Проблема познания

Говорят, что Гоша всегда учился в нашей школьной параллели, но я почему-то заметил его только за год до выпуска, когда классы в очередной раз перетряхнули. Может быть, потому, что такие гладкие и правильные мальчики совсем не бросаются в глаза. Он всегда ходил в одном и том же сером вытянутом свитере, отвечал тихо, а на переменах и вовсе куда-то исчезал. Гошу даже гопы не трогали. Но зато стоило ему появиться на улице со мной или с кем-то из наших общих приятелей — агрессия всего мира вдруг концентрировалась на сопровождающем лице. Гошу физическое насилие неизменно миновало... А вот мои выбитые передние — дань нашей недолгой философической дружбе. Защитник слабых...

«Каждая опасность даёт также преимущество. Центр гортани приносит синтез. Так меч закаляется в огне. Конечно, каждое пламя опасно, но тонкость формы восприятия утверждается пламенем...» Мы читали Блаватскую, Клизовского, Андреева, Агни-йогу и прочую хрень. «Далеко от жизни; не понимаю», — жаловался я. «Ты просто стоишь на низкой ступени развития», — упрекал меня Гоша.

Как-то нас вдвоём занесло на одно из таких сборищ одноклассников — с пивом и просмотром порнухи, — которые мы обычно отвергали, разумеется, как занятие, недостойное людей Новой Эпохи. Гоша не отрывался от видика: «Гляди, он вытащил перед тем, как кончить. Чтобы она не забеременела... Учись!»

Дрочили все вместе, прямо на пол. Гоша выпустил самую мощную и длинную струю — и купался в лучах славы. «Да у тебя просто с неделю ничего не было!» — «Нет, я сегодня уже спускал. Это из-за упражнений на кундалинь!» Подтирать пол должен был проигравший в «Монополию».

Начиная с этого вечера интеграция Гоши в жизнь класса зашагала по сравнению с тем, что было, семимильными шагами. Он даже поехал со всеми на культовую среди выпускников школы базу отдыха; должно быть, в силу соседства с населённым пунктом она называлась — и сейчас, наверное, называется — «Девкино». День заезда, лес и река, пьянящий свежий воздух. Конечно, я замечаю стихийное разделение на парочки, косые взгляды, мелочные сценки ревности. Но дела до этого мне почему-то нет. После небольшой выпивки меня настигает сон.

Просыпаюсь на диванчике веранды, Гоша трясёт меня за плечо: «Там... такое сейчас!» — «Ну что тебе?» — «У нас в классе есть половые отношения, я сейчас во втором корпусе видел». — «Ну и что, мы все взрослые люди, дай поспать...»

Так я и не узнал, что мне предлагали посмотреть.

Приближались выпускные экзамены. Гоша сходил с ума от любви к одной из одноклассниц. Но та вдруг стала уделять внимание мне. Внимание заключалось в том, что иногда мне давали подержать пухлую, пахнущую мамиными духами ручку. Конкуренция между двумя титанами мысли 11-го «А» приобретала зримые формы — мы оба шли на медаль. Сокрушительным ударом для меня стало Гошино выпускное сочинение по литературе, — говорят, в истории нашей школы ещё не было написано ничего сопоставимого по гениальности (я же, разумеется, наваял что-то посредственное и серенькое по «Белой гвардии»). Тему, весьма впечатлившую комиссии всех уровней, Гошечка придумал сам. Кажется, формулировка звучала так: «Русская интеллигенция и проблема познания».

Сокрушительным ударом для Гоши, однако, стал провал вступительных экзаменов в универ и поспешное бегство от армии в институт железнодорожного транспорта, куда отличников брали без экзаменов.

Девочка с пухлой ручкой связалась с каким-то старшекурсником, и Гоша решил, что это обстоятельство должно обновить нашу старую дружбу. Ведь мы оба познали горечь разочарования в женщине. Я не спешил разубеждать его. Наши эзотерические беседы продолжались. Постепенно и без того укороченное имя моего приятеля размякло, как кусок булки в чашке с молоком, и я всё чаще называл его не Георгием и не Гошей, а Гошечкой. Это очень ему шло. Свободолюбивый дух Гошечки и железнодорожный транспорт были излюбленными темами моих поэтических сочинений.

Суровый взгляд из-под очков,

ланиты цвета кабачков.

Печален в мудрости своей

и одинок в кругу людей.

Однажды в два часа ночи дома у моих родителей раздалась трель звонка — даже не трель, а несколько протяжных пулемётных очередей — и отчаянный стук, как будто кто-то оказался в беде. Отец оттеснил меня и сам открыл дверь. На коврике стоял запыхавшийся и до нитки промокший Гошечка. «Вы не поверите, что стряслось!!!» — «Подожди, переоденься, я сделаю тебе чай, и ты обо всём спокойно расскажешь...» Но нетерпение, видимо, было велико, и Гошечка сбивчиво начал прямо с порога... Оказывается, пухлая девочка залетела — а, спрашивается, разве можно залетать на первом курсе? — он узнал это от общей подруги. Никто не знает, женится ли на ней этот тип. Поэтому Гошечка готов признать ребенка своим и жениться на ней сам. Он сделал бы предложение прямо сегодня вечером, но её подъезд был закрыт, и Гоша простоял несколько часов на улице. А теперь не может вернуться к себе домой. Транспорт не ходит.

«Вопрос довольно деликатный, и я советую тебе выдержать паузу. Может быть, настоящий отец — вовсе не скотина? И что это за добрые подруги, которые так обходятся с конфиденциальной информацией?» Что-то мне подсказывало, что Гоша поступает неверно. Пытаясь в этом разобраться сам, я произнёс пламенную речь о чести, достоинстве и ранимости. Кухонный разговор затянулся до утра, предложение сердца, руки и фамилии было отложено; я, кажется, сыграл роль доброго пастыря. Через месяц Гошечка выступил свидетелем на скороспешной свадьбе. Пухлая девочка и её старшекурсник были счастливы.

За свадебным столом Гошечка разоткровенничался. Конечно, он ещё девственник — согласитесь, в таком возрасте это как-то старомодно, — но это его осознанный выбор... «Да, мы с тобой выбрали трудный путь развития», — обратился он ко мне. «Почему трудный? Я как-то не ограничивал себя с сексом...»

Гнев Гоши был страшен. Лучший друг уже трахался — и молчал! Теперь оставалось выяснить с кем... «Знаешь, дорогой, это моя частная сфера. Но у меня были не только девушки...» Гошечка с ужасом передвинул стул, увеличивая дистанцию между нами сантиметров на двадцать. Которые, видимо, должны спасти его от сексуального посягательства...

Второй курс. На пересдаче зимней сессии Гошечка знакомится с какой-то лаборанткой и вскоре взахлёб рассказывает по телефону: «У нас всё по-настоящему... Да, понимаешь, абсолютно всё!»

Весна — и снова, как год назад, Гошечка колотится в дверь. Два часа ночи. «Теперь я как благородный человек должен на ней жениться... Будешь моим свидетелем?» Я нахожу предлог отказать. Наша дружба обрывается, и мы не видимся несколько лет.

Конечно, я старался следить за тем, что происходило с одноклассниками. Знал, что Гоша вылетел из института, откосил от армии и устроился продавать какую-то мебельную фурнитуру. Знал, что после свадьбы они с женой поселились у тёщи — и, кстати, сделали ненароком ещё одного ребёнка.

Прошла целая вечность, — тогда, на первых курсах, это было невозможно себе представить, — десять лет. Я приехал в Новосиб навестить родителей и случайно узнал, что Гоша разводится. Город не настолько велик, чтобы не отыскать в нём человека, — Гоша сразу выехал на мой звонок. Щеки слегка впали, на голове наметилась седина, под глазами обозначились ямки и тени, но, если не присматриваться, всё было как тогда: гладкий и незаметный мальчик в заношенном сером свитере. «Тебе везло. А у меня не сложилось. Ну ничего. Переехал к маме, продаю фурнитуру для мебели...»

Рассказ постепенно начинал наскучивать... Я не выдержал и перебил на середине предложения: «А помнишь проблему познания?»

Гошечка осёкся и задумался.

Первый раз

На самом деле не о пресловутом «первом разе», поскольку он с большой вероятностью случился всё-таки позже, а о честности и белом вине.

В тот исторический промежуток, когда западные границы уже приоткрыли, но Югославия ещё не развалилась — по заминированным мостам ездили красные КамАЗы «Совтрансавто», — мой папа, дальнобойщик, привёз из командировки пятилитровую бутылку белого вина. В плетёной корзинке и с какой-то очень красивой пробкой. В первый же вечер мы дегустировали его. Немного алкоголя мне к этому времени разрешалось. Вкус оказался удивительным, травяным или ягодным. Сейчас я склонен думать, что дело было в ароматизаторе. Но тогда вино показалось просто божественным. Родители решили запечатать бутылку и задвинуть её поглубже в кухонный шкаф — для особенных случаев.

Если не ошибаюсь, дело было в конце лета, которым я часто зависал на новосибирском ипподроме. Я ходил в вечернюю детскую группу, но часто приезжал ещё утром, слонялся по конюшням, просто сидел на трибунах или помогал тренерам. Даже отбивать денники и задавать корм казалось абсолютным счастьем. Таких альтруистов кроме меня было ещё несколько, пара девочек и один парень. С одной девочкой я даже целовался после чинного и мирного дня рождения среди хорошистов и отличников, но уже совсем забыл её. А парня звали Макс. Он тоже жил на Затулинке — городской окраине за речкой-вонючкой Тулой, — но совсем на краю, у гаражей и лесополосы. И учился в ещё более пролетарской школе, чем я. Макс был похож на среднего хищного зверя. До конноспортивной школы ходил на карате. Много дрался. Жил «с мамкой». Умел брать на гитаре три блатных. Вот так, тезисно, по-другому не получается. Я сначала просто не верил и пропускал мимо ушей его истории о тёлках, но как-то его стала поджидать на троллейбусной остановке девушка — с сумасшедшими глазами, чуть постарше нас, — каждый день. «Я ей целку сломал, ну щас ходит за мной везде», — простодушно пояснил Макс.

Судя по обилию вокруг нас девушек с такими глазами, целок Макс успел наломать много. По этой же причине он не вылезал из разборок. Слово «разборки» тогда ещё не вполне вошло в наш язык в нынешнем значении, но разбирались с ним пацаны с четвёртого, двенадцатого и шестого микражей. А также отцы одноклассниц.

Что я думал тогда обо всем этом, казался ли Макс мне, так сказать, героем или подонком? Совсем не могу реконструировать. Я играл в школьном «Что? Где? Когда?», много читал, рисовал со школьными друзьями уточнённые карты Средиземья и прочих параллельных вселенных. Но всё это было чем-то вроде литературы, а Макс казался таким живым. Иногда он даже казался мне ожившим античным героем, красивым и холодным, по ту сторону доброго и плохого.

Он избегал, пару раз увидев, моих хорошо воспитанных одноклассников. В общем-то, он был (и остаётся, наверное) одиночкой. И это странно, что мы по-своему подружились. Длинными, через все Левобережье, прогулками, я перессказывал ему брюсовского «Огненного ангела», а он, в свою очередь, делился со мной все новыми подробностями своей половой жизни. Но, конечно, Макс говорил не только о ебле. Именно у него я переписал первую кассету Цоя. Группа «Кино» повлияла на формирование моего стиля куда сильнее символистской поэзии. То есть я надеюсь, что повлияла.

В самом начале дружбы мы, естественно, определились, что я ещё не ебался, а только дрочу. Макс признавал, что это нормально, и не отрицал, что и сам временами, когда яйца болят, практикует подобное. «Ну а мацал хотя бы кого-нибудь?» — спросил он меня на трибуне манежа во время соревнований по выездке. Мы и без того сидели очень тесно. «Я с пацанами», — нашёл в себе смелость признаться я — и с вызовом посмотрел Максу в глаза. Он, казалось, растерялся: «И тебе нравится... мацать пацанов?» Тут я неожиданно для себя самого проявил ещё большую наглость. Я стал его трогать и гладить — плечи, руки, спину, бёдра. Макс не мешал. Больше того, он сам потянулся рукой к моему паху. По организму бегали сладкие мурашки, что-то мучительно напрягалось, а что-то таяло и расслаблялось. (Я знаю, мне противопоказано писать эротические сцены.) Но здесь нас могли увидеть. Непослушным голосом я спросил Макса, не поедет ли он вечером ко мне, сегодня родители на даче. Он не был против.

Перед отъездом я спрашивал родителей, можно ли будет дать попробовать друзьям то самое вино. «Чуть-чуть, и не увлекайтесь», — заговорщицки сказала мама. Тем самым формальное разрешение было получено. Мы с Максом наспех пожарили яичницу — спортивные впечатления и голод сначала вытеснили мысли о плотском — и разлили к ней югославское.

После первого бокала мы закурили, что, к слову, являлось дома абсолютным табу. После второго, кажется, стали стряхивать пепел рыбкам в аквариум. А дальше я ничего, практически ничего не помню. И это невероятно обидно.

Проснулся я в обеденное, полагаю, время с абсолютно ясной и пустой головой. Один. Отмечу ряд странностей: а) в родительской постели; б) голым, хотя прежде я всегда спал в трусах или трусах-майке; в) на столе красовались остатки ужина, бокал с плавающими окурками и пустая пятилитровая бутылка в плетёной корзинке с очень красивой пробкой; г) вставая, я запнулся о стоящую почему-то на полу бутылку подсолнечного масла.

Сознание обнаруживало два проблеска. Во-первых, мне казалось, что мы с Максом принимали душ и залили санузел. На полу действительно валялись мокрые полотенца. И во-вторых, безотносительно к чему-либо — визуального образа проблеск тоже не содержит — я вроде бы говорил Максу: «Какой у тебя большой член», а он отвечал: «И твой ничего».

Досада из-за того, что я не могу точно восстановить произошедшее ночью, пришла после. Куда серьёзнее в этот момент казалось обстоятельство, что вот-вот могут появиться родители. По квартире раскиданы окурки. И драгоценное вино, вывезенное отцом из Югославии по заминированному мосту, выпито.

Тут зазвонил телефон. Макс интересовался, не болит ли у меня голова. «Ну, знаешь, это... ну ты даёшь...» — сбивчиво продолжил он, но больше никакой ценной информации я не мог из него выудить.

К приходу родителей я успел преодолеть разгром. Я честно указал на пустую бутылку в плетёной корзинке. Мама всплеснула руками... почти пять литров? «Сколько же пришлось на человека?» — спросила она. И сама же, не дожидаясь ответа, принялась перечислять моих близких друзей... Лёша, Дима, Пашечка... «Вы выпили его вчетвером?!»

И тут я в первый и последний раз в жизни так нагло соврал родителям: «Мам, нас было шестеро, ещё Саша и Рустам...»

Мама сказала, что это всё равно плохо, но сразу успокоилась. Папа посмотрел многозначительно: типа, вырос пацан, — но совсем ничего не сказал.

Собственно, это всё. Дорогие мама и папа, примите, если вы это читаете, моё запоздалое раскаяние. За то, что я соврал про вино. И не сказал про подсолнечное масло. На нём в тот вечер жарили карасей. (Но я, честно, не уверен, что смог им воспользоваться.) Вы замечательные, добрые и терпеливые. Вы любите меня таким, какой я есть.

А что касается Макса, то он с тех пор избегал меня. На ипподром стал демонстративно таскать (и тискать) какую-то крашеную малолетку. А потом перестал ходить на занятия. Так мы никогда и не поговорили. Я переживал, ну конечно. Иногда гордился. Если бы память не отрубило, наверняка написал бы рассказ «Совращение натурала». Но, наверное, эта физическая реакция с памятью неспроста: вместо этого получился текст о маме и семейных ценностях. А как-нибудь ещё будет о том, как я стал разрядником по конному спорту.

Дата добавления: 2015-10-28