Глава четвертая. У старой башни 6 страница

- Перестань! Перестань! - говорил он ей голосом, в котором слышалась ласка и желание успокоить, как успокаивают ребенка.

И Зору постепенно затихла. Они долго не произносили ни слова. Оба думали об одном, а говорить не могли. Слова причиняли только боль. Калой прервал молчание:

- Скажи, почему нам нельзя быть вместе? Разве до нас никто не нарушал родительского слова?

- Нарушали, - ответила Зору. - Но что из этого получалось? Почти всегда это было такое горе, после которого люди уже ничему не радовались. Пойми меня. Мой отец - бедный человек. Единственное его богатство, его гордость - я. Если и я у него окажусь ненастоящей и я не посчитаюсь с ним, кто же будет считать его за человека? И как после этого я могла бы наслаждаться жизнью? Мать у меня сумасшедшая. Если бы я нарушила их слово, я знаю, она не стала бы жить.. А разве на родительском горе можно быть счастливой? У нас с тобой это не получилось бы. Они ведь не против тебя... - И снова пришли слезы. - Они против нашей бедности! Богатство старшины, почет -это ведь им и во сне не снилось... Не могу их убить, и ты не можешь... Они были друзьями твоих родных... Я прошу... — Она замолчала.

Она могла бы сказать: «Ты будешь еще счастлив... За тебя Наси хочет выдать свою сестру... Она красивая, и у нее есть все...» Но мысли эти остались с нею. Произнести их было выше ее сил.

А Калой думал о том, что Зору не так любила его, как ему казалось.

- Как ясно работает твоя голова! Значит, сердце молчит! — с обидой и горечью вырвалось у него, и он отвернулся.

Больно стало Зору от этих слов. Была в них доля правды. Голова ее работала. Зору не могла не думать. От этого зависела его жизнь. Но сердце... О, как он здесь ошибался! Зору нагнулась, схватила горсть земли и, протянув перед собой руку, сказала:

- Что пользы говорить теперь слова, которые несут только боль! Клянусь Господом Богом, создавшим эту землю, только ты один был в

моем сердце... И ты один останешься в нем навсегда, кому бы я ни была отдана...

Калой смотрел на нее, будто видел первый раз в жизни.

Он был потрясен этой клятвой, он понял, что все разговоры напрасны. Возврата нет.

Бурные чувства охватили его, как дерево, попавшее под удар урагана. Он едва владел собой. В голову лезло одно решение страшнее другого: «Убить ее сейчас, здесь... Убить себя... Убить Чаборза...»

Зору видела, что с ним делается. Она должна была справиться с собой.

- Ведь это моя последняя просьба! - наконец сказала она, вложив в слова всю глубину своих чувств. И Калой овладел собой.

- Один Аллах знает, как мне это нелегко! - он помолчал. - Твоя последняя просьба... Больше я ничего не должен буду делать для тебя... Хорошо. Я никого не трону. Будет так, как ты просишь... Еще что? - спросил он.

И она, не в силах ответить, покачала головой... Он молчал... Она тоже молчала. Сколько им хотелось сказать друг другу! Но они молчали. Наконец Калой привел Быстрого.

Зору не могла достать ногой до стремени. И ей так хотелось, чтобы он в последний раз, как всегда, посадил ее на коня - единственного свидетеля их прошедшего счастья. Ей хотелось в последний раз изведать силу и нежность его рук. Но Калой подвел коня к бугру, чтобы она могла сесть сама.

И Зору поняла: с этой минуты она для него навсегда стала чужой.

Он повел коня вниз. Из-за облаков вышла луна. Она осветила замок Ольгетты, неровные контуры его старинной башни. Калой посмотрел на башню снизу и громко сказал:

- Людьми и Богом проклятое место!

Зору, до глаз закутанная в темный платок, беззвучно рыдала. Калой свернул с тропы и повел коня напрямик к аулу.

Батази казалось, что Зору нет уже целую вечность. Мысли путались, руки дрожали. Холодный страх ложился на душу.

Не подавая вида, она постелила Пхарказу, сказала, что дочь отпустила к соседям, и вышла на террасу, вглядываясь в темноту. Если дочь сбежит, эта ночь будет последней ночью Батази. Суровая жизнь в вечном труде настолько опостылела, что она без жалости готова была расстаться с нею.

Сердце трепетало, словно у него были крылья. Где-то далеко на каменистой тропе простучали копыта... Немного погодя на краю аула залаяла и смолкла собака. Значит, приближался кто-то свой. Батази вслушивалась и не заметила, когда Зору вошла во двор. Она увидела ее уже на лестнице, поднялась, уступила дорогу...

Зору молча пошла к себе.

Батази осталась одна. Руки у нее повисли, взгляд остановился на двери, за которой скрылась дочь. Дочь...

Но Батази должна была узнать, что будет. И она пошла. Она очутилась в комнате Зору. Та, не зажигая света, стелила постель, казалось, она не заметила, что кто-то вошел. Наконец она обернулась.

- Все будет так, как ты хотела. Никто никого не тронет... - Она не двигалась, давая понять, что сказала все.

Мать постояла, не дождавшись других слов, согнулась и ушла.

На нарах спал Пхарказ. Батази упала на шкуру для моления и сжавшись в комок, положив на узловатые руки щеки, тихо заплакала. В ее слезах было материнское горе и облегчение потому, что все должно было быть хорошо... Зору когда-нибудь поймет ее, оценит и... простит.

А Зору, оставшись одна, бездумно смотрела на пол, где лежала белая полоса лунного света.

Обрывками текли мысли. Они вели ее к последнему свиданию. Вот из-под темных бровей с укоризной смотрит на нее Калой. «За что? Зачем? Уже не будет ничего...»

Зору задыхается. Она выставляет на пол раму. Струя свежего воздуха ударяет в лицо. Она жадно хватает его пересохшим ртом... кружится голова... «Уже не будет ничего...» Зору срывает с себя платок, одежду - они душат ее. Холодный ветер ночи кидается к ней, обнимает голые плечи. Она медленно идет к постели, садится, подобрав ноги... Луна идет с нею, лиловым светом изгибается на ее коленях. Прозрачная голубизна покрывает словно из мела выточенную шею, грудь. Будто обороняясь от кого-то, Зору обнимает себя. В последнем отчаянии закинуто измученное лицо...

Идет время. Зору неподвижна, как изваяние богини Тушоли. Жива она или жизнь покинула ее? Но свет луны голубым огоньком скатился из-под опущенных ресниц, упал... упал еще...

Шла ночь. Прощалась, уходила девичья луна. И когда ее последнее прикосновение соскользнуло с лица Зору, страшная, холодная темнота обняла ее... «Уже не будет ничего...» Не стало ничего... Мрак.

Калой расседлал Быстрого, завел его в сарай, положил в ясли сена, заплел хвост и гриву. Делал он все это машинально, одними руками, потрогал влажную спину и грудь коня и, обняв его за шею, припал к нему головой.

На память пришло детство, первые встречи с Зору... Быстрый бегал тогда жеребенком... Сколько приходило несчастий, сколько раз била судьба... Но каждый раз оставалась надежда. Приходили дорогие глаза Зору, ласковые и любимые, — и все становилось не страшно, хотелось жить, смотреть, идти вперед...

Быстрый жил с Калоем одной жизнью. Он бывал резв, когда хозяину было хорошо, и становился понурым, когда тот был печален.

И сегодня, когда ехала на нем Зору, он спотыкался, чуть не по земле волоча свою умную морду. Он, конечно, знал все, что произошло между нею и хозяином. Но он не мог ни сказать, ни помочь.

Он один знал, какой тяжелой была сейчас голова Калоя, какими беспомощными стали его могучие руки. Снова и снова поднималась в душе Калоя мучительная борьба.

То он не хотел мириться с тем, что все уже кончено, и думал, что он все-таки должен ее похитить. То говорил себе,. что все потеряно, дорога к счастью оборвалась и, что бы он теперь ни сделал, это принесет только горе.

Быстрый повернул шею, ткнулся теплыми губами в ухо Калою, вздохнул, как бы говоря: «Ну что поделать!» И этот вздох заставил Ка-лоя очнуться.

Он устыдился слабости, хотя свидетелем ее был только Быстрый.

«Да, слово есть слово, - прошептал он ему. - Зору и так несчастна. И не мы будем теми, которые причинят ей боль...»

Дома Орци, не дождавшись брата, уснул на полу, около очага. Ка-лой осторожно перенес его на нары. Сам он спать не мог. Уже ничего не надо было делать, ничего обдумывать, решать, но вместо покоя пришло самое непереносимое беспокойство. Он блуждал в башне, переходя из комнаты в комнату, зачем-то брал в руки вещи, садился, вставал и снова ходил. Иногда начинал думать. Тогда ему казалось, что он сходит с ума. А может быть, он и в самом деле сошел с ума? Там, у Иналука, друзья его спят, не раздеваясь, ждут его зова, готовы жертвовать жизнью ради него, а он мечется здесь, в своем каменном мешке. Калой потушил лампу, вышел во двор. Рядом чернела башня Пхарказа. Она была близкой и родной ему с детства. Но теперь он ненавидел ее... Неужели Зору спит? Неужели она успокоилась его обещанием не трогать ее жениха и отдыхает, освободившись от всех тревог?..

«А какое мне до этого дело!.. Мало ли девушек в разных башнях! Не думать же о каждой из них... Она должна быть мне теперь безразлична, как и другие».

Так рассуждая, он брел по ночному аулу, пока не добрался до башни Иналука. Собаки ласково встретили его, пропустили.

Несмотря на то, что была еще ночь, жена Иналука уже не спала. Все эти дни ей приходилось вставать чуть свет и готовить. И хотя ребята, ночевавшие у них, были братьями рода Эги, все-таки невестка видела в них гостей. Панта знала, что они готовятся похитить Зору. Она была на их стороне, потому что очень любила и жалела Калоя, но, когда он наконец вошел, сердце ее оборвалось. Здесь ждали только его прихода. С похищением Зору должна была начаться новая жизнь для всех Эги, полная опасностей и тревог.

Жизнерадостная, улыбчивая Панта поднялась навстречу Калою и застыла в ожидании его слова. Он понял, подошел, обнял невестку за плечи.

- Не волнуйся, Панта. Вражды не будет, - сказал он. И сам удивился, как спокойно прозвучали эти слова.

Панта, которая всегда была на его стороне, радостно улыбнулась своей широкой и доброй улыбкой, как будто только этого слова и ждала от него.

- А как же Зору?.. - с тревогой спросила она. Калой помолчал и негромко ответил:

- Я думаю: не будем из-за нее умирать... Панта закрыла лицо платком.

Когда он повернулся, чтобы зайти в комнату, где ночевали его сородичи, он увидел их в дверях. Они стояли, уже готовые идти за ним. Калой вошел в их комнату и повторил свое решение. Они не сразу поняли его. Больше всех был возмущен Иналук. Он обвинил Калоя в трусости. Но и это не возымело действия.

- Тебя околдовали. Навели порчу, - не унимался он. - Если так, мы без тебя похитим ее! - крикнул он, метнув гневный взгляд на брата.

Но Калоя, казалось, ничто не было в состоянии вывести из себя.

- А для кого? - спокойно спросил он.

- Как для кого? Не для меня, конечно! - окончательно разозлился Иналук.

Калой сел. В комнате горел масляный светильник. Фотоген берегли для особых случаев. Полукругом у стены стояли братья-однофамильцы. На всех большие папахи, короткие черкески. На тоненьких талиях юношей огромные кинжалы. С виду они были спокойны. И только глаза выдавали их нетерпение. Как давно им хотелось сбить спесь с гойтемировцев!

- Вы на меня не обижайтесь! - сказал Калой, поглядев на них. - И ты, Иналук, не торопись. Не дразни. Я и так готов на людей бросаться. Только ее оставим в покое. И Гойтемир до поры пусть ничего не знает и не ждет... Есть у меня на это причина. Я успею посчитаться с ним, но не за девушку, а за все другое...

Иналук понял, что спокойствие Калоя только кажущееся. Но он никак не мог понять, отчего произошла в нем такая перемена, как он решил отказаться от Зору, которая для него была дороже жизни?

- Не знаю, что перевернуло твои мозги за один день. Не хочешь говорить - твое дело, - более сдержанно сказал он. — Но так, чтобы Чаборзу было только хорошее, - так тоже не должно быть! Надо угнать у них лошадей. Что на это скажешь? Калой печально улыбнулся:

- Зору поменять на лошадей?..

Иналук заметался по комнате. А Калой, выждав немного, продолжал:

- Я однажды имел с ними дело... Это кончилось тем, что я лишился родных...

- Мы тебя не возьмем с собой! Ты не будешь рисковать! - снова вспылил Иналук.

Калой вкочил. Но, справившись с гневом, снова сел.

- Иналук, ты как лошадь, которую лозой по глазам хлещут, - сказал он. — Шарахаешься из стороны в сторону. Выходит, вы хорошие, храбрые, самолюбивые, а я раб? Выходит, я могу отпустить вас мстить Гойтемиру и отсиживаться здесь, рядом с Пантой? Никто из вас не мог думать об этом больше меня! За нашу землю с ним схватился Турс... Схватился с ним и Гарак... Оба раза Гойтемир одолел нас. Но не в поединке, а с помощью власти. Да и здесь ему отдали девушку потому, что с ним была власть. А из-за его лошадей завтра сюда пришлют отряд стражников, и мы будем кормить их и поить! Укусить можно, но у нас же зубы будут разбиты. Надо ли забывать об этом?

- Что ж, по-твоему, умирать от страха? Так и жен наших начнут уводить! - не унимался Иналук.

Калой снова встал, не глядя ни на кого, сказал:

- Умирать от страха? Ты уже второй раз назвал меня трусом. Ну что ж, я посмотрю, сколько гирек весит храбрость каждого из нас! Похитить Зору я не считаю особой удалью. Я не желаю этого - и все. Отомстить Гойтемиру за родителей сам сумею. Но есть другое дело, на котором можно проверить, крепко ли в тебя вставлено донышко! И давно пора взяться за это дело! Кто держит Гойтемира на нашей шее? Царские начальники, которым он все доносит! Они загнали нас с плоскости в эти скалы, они не дают покоя здесь, обирают, вмешиваются в нашу жизнь! Так если уж мы такие мужественные, надо не забиваться, как блохи, в волчью шкуру и щекотать ему пузо, а хватать за морду и рвать у него из зубов добычу!

- Не понимаю... - Иналук вопросительно посмотрел на всех.

- Я говорю о царской почте, которую по большой грузинской дороге гоняют в Тифлис и обратно!.. Вот на это нужны и настоящие руки и храбрость.

Парни переглянулись. Иналук задумался.

- Ну что ж, - сказал он, - я согласен. Ты прав. Гойтемир не задирал бы морду, если б пристав не поддерживал его. В прошлом году сколько денег собрали на мосты? А где эти мосты?

- Сожрали деньги - и дело с концом! - отозвался один из братьев Калоя.

- Только все надо обдумать. За почтой - комбой*, - сказал уже снова загоревшийся Иналук. - Если дело удастся, мы добудем кучу денег, а ахпадчах* разгонит всех своих пристопов и помощников и с ними заодно нашего! Вот будет потеха! - Он захохотал.

- Надо подгадать все это к свадьбе Чаборза. Днем быть на виду, даже казаться пьяным, чтоб все видели! - предложил Калой. - А если кто попадется, - он подошел к очагу и взялся за цепь. И тотчас же над его рукой на цепь легло еще пять рук, - то клянусь, что правдой и неправдой, силой или с согласия никто ничего от меня не узнает! Амин!

Парни повторили клятву. На этом разошлись, договорившись, что Иналук и Калой обдумают все и встретятся с бывалыми людьми.

Калой вернулся к себе успокоенный.

«Если нападение будет удачным, - думал он, - братья никогда больше не станут сомневаться в моем мужестве. Я отомщу начальникам, и у меня будет много денег. Батази узнает об этом. И пусть заест ее зависть и досада за то, что продала дочь! А если налет окончится неудачно? Ну что ж, меня убьют. Большего ведь не случится. А нужна ли мне жизнь? Все, что было, известно. А то, что будет... будет ли оно лучше того, что было?»

Но на смену этим мыслям пришли другие: «Послушался Зору? Смалодушничал! Надо жить и добиваться всего, что есть у других! Чем лучше Гойтемир, Чаборз, пристоп и даже ахпадчах?.. Ведь они тоже всего лишь воры!..»

И он увидел себя не убитым пулей комбоя, а победителем, которого с уважением встречает народ, перед котором трепещет враг.

Гойтемир торопился со свадьбой сына. Наси знала все до мелочей, что покупалось в приданое невестам старших сыновей мужа, и теперь старалась, чтобы для невесты Чаборза было сделано столько же, если не больше. Зору у родителей была одна, и Наси без боязни пересылала ей все приобретения. Кроме подвенечного наряда, зимней шали, летних платьев, светлого и черного - на случай траура, тут были постели, войлочные ковры, медные кувшины, тазы, рукомойники и много-много другого.

Эти подношения доставляли Батази великое удовольствие.

Наглядевшись сама, она звала соседок, и они вместе долго не могли успокоиться, налюбоваться вещами. Батази была счастлива и считала, что Зору притворяется и просто из упрямства не восторгается своим приданым.

Наконец от жениха были получены все вещи. И еще Гойтемировы обещали городской стол и стулья, комод, зеркало, машину, на которой шьют, резную кровать в день свадьбы подвезти к началу ущелья, чтобы видели все. Жить Чаборз с женой собирался на плоскости. Отец купил ему дом и землю на берегу Ассы, где со временем можно будет построить мельницу.

Конечно, всем в Эги-ауле хотелось посмотреть на такие невиданные вещи, как машина, которая шьет, и комод, но они понимали, что везти эти ценности в горы, на вьюках - дело сложное, тем более, что молодые не собирались жить в башне Гойтемира.

Чаборз давно уже должен был поехать с друзьями к невесте. Это было его правом и обязанностью. Но Гойтемир надумал другое: первую же поездку Чаборза к невесте он решил превратить в свадьбу. Это избавляло от многих хлопот и расходов. Чем скорее невеста переступит порог дома своего мужа, тем скорее кончатся все опасения. Ведь пока она девушка, ее могут и украсть. Родителям невесты обычно не нравится такая спешка со свадьбой. Вот почему, не доверяя никому, однажды, незадолго до созревания хлебов, в Эги-аул без шума, с одной вьючной лошадью, пришла сама Наси. Она остановилась в доме Хасана-хаджи. Его помощь и теперь могла оказаться незаменимой. Но, к огорчению Наси, Хасана вызвали на поминки в соседний аул, и он мог вернуться только ночью, а может, и на другой день. Ждать Наси не захотела и решила сразу же встретиться с Батази. Сестра Хасана-хаджи послала за ней девочку-соседку.

Встреча свах была теплой и трогательной. Наси оказала матери невесты должные почести. Она одарила ее куском персидской ткани на платье, головкой сахару, фунтом чаю. А когда разговор о приданом закончился и Батази признала, что для ее девочки куплено все и даже больше, Наси достала из хурджина свой знаменитый алый платок.

- Отдай ей, - сказала она радостно, без тени сожаления. - Сына женю. Внуков ждать буду. Моей красоте не цвесть. А девочке он будет к лицу, в самую пору.

Батази обняла сваху, заплакала. Такую дорогую вещь, которая огнем горела и скользила из рук, как живая, она в жизни не трогала. Это было выше всех ее желаний. Платок, который был дивом для всей округи и завистью всех женщин, отныне принадлежал ее дочери. Стыдясь слез, не поднимая головы, она сказала:

- Ты мать ее!.. Я ее только родила. Но рожают и щенят... А ты принесла ей счастье! И не смеет она никогда глаз поднять на тебя! Дай тебе Бог всего, добрая женщина! А до красоты твоей ей, как лику луны до солнца!

Теперь в свою очередь растрогалась Наси и обняла бедную родственницу.

Хозяйка подала женщинам мясо, галушки, подливу. А когда она вышла, Наси с видом заговорщицы нацедила в кружку из бурдючка, который оказался у нее в хурджине, карак и, не дав опомниться, заставила выпить Батази и выпила сама.

- В доме у хаджи?.. - поперхнувшись, воскликнула Батази.

- Ничего! - смеясь, ответила Наси.- Эти ученые знают молитвы от всех грехов! А Хасан относится к нам так, что ни за что не даст попасть в ад!

Настроение у обеих быстро поднялось, голоса стали громче. А когда хозяйка заметила это, Наси сказала, что черемша* оказалась такой крепкой, что у них даже голова закружилась.

Зашел разговор о дне свадьбы. Батази не пришлось упрашивать. Она сама торопилась, хотела, чтобы скорее все было закончено. Батази с непривычки захмелела и рассказала, что боится Калоя.

- Послушай меня, - говорила она, понизив голос. - Я за дочерью, как курица за цыпленком. И я сразу вижу, если в небе коршун...

- Ну, ну, говори. - Наси склонилась к ней, чтобы не пропустить ни слова.

- Калой помрачнел, совсем изменился, как ее просватали! Я через верных людей узнавала, не замышляет ли он чего. Сказали, что нет. Да и вправду, куда ему и с нами и с вами сразу связываться! Но молодость... Другой раз человеку и не снится, да «добрые люди» подзадорят, подпекут так, что он, не помолившись, в пропасть кинется! Вот чего я боюсь! Пока девушка не у вас, ее счастье по самому краю обрыва идет... А сердце матери дрожит... дойдет ли?..

- Конечно... конечно... Хорошо, что ты предупредила. Будь начеку!.. Я этого парня помню... Это сорвиголова! А если вспомнить и вражду его родителей к нам, так тут, как ты говоришь, не много надо, чтобы натворить беды. Ему-то нечего терять, а у моего мальчика жизнь!.. Надо, чтоб все обошлось благополучно, а там уж я молодых ни за Что не оставлю в этих каменных стенах, где крикнешь - эхо горем откликается! Как ты мне раньше этого не сказала! Я не могу испытывать судьбу... Играть во все эти игрушки с приходом жениха к невесте, с наездами к вам его друзей - нечего. Это будет только дразнить Калоя, если он ее так сильно любит...

- Любит! Тебе говорю: любит! Черным стал! Но он чтит память родителей. Ведь отец и дядя его были друзьями с моим. Это и связывает его...

- Конечно... Конечно... - машинально повторяла Наси, уже обдумывая что-то. - Он парень застенчивый... Но какая опасность! А я и не ожидала...

В памяти ее вставал далекий день посвящения юношей. Тогда она впервые заметила взгляды, которыми обменивались Зору и Калой, и решила, что эта девушка должна достаться баловню судьбы - ее Чаборзу. А Калой... Он достоин настоящей любви, о которой понятия не имеет эта девчонка...

Прошло время. И вот первое ее желание на пороге. Скоро свадьба Чаборза. А второе? Оно, пожалуй, так же несбыточно, как и в первый день, когда она увидела Калоя... А, впрочем, кто знает?..

С тех пор как Наси не удалось выйти за Хасана, все остальное в жизни удавалось ей. Словно судьба хотела возместить отнятое счастье... А может, просто потому, что она научилась казаться скромной и в то же время умело, решительно добиваться своего. Ведь как-то надо было ей жить.

- Батази, - сказала она, - ты женщина умная, и мы с тобой должны уберечь наших детей...

- Нет, ты послушай меня, - перебила ее Батази, - ты меня не уговаривай! Я готова на все! Ты знаешь, как я живу...

- Так вот, я предлагаю, - продолжала Наси, - через три дня, в день недели*, Чаборз приедет к вам как бы для первого посещения. А к концу дня он увезет Зору. Только об этом никому ни слова. С ним будет достаточно народу, чтобы никого не бояться. Но, я думаю, мне не следует уезжать отсюда, не попытавшись врага сделать другом... Как ты думаешь?

Батази и без того была оглушена и выпитым и предложением Наси через три дня сыграть свадьбу, а этот вопрос окончательно сбил ее с толку. Она не привыкла так быстро соображать и решать дела, которые не всякому мужчине по уму.

- Не пойму, что ты предлагаешь, - сказала она, и подбородок ее беспокойно отвис.

Наси улыбнулась:

- Конечно, это не женское дело. Но иногда женщине гораздо проще удается то, чего не могут мужчины. Они, как петухи, друг перед другом заносятся! А мы проще. Я ведь ради сына и попросить не постесняюсь!

- Послушай, а правильно! - поняла наконец Батази. - Если он пообещает — он на слово как камень!

- Ничего, конечно, они не посмеют и так. Мы больше сами пугаем себя. Но мы — матери, и на всякий случай, я думаю, надо.

- Надо! Обязательно! - подхватила Батази, не дав ей договорить. -А насчет Зору не беспокойся. Через три дня у нас все будет готово!

- Кто у Калоя в доме? - спросила Наси.

- Никого. Мальчик сейчас пасет в горах овец. Калой один. Иногда у него бывает брат - Иналук...

— Очень хорошо, — сказала Наси и стала собираться. — Темнеет. Нас никто не увидит. Я приду к нему под предлогом... Что бы придумать?

— Послушай, Наси, ты только не обижайся... — издали начала Батази. - Я слышала, что им интересуются... для одной из твоих родственниц... Может, под этим предлогом и пойдешь?

В душе Батази была твердо уверена, что только это заставляет Наси идти к Калою. Теперь ей было ясно - Хасан-хаджи тогда говорил правду: Наси хочет выдать за Калоя свою сестру! А как она обрадовалась предложению пойти к Калою!

- Наси считала себя умной, но ты, Батази, умнее ее! - воскликнула Наси. — Знала я, чью дочь выбирать в невестки, и не ошиблась! Ведь как сваха я могу явиться к нему и с угощением и с вопросами о его жизни! Вот ловко!

Она завернула в платок мясо, блины, лепешки, незаметно сунула туда бурдючок и, накинув темно-синий шелковый платок, направилась к выходу, шурша новой фиолетовой черкеской.

Сказав сестре Хасана-хаджи, что она уходит к Батази и скоро вернется, Наси, красиво отступив, пропустила сваху вперед и скромно последовала за ней, низко опустив голову, отягощенную заботами.

Да. Какие только заботы не отягощают голову богатой и красивой женщины, когда уже надо женить сына на первой красавице гор, а у собственного мужа, который в юности купил ее тело, на исходе восьмой десяток лет!..

Калой лежал на медвежьей шкуре, брошенной на нары.

Ветер нагонял тучи. На дворе быстро темнело. Лампу незачем было зажигать: в комнате горели дрова. Огонь то совсем угасал, то снова разгорался, перебегая легким пламенем с одного поленца на другое. Калой не двигался, можно было подумать, что он спит, если б не его глаза, которые неотрывно смотрели на этот вечный огонь отцов.

Сколько раз он думал о том, кто и как зажег его первым, кто принес его в эту башню, чтобы обогреть своих потомков. И не находил ответа. Но сегодня, глядя на этот камин, он впервые подумал: «А при ком погаснет его огонь?»

Только что был Иналук. Он принес весть: «бывалые» люди с плоскости готовы поддержать их и зовут спуститься с гор, чтобы вместе напасть на царских слуг. И Калой думал, что, может быть, через несколько дней не он уже положит в очаг дрова и не ему смотреть через прозрачное золото этого пламени в далекое прошлое и будущее свое.

Скрипнула дверь. Калой не обратил внимания. Далеко унесли его невеселые думы. Он видел ночные дороги, вспышки огня, звуки выстрелов, лязг клинков в рукопашной...

Может быть, это ветер скрипнул дверью в сарае, зашуршал в соломе?..

- Здесь есть человек? - вдруг услышал он робкий и нежный женский голос.

Что это - сон или джины, сгубившие Докки, пришли за ним?.. Он вскочил, схватился одной рукой за кинжал, а другой заслонил глаза от огня.

- Мой Аллах! - услышал он. - Если бы я не знала, что это жилище людей, я б умерла от страха! Где твоя голова, человек? Опустись немного из-под потолка, чтобы я увидела тебя.

В этом теплом насмешливом голосе все было близкое, живое. Калой опустил руки и почувствовал, как кровь прилила к лицу. Стыд! Испугался женщины.

- Кто ты? Проходи к огню, садись... Я, кажется, задремал, - виновато пробормотал он и снова услышал тот звук, который принял за шелест ветра в соломе. Это гостья шла к очагу, шелестя тафтой.

Комнату наполнил аромат пахучего заморского масла, которым богатые женщины смазывали волосы. Пламя заколебалось, осветило лицо вошедшей... И если бы вместо него Калой увидел настоящего живого джина или лик сошедшей с небес богини луны Кинчи, он не был бы так поражен. Рядом с ним была жена Гойтемира, насмешница и красавица Наси.

Она приветливо улыбнулась, разглядывая его. А он молчал. Почему-то во рту пересохло и язык не двигался.

Дата добавления: 2015-10-28