумал он и сам же себе ответил: — Ведь скотина Калой мог в бешенстве убить меня. Но этого не случилось... Разве это не радость? Мои родственники поняли мое согласие на примирение как благородство... Калой лишился первенца. Может быть, даже наследника... И это радость! Он уверен, что я теперь для него безвреден, и перестанет таиться. Значит, уснет его осторожность, и тогда, оставаясь в стороне, можно будет помочь власти накрыть его, расквитаться с ним!» О! В этом у Чаборза не было колебаний! А о позорной встрече с Калоем никто не знает, кроме самого Калоя. Так черт с ним! Было бы глупо лишаться из-за этого жизни! Ему-то что терять? Голую башню! А у Чаборза богатство, земли, скот, мельница, братья-купцы, должность почетная, два сына, жена красивее всех! Нет, жизнь у Чаборза не такая уж скверная, чтобы ею рисковать из-за самолюбия! И он сделал вывод, от которого у него на душе стало совсем хорошо. «Слава Аллаху, - сказал он себе, - что я испугался и не наделал глупостей! А то выли бы по мне сейчас женщины и лежал бы я в холодной земле, не видя этого света!» И как бы для того, чтоб подтвердить его мысли, облака разорвались и яркое солнце золотыми бликами легло на тропу, на веселые волны Ассы.

Когда он приехал, во дворе его встретили малыши. Зору стояла в дверях и любовалась ими. И Чаборз удивительно ясно услышал голос врага: «Я, ради детей твоих и ради твоей жены, могу продать тебе твою жизнь...»

«Ради детей? Нет, не ради них, а ради нее продал он мне мою жизнь!.. А я купил свой позор, как покупают корову...» - подумал он, с глубокой неприязнью взглянув на Зору, словно она была виновата. Как всегда, она приняла от него бурку, плеть, отвела коня под навес, сняла седло. Постепенно ее спокойствие передалось и ему. «Что человек не знает, то для него не существует вовсе», - сказал себе Чаборз, и успокоившись, вошел в дом.

Вечером, после ужина, он рассказал жене, что с ним приключилось в горах. Рассказал все так, как было, умолчав лишь о том, что он наговорил начальнику на Калоя, и переврав разговор, который произошел между ним и Калоем в лесу.

- Калой был убит потерей ребенка и подозрением начальника. На обратном пути он встретил меня и просил помочь ему. Я подумал: все-таки это ваш бывший сосед, человек, обиженный судьбой, и я решил сделать что-нибудь для него. Я научил его направить ко мне людей с известием, что из-за моего приезда к ним Дали испугалась и сбросила... Он так и сделал. И я тут же велел послать ему шесть коров... Пусть поживет... Ведь что там ни говори, а отец мой был не совсем справедлив к его родителям...

- Как хорошо ты сделал, - сказала Зору, от радости даже не заподозрив Чаборза во лжи. - Бог-Аллах примет это в жертву за твоего отца!

В эту ночь Чаборз почувствовал, что жена, кажется, впервые приняла его ласки. Обрадовался. Но когда подумал о том, что мягкость Зору, конечно, всего лишь награда за доброту к Калою, ненависть к этому человеку снова опалила его душу.

Всю ночь пролежал он с открытыми глазами. Спади дети, и он слышал их ровное дыхание. Тихо, словно притаившись, спала Зору. А перед ним вставала картина встречи с Калоем, возникали обрывки их разговора. Потом Чаборз начал припоминать, что Калой говорил про его отца, про смерть его... И он подумал, что Калой знает причину смерти Гойтемира. А может быть, даже причастен к ней?..

Чаборз потерял покой. «Еще и за отца я должен убрать его!» - решил он. И только после этого наконец успокоился и ненадолго уснул.

Так со своими радостями и печалями проходила у горцев жизнь. У одних радостей было меньше, печалей больше. У других - наоборот. Но счастливых было немного.

Вражда свила прочное гнездо между людьми, которым от века суждено было жить бок о бок.

Наделенные чужими землями казаки зорко следили за тем, чтоб ни один ингуш не появлялся в их лесу, не проехал станицей, не прошелся по тому полю, которое еще недавно принадлежало его отцам. Хевсуры, забравшиеся в поднебесье на складки горных вершин, цеплялись за каждую скалу, на которой мог прорасти хоть клочок зеленой травы, готовы были пролить за нее кровь. И ингуши, отбиваясь от одних, при случае мстили другим, живя на родной земле, как в осажденном краю.

Но не было мира у них и между собой. Давили богатые бедных, сильные слабых.

Кинжал и ружье не покидали мужчину от зари до зари, от рождения до смерти. И горец привыкал к ним, как к самому себе.

Калой стал зрелым мужчиной. Давно женили Орци на девушке, родителям которой вскоре удалось перебраться на плоскость, в зеленый Долака-Юрт.

Все у братьев было, как в прежние годы: мир и дружба в семье, скромный хлеб, добытый тяжким трудом. Только не было детей. И это омрачало их жизнь. Разве можно назвать настоящим тот дом, где не раздаются детские голоса, где кто-то не тянет мать за юбку или не просит отца посадить в седло? Обидно. Но после первой болезни Дали никак не могла доносить свой плод до конца. А Орци с женой не сумели сохранить двух своих малышей от болезней желудка. Много умирало детей в ту пору. Знахарство и заговоры перешли от жрецов к муллам, которых хватало теперь на каждый хутор. Но их амулеты помогали плохо. А другой помощи народ не имел. И старики говорили, что в прежние времена знающие люди умели лечить! Припоминали случаи, когда они помогали больным, и забывали о тех, когда несчастные умирали, несмотря на старания жрецов и мольбы ко всем богам.

Дали и Гота - жена Орци - не раз ходили в аул Кек, где стоял каменный столб Кобыл-кера. Говорили, их матерям удавалось выпрашивать здесь детей. Но, видно, древние боги обиделись на новых людей, изменивших им, или эти невестки не умели просить, как надо, только им ничего не помогало.

Чем старше становился Калой, тем чаще он думал о жизни. Думал о правде и неправде ее. Порой в нем все начинало кипеть против зла. И, не зная, как победить его, он говорил себе, что все на земле от Аллаха и надо больше думать не о жизни здесь, а о вечности, в которую должна перейти душа. Но как ни старался он долгими молитвами отвлечь себя от земли и устремить свой взор к небесам, научиться безропотно переносить невзгоды, не замечать корысти и лжи, это не удавалось ему.

С годами он стал чаще бывать в плоскостных аулах, видеть жизнь людей, слышать ропот и бессильное барахтанье одних и сытое благодушие других. И сильная натура человека-борца восставала в нем и требовала действия. Но на вопрос, что делать, он не находил ответа.

Что он мог сделать с тем, что лучшие земли ингушей царь отнял силой оружия и наделил ими своих подручных?

Против царя много лет воевал сам имам и был побежден. В памяти Калоя вставали рассказы стариков о том, как однажды народ поднял бунт и в крепости Назрань были повешены посланцы горцев-крестьян, которые пришли, чтобы поговорить с властью о своей доле.

Чего мог добиться один человек? Или даже целый народ? Жестокой расправы?

Но у Калоя были зоркие глаза. Он видел не только это. Он видел людей из своего народа, которые щеголяли в погонах и тоже получали в награду за верную службу царю землю. Прапорщиком стал Андарко. В городе на базаре открыл мясную лавку Чаборз. По обе стороны улицы в поселке Назрань, как грибы после дождя, вырастали бакалейные лавки, мануфактурные магазины, лабазы, ювелирные мастерские, шапочные и сапожные дела. И всюду за прилавком стояли солидные ингуши, руки которых уже не знали мозолей.

Они ловко обирали своих, пользуясь их темнотой и забитостью. И каждый из них был неприкосновенен, потому что за ним стояла не только власть, но и его род. Даже беднейшие люди из тайпа такого человека по адату должны были держать его сторону и защищать от всех. Что же тут мог поделать Калой! Он сумел когда-то, рискуя жизнью, спасти свой аул от голодной смерти. Он мог поделиться с соседом последней коркой чурека, мог по-мужски поговорить со старшиной и припугнуть его. Но этого было так мало по сравнению с тем, какие беды и лишения претерпевал народ. Калой страдал от того, что видел. Страдал от своего бессилия.

А Орци или по молодости, или по складу характера был иным. Он был такой же отзывчивый к людям, как и Калой. Но он никогда не мучил себя тем, что окружавший мир устроен иначе, чем ему бы хотелось. Он знал, что ему под силу, и трудился легко и весело, не задаваясь целью изменить что-нибудь. Жизнь он принимал такой, какой она сложилась до него.

Но когда ему приходилось слушать Калоя, он соглашался с ним, говорил, что он прав. Только Орци не мог понять, зачем утруждать голову, бередить сердце такими мыслями, от которых человеку не могло быть ничего иного, кроме душевной боли.

Наверно, братья так бы и прожили свой век, не видя выхода из нужды, не ведая иного пути, чем тот, начало которого терялось где-то во тьме веков, если б родились они раньше, а не в тот век, когда над Россией занималась заря и когда первые порывы могучего, свежего ветра нарождавшейся грозы потрясали до самых основ одряхлевшие устои жизни.

Как-то поздней осенью в горы приехал Виты. Он по-прежнему оставался бобылем, и это многим не давало покоя. Над ним трунили, предлагали красавиц невест. Особенно волновались женщины. Им было не по себе оттого, что ходит по земле живой мужчина без пары, когда чуть не в каждом доме есть женщина, которая давно ждет его и никак не может дождаться.

Но Виты привык к их вечным уговорам, и они его не трогали. В молодые годы он не женился, потому что не знал, как прокормить себя самого. А теперь - старую брать не хотелось, а молодая, наверно, не захотела б его. И он научился переводить разговор на другую тему, чтоб не обижать друзей и не давать в обиду себя.

В этот приезд, когда Виты пришел к Калою, в доме оказались только женщины да забежавшая к ним Матас. Братья были в лесу.

Женщины встретили Виты как близкого человека и очень обрадовались ему, потому что он всегда много интересного рассказывал им о том, как живут люди в городе и что нового на свете. Матас вскоре собралась уходить. Но ее не отпустили. И хозяйки, пользуясь случаем, что мужей нет, засыпали Виты вопросами и в конце концов снова направили разговор в ту сторону, которую он больше всего не любил: о семье, о женитьбе.

Братья вернулись поздно. Виты засватал Матас - вот первое, что узнали они, не успев еще даже войти во двор.

Калой и Орци решили, что над ними шутят. И поверили только тогда, когда признался сам Виты.

- Это все из-за вас! - говорил он братьям. - Целый день пропадали где-то, а я остался тут один против троих! Разве устоишь! Только я теперь ничего не знаю. Жениться, пожалуй, можно, но без всяких этих, наших дел! А если со сватовством да с причудами, я убегу!..

И видно было, что он говорил не в шутку!

- Да разве можно! - возмутилась Дали. — «Убегу!..» Ты же мужчина!

- Нас осрамить, опозорить и обидеть Матас? - поддержала его Гота. Калой понял, что женщины наконец добили Виты и вынудили его

согласиться на брак. Но он видел и другое. Если не вмешаться, ничего из этого дела не получится и Виты действительно убежит, не посчитается ни с чем. Ведь он отвык от многих обычаев, и многое в их горской жизни ему уже стало чужим. Калой любил Виты. Он сразу понял и оценил то4 что случай помог его другу найти такого человека, которого ему надо было встретить еще много лет назад.

Матас осталась старой девой. Все знали это, и никто не мог сказать почему. Она была очень веселой, милой девушкой, хорошо танцевала, славилась рукоделием, шила черкески, башлыки, была хорошей хозяйкой. Но как-то так прошло ее время, повыходили замуж ее одногодки, потом стали обходить младшие подружки, и осталась она на многие годы тамадой девушек на всех вечеринках и свадьбах родного аула, пока не пришел тот возраст, когда и в этой роли уже стало неприлично показываться на люди. И тогда села, как говорили, Матас у себя в доме навсегда.

И вдруг эта встреча с Виты, с человеком, которого она знала с детства, имя которого не было запятнано ничем. Он честно ел свой хлеб и имел такие же мозолистые руки, как и любой горец Эги-аула, ходивший за сохой.

Сначала, как всегда, с ним шутили. Потом шутки перешли в серьезный разговор, и Дали предложила Виты жениться на Матас. Он растерялся, но сказал, что согласен, если она не возражает. Матас смутилась еще больше. Решиться или нет? Но колебание ее было недолгим: обида на несправедливость судьбы, желание иметь семью - все это так было выстрадано ею, что она, рискуя подвергнуться осуждению родных, против обычая, тут же дала Виты согласие и убежала домой. А Виты, не допускавший мысли, что все это кончится так, был готов пойти на попятную, лишь бы не попасть в нелегкое положение ингушского жениха.

Обо всем этом Калой узнал из шуток Дали и Готы, которых очень забавляло смущение Виты.

- Ну, хватит вам! - с деланной строгостью прикрикнул он на женщин. - Значит, ты в самом деле решил взять Матас? - обратился он к Виты.

- Да... Но если...

- Нет, Виты, я тебя не спрашиваю про «если», - перебил его Калой. - Если все будет сделано так, как надо, без твоего участия, ты согласен взять Матас?

- Конечно, согласен! - ответил Виты, с застенчивой улыбкой посмотрев на окружающих и ожидая новых шуток. Но никто уже не смеялся.

- Тогда так, - деловито сказал Калой, поднимаясь, - сколько дней ты можешь побыть у нас?

- Два... Три... - неуверенно ответил Виты. - Но вы поймите, я не ожидал этого... Я ничего не захватил... У меня дома есть кое-какие сбережения... Я хотел купить себе хатку... Но раз такое дело, я поеду и...

Но Калой не дал договорить, подошел к другу, взял его за плечо и, с любовью глядя в глаза, суровым голосом сказал:

- Фоди мне была матерью... И ты это нехорошо придумал... Не надо никуда ехать... Отдыхай. Побудь с этими бездельницами. И положись на нас, — он кинул взгляд на Орци, — мы знаем свое дело!

Оставив дома окончательно растроганного Виты, братья ушли к родственникам Матас.

Никто в этом ауле не мог отказать Калою, когда он о чем-нибудь просил. Так было и на этот раз.

В полночь Калой вернулся. А в башне, где жила Матас, старики, согласившись выдать ее, ели зарезанного на сватовстве барана.

Всю ночь родные собирали невесту.

Всю ночь в башне Калоя трудились над огнем Дали, Гота и ближайшие соседки. Мужчины, разделав бычка, пекли на углях печень, жарили почки. Шутки, смех не умолкали.

Утром весь аул пришел на свадьбу Виты. Ее сыграли во дворе Калоя. Веселье длилось до позднего вечера. А когда все разошлись и в доме остались только братья с женами, Иналук с Пантой и Виты с Матас, Калой, приказав завесить окна, заставил всех вместе есть, пить и плясать, в том числе и невесту.

На рассвете, измученные весельем, они легли, чтоб немного отдохнуть. Через некоторое время Калой, как бы отвечая кому-то, сказал:

- Все же есть счастье на земле! Только неодинаково оно людям дается... Хорошо, чтоб всем да помногу было!

- А может, тогда люди и не знали бы, что такое счастье? - неожиданно раздался с женской половины голос Матас.

Все задумались. «Кто же прав?» Но, поразмыслив над непростыми словами этой девушки, много и мучительно мечтавшей о счастье, Калой сказал:

- Нет, Матас, голодный, конечно, знает цену хлебу. Но богатый, у которого много разной еды, тоже не теряет вкуса!

Через день Виты возвращался в город. Калой поднял всех чуть свет, и когда аул проснулся, они были уже далеко. Вместе с Виты и Матас в город шли Калой и Дали. Быстрый и конь Орци несли вьюки с вещами молодоженов, продуктами, которые Дали прихватила с собой для того, чтобы угостить друзей Виты, и кое-что для продажи.

После перевала тропа пошла под гору. Идти стало легко, дышать - свободнее. Утренний ветерок едва колыхал воздух, чистый, как струя родниковой воды.

Необозримые леса на склонах гор цвели огненными красками. Только здесь, где человеческий глаз не мог сразу охватить простор долин и глубину ущелий, перед ним открывались щедроты и богатства осени. В воздухе проносились радостные стаи молодых птиц. Травы звенели хором кузнечиков и трепетали крылышками стрекоз.

Остановились. Подтянули ослабевшие ремни на вьюках. Виты восторженными глазами смотрел на чудеса своей родины, от которой он оторвался давно и навсегда. Но любовь к ней согревала душу, и каждый раз, когда он уезжал с гор, он любовался ими, словно видел их в последний раз.

Теперь он испытывал к ним и чувство особой благодарности. Они снова одарили его чем могли. С ним уходила в неведомую ей жизнь их дочь, его землячка, его осеннее счастье - жена...

— Калой, — сказал в порыве благодарности Виты. — Ты знаешь, я не живу здесь и, наверно, никогда не буду жить. Я привык к другой жизни, к новым друзьям, к шуму города, к другой работе, к людям. Я стал другим» Но я по-прежнему люблю наши горы... И вот, когда я вижу свою башню, клочок родной земли пустыми и ухожу от них, мне кажется, что они зовут... И это тяжело. Возьмите вы с Орци мою башню. Пашите землю, которая вскормила меня... чтобы не пропадала...

Калой остановился.

- Виты, - сказал он, глядя куда-то вдаль. - Ты заговорил о главном. О земле. Многие умерли, не имея клочка ее для могилы. Мне жаль, что ты ушел. Но то, что ты хочешь при жизни отказаться от земли, я не могу слышать! Человек без земли - тля, которая ест чужое! Сегодня у тебя в городе жизнь, а завтра? А что если завтра скажут тебе, как сказали когда-то нашим отцам: уходи! К кому пойдешь, если у тебя не будет здесь ничего? А башня примет. Ее стены слышали первый плач твоего предка, и не известно, чей плач они услышат последним... Но пока ты жив, у тебя должна быть башня и горсть земли. Иначе - ты раб, у которого только руки... Каждую весну я буду оживлять твою землю, переворачивать ее пласты. С женой приедете раз-другой, посеете, пожнете - и будет у вас хлеб. Свой хлеб! И будет рада земля, и будете рады вы... А башня - пусть стоит. И никому не говори этих слов! - Он повернулся и пошел.

Но мысль, которую затронул друг, не покидала его. Уже где-то на выходе из ущелья он снова обернулся к Виты.

- Те, у которых и здесь и на плоскости земли да овцы ходят тысячными отарами, и то ни клочка своей земли не уступают другим. Даже за деньги! А ты так легко готов избавиться от нее? Не хочу обидеть, но если б ты ее своим горбом натаскал, ты бы знал ей цену! - И, в сердцах дернув коня за повод, зашагал дальше.

Некоторое время все шли молча. Потом заговорил Виты.

- Мне понятны твои слова, - сказал он, - но и ты пойми: она мне отболела...

Калой молчал.

- Люди вечно мучаются здесь и мучают землю. Стараются надточать ее. А она не бешмет. Народ прибавляется, а она нет. - Он окинул взглядом горы, словно сверяя с ними свои мысли. - Каждый род топчется вокруг своих камней, вокруг башни, вокруг своей беды... - И, подумав, закончил: — А мы, рабочие - тоже род! Большой! Только другой. Едим то, что дает умение вот этих рук. Живем дружно, не завидуя. Делить нам нечего. Но тоже думаем, как сделать жизнь лучше. Только не в одиночку, а все вместе... для всех. Увидишь моих друзей - узнаешь. Я так понимаю: когда человек прирастает к своей земле, он скорее похож на раба, чем мы.

Калой никогда не спорил, не имея своей твердой мысли. А рассуждения Виты были не обычные. Тут, прежде чем ответить, нужно было крепко поворочать мозгами.

Но одно стало для него ясно: Виты не просто беглец с этих мест, а хозяин какой-то правды, которую он, Калой, пока не понимал.

За поворотом открылось Дарьяльское ущелье и разлившийся мутный Терек. Сбоку в него врывались зеленые прозрачные волны Амархи. Калой остановился, окинул взглядом простор и, указав на слияние рек, полушутя, полусерьезно закричал:

- Вон твоя, а вот наша жизнь!.. Она хоть и не такая глубокая, но зато чище! - И ветер унес назад, в ущелье, его веселый раскатистый смех.

Вечерело, когда они подходили к Владикавказу. Внезапно издали донесся могучий, протяжный вой. Женщины, которые первый раз в жизни шли в город, остановились, оцепенев от страха. Среди бесчисленного множества крыш, утопавших в золотистой листве садов, их поразил гигантский столб, одним концом упиравшийся в самое небо. От него и шли эти страшные звуки.

Охваченные ужасом женщины кинулись друг к другу.

— Сармак!* - закричала Дали, задрожав. - Стойте! Стойте!

А чудовищный вой повторился с новой силой.

Сказки далекого детства о неведомых странах, одноглазых вамполах и кровожадных сармаках, которые в долгие зимние вечера, сидя рядом с матерью у очага или лежа под теплой овчиной, они слушали с замиранием сердца, теперь мгновенно ожили в памяти и приняли угрожающие очертания страшного столба и его голоса. Им казалось, что чудовище движется на них.

Калой и Виты оглянулись. Сначала они не поняли, что привело их жен в такое смятение, что они готовы броситься бежать. А когда догадались, много было смеха.

Дата добавления: 2015-10-28