Грех первородный

Бог взял немного земного праха и сделал из него Анди в конце последней войны, когда англичане сожгли Гамбург. Анди ещё помнит пустыню на месте Верхней Гавани, где стоял дом родителей, и редкие зубья уцелевших домов на улице Садовников в Аймсбюттеле, где жили добрые родственники.

Анди рос, руины разбирали или присыпали землёй, чтобы разбить парки. Улицам и площадям давали новые имена. Новые имена брали себе люди. И сам Анди придумывал в детстве имена морским кораблям, небесным самолетам и полевым тракторам. Имена были такие: Соломон, Ровоам, Аса, Езекия, Амон.

Анди не любил солдат и пообещал Богу уйти в Святую землю, если тот избавит его от призыва в армию. И когда Анди исполнилось восемнадцать, Бог ввёл в ФРГ альтернативную гражданскую службу. Анди, правда, пришлось доказывать, что у него коммунистические убеждения, такой был порядок. Всем, у кого были другие убеждения, давали в руки оружие.

Анди ухаживал за инвалидами войны и начал их урывками рисовать. Сначала он пытался как можно точнее передавать выражения их лиц, но быстро накопил столько страдания, что постепенно стал смазывать рисунки, а потом и вовсе изображать людей в виде цветных пятен.

Через полтора года Анди записался на курс рисунка, но бросил и уехал в Эрец-Исраэль. Анди стал работал в кибуце Эйн-Геди. В последние времена стоило жить именно там, где в Мертвое море впадает чёрный Кедрон — чтобы получше рассмотреть Страшный суд, когда он начнется. Что это произойдет вот-вот и где-то поблизости, сомнений не оставалось.

Но кончился Карибский кризис и ещё несколько кризисов, прошло пять лет. Ни рабби, ни православные монахи в соседнем монастыре, ни старый лютеранский пастор, с которым Анди переписывался все эти годы, больше не видели тревожных знаков. В мире вообще творилось что-то странное. В кинозале кибуца показали «Желтую подводную лодку», и Анди кольнуло чувство, что он теряет время. Он вернулся в Гамбург и поступил на искусствоведение и философию.

В эту прекрасную пору европейского образования семинары выбирались и посещались по настроению. Клаузуры и экзамены принимались в свободной форме. Университетская жизнь концентрировалась в кафе, клубах и дискуссионных клубах, комитетах по улучшению мира, кружках медитации и т. п. Не говоря о всём том, что происходило каждый день под открытым небом.

Анди, как и все остальные, требовал больше свободы и демократии, меньше государства и полиции. Жил в тесном углу снятой на восьмерых квартиры неподалеку от кампуса. Выращивал на подоконнике коноплю, читал Маркса и Ульрику Майнхоф. Лишь в одном он отличался от других, счастливых и шумных, проповедующих революцию и новое сознание. Анди не был ханжой, не стыдился наготы, но не знал плотского соития. Почему-то ему делалось очень страшно от мысли о чём-то подобном. И даже рукоблудия Анди не знал.

Он продолжал рисовать людей в виде цветных пятен. Свои работы дарил философскому кафе или в бар «Пони» на Борнплатц, которую позже переименуют в площадь Сальвадора Альенде. У Анди появились единомышленники.

Война Судного дня разразилась, когда Анди числился в университете уже на десятом или одиннадцатом семестре, но ещё не слишком далеко продвинулся в учебе. Анди вдруг показалось, что он слышит голоса, укоряющие его за то, что предал Святую землю. Он мгновенно убедил четырех друзей-художников ехать в Израиль. Они собрали денег и с приключениями добрались в Эйн-Геди. В день, оказавшийся последним днем войны, им разрешили основать там международную колонию художников.

Анди не боялся трудностей. К тому же он знал все местные плоды, деревья и полевые травы. Но солнце Мёртвого моря — совсем не солнце Италии, другие художники быстро разочаровались и уехали. Анди поначалу не хотел возвращаться, но не протянул среди людей с пыльными лицами больше нескольких месяцев. В кибуце ничего не происходило.

Когда Анди вернулся в Гамбург и восстановился в университете, его снова стали преследовать голоса. На шестнадцатом семестре Анди начал писать магистерскую, в которой размышлял о религиозной подоплеке учения Кандинского о цвете и форме. Она осталась неоконченной. Анди всё чаще рассказывал о голосах, а однажды забаррикадировался в своей комнате. Он отказался от пищи, воды и речи. Соседи узнали об этом из его записки.

Анди стали лечить. Его одели в белое и увезли в белый дом среди зеленых полей — психиатрическую лечебницу Тётензен.

Тогда даже Бог наконец заметил, что Анди нехорошо быть одному. И сотворил ему помощника, какого смог. Только не стал его сразу являть в Гамбурге.

Помощник родился в Коста-Рике и был назван Эдди. До двадцати пяти лет он не знал, что будет жить в другой стране. Коста-Рика очень похожа на Россию: тикос, местные жители, убеждены, что являются носителями особой духовности. Только армии там, в отличие от России, нет. Тикос её просто отменили, чтобы не раскалывать общество и немного обуздать коррупцию.

Эдди окончил обычную среднюю школу города Сан-Хосе, работал продавцом, случайно устроился крупье в казино, сделал стремительную карьеру и стал управляющим. В его компетенцию теперь входило и улаживание отношений с «крышей», под которой следует понимать совсем не гуманитарное ведомство Господа нашего Бога. После одной щекотливой истории Эдди заплатил все свои сбережения посреднику и вступил в фиктивный брак с гражданкой Германии Еленой Гельман. Но это произошло лишь через двадцать пять лет после того, как Анди бросил почти готовый диплом.

Анди пропустил в больнице немецкую осень терактов 77-го и ещё один год. Голоса перестали его смущать. Анди покинул клинику и развил немыслимую активность. Он убедил банк выдать ему маленький кредит и открыл магазин художественных товаров. В нём же он продавал свои полотна, а потом и работы других художников. Это дало ему немного денег и очень много свободного времени.

Одни из бывших сокурсников Анди стали буржуазными, успешными и аккуратными, другие ушли в левое движение. Анди болтался где-то посередине, пока ему не показали пустующие квартиры на Хафенштрассе. Эта старая улица на берегу Эльбы возле Ландунгсбрюкен готовилась под снос. На её месте должны были вырасти новые дома и бюро. Постепенно в пустующие квартиры стала въезжать чудная публика — студенты, музыканты, художники, красные террористы. Эту ползучую экспроприацию не удалось остановить собственникам. А когда дело дошло до вмешательства полиции, улицу уже защищали баррикады. Жители Хафенштрассе выбрали самоуправление и объявили законодательство Федеративной Республики недействительным.

Своё сорокалетие Анди праздновал в мансарде под крышей Хафенштрассе, двадцать четыре, с видом на гамбургский порт. Четырехэтажное здание в честь этого события раскрасили в красный горошек. Благо, краски у Анди было достаточно. «Kein Mensch ist illegal» («Никто не нелегален») было выписано двухметровыми буквами на торце дома. На Хафенштрассе часто не работал водопровод, всегда нужно было быть готовым к провокациям полиции. Бывало, и грабили. Но здесь, среди сквоттеров, «автономных», Анди чувствовал себя привольно, как нигде. И даже почти перестал думать о своем одиночестве. В искусстве Анди полюбил монументальные формы. Он расписывал фантастическими и абстрактными сюжетами фасады Хафенштрассе. Часто Анди рисовал поверх своих собственных мотивов, но ему не было жаль.

Так прошли восьмидесятые и девяностые. Городской сенат решил, что нелегалов действительно не должно быть, и признал самоуправление. Эдди стал законно владеть аварийной, но светлой и наполненной бесчислененными художественными артефактами квартирой в три комнаты с высокими потолками. Потолки, кстати, тоже были расписаны красным горохом.

Одну из комнат Анди сдал студентке философии Елене Гельман. Факультет давно переехал в новый корпус, но Анди иногда заходил посидеть в философское кафе. Там же собирались и друзья прежних лет вроде безумного музыканта Нэнни Отто Вернера. Это Нэнни обратил внимание на объявление девушки. Вообще-то Нэнни собирает и рассовывает по карманам всякую дрянь: объявления, программы, буклеты, письма счастья. В детстве он был музыкальным вундеркиндом и до сих пор уверен, что о нём пишут газеты.

Угол и отдельная прописка были Елене нужны главным образом для демонстрации независимости другу (другу с определенным артиклем, то есть её парню). Она нечасто ночевала на Хафенштрассе. Но когда оказывалась на одной территории с Анди, они замечательно общались.

Анди всецело поддержал её проект заработать двадцать тысяч марок, или, по-новому, десять тысяч евро, на фиктивном браке: «Обманывать государство, аппарат подавления человека, совсем не стыдно».

Так Анди встретился с Эдди.

Эдди быстро учил немецкий. «А можно мне рисовать?» — спросил он, побывав в арт-магазине Анди. Получив краски и холст, Эдди набросал преувеличенно пышную зелень, пёстрые цветы и закат над океаном.

Анди улыбнулся и вывесил работу на продажу. Она ушла через несколько часов. Коста-риканские колосья и цветы очень хорошо продавались в Гамбурге, а в детской манере Эдди знатоки обнаруживали отголоски то Анри Руссо, то Нико Пиросмани.

Эдди стал рисовать по паре картин в месяц. Денег вполне хватало, чтобы снимать отдельное жилье и проводить целые дни в конструктивном безделье. До обеда можно было спать, потом пойти в фитнесс-студию. Вечером — кино, кофейни, друзья. Ночью — клубы. В хорошую погоду Эдди объезжал на роликах половину города или выбирался на природу. Мы познакомились с ним на озере в Боберге — уголке под Гамбургом, который славится дюнами и сексуальной раскрепощенностью отдыхающих. Эдди пересекал нудистский пляж как смуглый бог, прекрасный и естественный в неведении своей красоты. Эдди добивались женщины и мужчины, а он этого искренне не замечал.

Анди казалось, что к шестидесяти годам у него появился сын — или лучший друг, он не мог разобраться в своих чувствах. Почти каждый день они с Эдди пересекались хотя бы на несколько минут, на чашку кофе. Эдди подробно рассказывал о своих делах.

Так продолжалось год или даже несколько лет — никто не сможет точно сказать сколько, ведь счастья не замечаешь.

От Эдди не было вестей пару дней. Анди беспокоился и зашёл к нему, воспользовавшись своим запасным ключом. В комнате стоял плотный запах спиртного. На полу валялось несколько бутылок от дешёвого красного. Эдди посапывал на кровати. Вроде бы всё было в порядке, лишь сильно пьян. Что такое происходит с ним в последние дни, спросил себя Энди. Проветрив комнату, он присел на кровать. Эдди не хотел просыпаться. Эдди лежал без майки, с чуть приспущенными брюками. И Анди вдруг отчего-то затрясло. Ему очень хотелось гладить эти плечи, грудь и живот. Он гладил их, хотя дрожь от этого становилась ещё сильнее.

Анди разделся и лёг рядом. Эдди был такой тёплый и гладкий, что от него нельзя было оторваться. Анди с закрытыми глазами плыл или скользил по нему, как по реке. И вскоре ему захотелось кричать. Может быть, он и закричал.

У обоих открылись глаза, и они увидели, что наги. Эдди ничего не сказал, только извинился, что не звонил, и пошёл принимать душ. Анди уехал к себе домой. Ночью к нему вернулись голоса — «в поте лица твоего будешь есть хлеб», обещали они.

Давние и недобрые предчувствия Анди сбылись. В галерее перестали продаваться картины. Краски, рамы, холсты — вообще ничего не продавалось. И Анди усматривал в этом не влияние экономического кризиса, безработицы и политики Герхарда Шрёдера, а свою собственную вину. И вину Эдди, который ввёл его в искушение. Дома же, на Хафенштрассе, нужно было ремонтировать аварийный потолок. Везде требовались деньги.

Анди горько плакал, но продал за смешные деньги свои мансарду и магазин, снял маленькую квартиру в Аймсбюттеле и выкупил старое кафе на углу кампуса. Старое кафе «Цумир», «Ко мне», «У меня» — только пишется одним словом. Эдди он пригласил работать официантом.

Эдди стал зарабатывать, но этого не хватало на жилье. Вскоре он перевёз свои вещи в подсобку «Цумира». Его кровать стояла теперь в окружении коробок и ящиков. Неотапливаемое помещение освещалось лампой дневного света. Перед этим Эдди просился к Анди, но тот отказал ему.

Я шёл по кампусу ночью. Заведение пустовало, только за стойкой грустно протирал бокалы Эдди. Он сделал мне чашку кофе «Бейлис» за счёт заведения — как всегда. Стойку украшала запылившаяся модель желтой подводной лодки. Столы и стулья представляли собой полный разнобой. С потолка свешивались ёлочные гирлянды, стены утопали в выцветших бумажных цветах. Казалось, что здесь кто-то недавно умер.

Около половины второго, шаркая и спотыкаясь, зашёл сам владелец, Анди. В свете красных и синих фонариков он выглядел уже почти стариком. Ввалившиеся морщинистые щеки, дрожащие руки. Обведя глазами пустое пространство, Анди стал подходить к каждому столику и приветствовать воображаемых посетителей. С некоторыми призраками он составил весьма содержательные разговоры. Мне стало жутко, я вжался в своё кресло и просидел в неспокойной полудрёме до четырех утра. Потом помог убраться Эдди и зашёл с ним в холодную подсобку. Мы забрались под двойное одеяло. «Только у меня нет презервативов», — прошептал Эдди. «Выеби меня так», — не терпелось мне.

— Ich muss dir was sagen, — прошептал он ещё тише. Я едва понимал его, так тихо и ещё с его акцентом... — Ich bin positiv. Schon seit Jahren. Ich bin H.I.V. positiv. — Я должен тебе что-то сказать. Я позитивный, у меня давно ВИЧ.

Я обнял Эдди и заплакал.

Уже год, как Анди вернулся в прах, из которого его сделал Бог. В сорок третьем году после того, как за одну ночь сгорел Гамбург, на пустырь возле кладбища Ольсдорф привезли тридцать семь тысяч трупов. Английский адмирал Артур Харрис, кстати, дал своей операции кодовое имя «Гоморра». Там же, на тринадцатом квадрате Ольсдорфа, до сих пор закапывают неопознанных покойников. И пепел тех, кто сам захотел остаться без имени, разбрасывают там же. Анди устал и хотел просто вернуться в прах. Кроме того, он придумал за свою жизнь слишком много разных имён и думал, что будет хорошо, если хотя бы одно исчезнет.

Эдди работает официантом то в одном, то в другом кафе Санкт-Георга, гамбургского гей-района. Живет с каким-то пожилым, но крепким мужчиной. Ходит в фитнесс-студию. Угощает друзей кофе «Бейлис».

Я тоже хорошо живу.

Сейчас я смотрю из своего окна на Эльбу и корабли. Совсем как Анди в лучшие годы.

Дата добавления: 2015-10-28