Cчастье продолжается

Якобу Лембергу исполнилось восемнадцать. Гости разбрелись по просторной родительской квартире с бокалами вина. Несколько девушек курили и неторопливо покачивались под музыку в комнате, отведённой под танцпол. В библиотеке стоял ящик пива, здесь громко говорили о завтрашней демонстрации — разумеется, антивоенной и антиамериканской. Занятия закончатся раньше, директор обещает два автобуса для выезда в центр. Кто-то предложил, чтобы все пришли в белом — это цвет мира, и к тому же эппендорфской гимназии с её славными традициями пристало как-нибудь выделяться на фоне прочей серости. У одного из гостей всё ещё не было белых джинсов. «Есть такое забытое слово: солидарность», — пристыдили его. Именинник зачем-то вышел на кухню, и никто не замечал, что его отсутствие затянулось.

На десять тысяч человек, как известно, приходится один, который может умереть от стакана молока. Зубчатые колеса и червячные передачи в организме Якоба могли застопориться всего от пары зёрнышек пшеницы или ржи. Поэтому он никогда не ел хлеба или сдобы. В шоколадных шариках, подаренных друзьями, содержались какие-то вытяжки из зерновых, и сейчас Якоб, белокурый и крепко сбитый, в рубашке с расстёгнутыми пуговицами, лежал на полу, пытаясь побороть приступ слабости и дурноты. Разумеется, гости решили, что он дурачится, и не сразу вызвали врача.

Якобу слышится шум дождя и далёкой грозы. Небо заволакивает тучами; плотный туман с редкими красными прожилками просачивается в дом, окутывает непроницаемым коконом. Когда Якоб по-настоящему придёт в себя, — но, конечно, он будет немного помнить и больницу, и беспокойство родителей, и завтраки в белой комнате, и все прочитанные за неделю книги, — снова будет идти дождь. Якоб будет целый день сидеть на подоконнике с подаренной родителями камерой, снимая проезжающие машины и пешеходов. Засыпая, он оставляет штатив перед постелью, а утром просматривает запись в ускоренном режиме. Правда, он и сам не может объяснить, на что именно надеется. Самое интересное, что пока удалось запечатлеть, — как он, ворочаясь во сне, сбрасывает одеяло и, не просыпаясь, снова натягивает его на себя.

Конечно, Якоб много раз экспериментировал с собственной наготой, но записи всегда оказывались скучны. Однажды он забыл закрыть дверь; вошедший отец закашлялся от неловкости — на полу между раздвинутых ног сидящего в кресле сына стояли камера и настольная лампа — и тут же вышел из комнаты.

Даже если бы не злополучный шоколад, никто бы, наверное, не убедил Якоба поехать на демонстрацию. Пусть родители всю жизнь голосуют за зелёных, высеивают на балконе марихуану и терроризируют соседей своей музыкой. И эта бесконечная рефлексия шестьдесят восьмого... Cын не курит, никогда не выпивает больше пары глотков вина, слушает Шуберта, а в его комнате на долгое время задерживается избирательный плакат христианских демократов. Якоб хотел бы во всём быть нормальным. Он даже хотел бы назло родителям любить женщин, но это, к сожалению, выше его сил.

Мама сама отвела его три года назад в подростковую coming out группу. Это оказалось дурацкой и скучной затеей, — как и всё, что приходит в голову родителям. «У меня нет проблем в общении со сверстниками и принятии себя», — подытожил Якоб после первого вечера в центре Магнуса Хиршфельда. «Я читала, что у них замечательная программа и педагоги», — возразила мама и настояла на продолжении.

Якоб добросовестно выполняет задания психолога. Он приходит в школу в серебристой майке с написью «DIVA» — это упражнение на развитие самооценки — и пишет эссе о своём первом сексуальном контакте.

Впервые это было в тринадцать или четырнадцать по объявлению. Они созвонились, встретились и через час расстались. Якоб отдает себе отчет в вопиющей заурядности опыта и придумывает историю с групповым изнасилованием. Русская банда из Бергедорфа нападает на него в электричке, срывает стоп-кран, вытаскивает из вагона и изощрённо пользуется его молодым и красивым телом в чистом (рапсовом и по-достоевски жёлтом) поле. Обсуждение эссе наконец оживляет скучную, по большому счету, жизнь группы.

Как и все образованные немцы, Якоб произносит фамилию Гоголь с ударением на втором слоге. Правда, в отличие от большинства образованных соплеменников, он знаком с писателем не только по экранизации ZDF, в которой патлатый господин много и усердно молится, а потом рукоблудствует, подглядывая за купающимися деревенскими мальчиками. Якоб прочитал пару рассказов, и ему запомнилось: скучно на этом свете, господа.

В головах у одноклассников ветер. Якоб завязывал виртуальные романы (и более или менее настоящие отношения) со сверстниками, томился от невозможности поговорить о чём либо, кроме H&M и айподов; рвал и метал, прощался и шёл исповедоваться Нэнни, своему бывшему учителю музыки.

Нэнни Отто Вернер когда-то был музыкальным вундеркиндом из горного швейцарского поселка. Лет тридцать назад его слава ещё гремела по всей Европе. Тогда же он поселился в университетском городке гамбургского Ротербаума и зачастил в студенческую столовую. Сначала он знакомился со студентками, которые — Нэнни великолепно владел искусством флирта — с лёгкостью соглашались перейти к нему через улицу на чашку кофе. Через десять лет он постепенно перешёл на зрелых преподавательниц. Нэнни до сих пор пребывает в хорошей форме и частенько приводит к себе домой какую-нибудь дородную женщину из обслуживающего персонала.

Сначала Нэнни стало лень разъезжать с концертами, несколько лет спустя — преподавать в музыкальной школе, позднее — заниматься репетиторством. Сейчас он живет на сбережения или пособие, читает книги о буддизме и называет себя лебенскюнстлером. С переводом этого слова на русский есть определенные трудности. Скорее всего, так можно охарактеризовать человека, сделавшего объектом искусства свою повседневную жизнь.

Нэнни сидит за роялем в комнате, захламленной бутылками колы, бюстами Будды и плюшевыми собачками. На пульт прикреплена вырезка с голой женщиной.

— Мой любезный друг, господин Лемберхь! — обращается он к Якобу. — Нам ли пристало грустить, когда мир наполнен прекрасными звуками! Разреши сопроводить тебя на прогулку по Альстеру. Мы купим мороженое с фисташками, и ты забудешь этого идиотского Михаэля. Или его зовут Торстеном, а Михаэль — это предпредпоследний?

Главное достоинство Нэнни в том, что он задаёт вопросы, не рассчитывая на какой-либо ответ. Он лишь иногда дразнится или передразнивает, например, мягкий гамбургский звук «х» — Хамбурхь, Лемберхь. Можно просто молчать и слушать его болтовню. Так и пройдет пара лет, пока Якоб будет раздумывать о своём призвании, находить и ниспровергать идеалы, снимать из окна своей комнаты хронику бесконечных гамбургских дождей.

Когда он поступит на отделение режиссуры, однокурсники будут долго считать, что Нэнни и есть его друг, — как говорится, друг с определенным артиклем. Почему бы и нет, если они всегда вместе, — взлохмаченный седовласый Нэнни в массивных очках, иногда с тростью, и Якоб — эстетствующий, скрытный, если верить слухам, циник.

Но, конечно, это ерунда. Потому что на самом деле Якоб с недавних пор встречается с русским Серьёжей. Вначале была встреча по следам чата, date, прогулка и разговор. Когда они сидели в уютном домашнем полумраке и Якоб положил ему на колени свою руку, русский отодвинулся. Это было что-то неожиданное и новое.

На второй встрече русский завязал Якобу глаза и куда-то повел его через оживленные городские кварталы. «Стоит ли так доверять незнакомым?» — спрашивая себя, Якоб запнулся и едва не упал. Вход в здание, лестницы и переходы. Наконец повязка медленно сползает. Вокруг — мягкий свет и сепия. Фотовыставка рассказывала о жизни слепых чистильщиков обуви.

— Мама, он ищет квартиру, но пока ему приходится жить у своего бывшего парня. А у нас достаточно места...

— Конечно, пригласи его к нам. Если вы не будете ещё громче заниматься сексом...

Якоб фыркает и начинает генеральную уборку.

Серёже как-то неловко, он пока не может представить себе ничего подобного. А Якобу кажется, что вот, нашёлся правильный человек, чего же ещё ждать? Якоб садится за клавиши и начинает играть.

Strangers in the night, exchanging glances,

wondering in the night what were the chances...

Иногда кажется, что этот русский, приходя в гости, легче и охотнее общается с родителями. Вот они распивают с отцом бутылку красного — Якоб верен принципам и почти не прикасается к вину — и спорят о тоталитаризме и демократии... Скорее, скорее забрать его в свою комнату, для себя одного, отключить телефон, Интернет, закрыть окно, оставить его на всю ночь.

— Яша, ты торопишься присвоить меня, — говорит Серьёжа в один прекрасный день. — Я лишь недавно расстался со своим экс-другом и пока не готов к новым серьёзным отношениям.

Якоб согласен на отношения несерьёзные, но скоро, очень скоро его терпение иссякнет. Где он, оседлый и предсказуемый человек, с которым можно строить общие планы на жизнь?

Через год Якоб переедет в один из соседних домов к дирижёру средней руки. Когда над Эппендорфом, над югендстилем парадных и крыш, над белыми и розовыми каштанами прекращается дождь и ненадолго показывается солнце, на их балконе можно разглядеть много цветов. Якоб и дирижёр часто ужинают в ресторане на другой стороне улицы. Раз в год они едут отдыхать на море. Уверен, что Якоб аккуратно отвечает на письма, оплачивает счета и по субботам выезжает за покупками. Счастье состоялось.

Вскоре он получит место помощника режиссера в театре и будет особенно охотно работать с русской классикой. Вполне в духе времени Якоб Лемберг выводит Андрея Прозорова латентным гомосексуалом и намекает на проблемы трёх сестёр с наркотиками. Вечерняя газета называет его в рецензии знатоком русской души.

Как известно, все истории заканчиваются в момент пира и свадебки, потому что счастливые семьи — неблагодарный материал для повествователя. И в этой тоже можно было бы поставить точку, если бы не одно досадное происшествие. Ресторан гамбургской кухни на другой стороне улицы, где подавали нежных креветок, угря и, разумеется, немало достойных мясных блюд, разорился.

Новое заведение в этих же стенах открыли сербы — но кто будет ходить ужинать к военным преступникам? Ещё через пару месяцев помещение выкупила турецкая семья. Теперь там продают донер-кебабы и вверх, к белым балконам, увитым розами и плющом, иногда поднимается запах лука и горелого жира.

Но это, по большому счету, мелочь, смотреть на которую нужно философски-снисходительно. Через улицу есть ещё один неплохой ресторан. Итальянский. Счастье никуда не денется.

Счастье продолжается.

Дата добавления: 2015-10-28