Пролетарских писателей

Весной 1923 г. от небольшого литературного кружка при Тверском пролеткульте отделилась группа молодых поэтов и писателей, которая с 1924 г. получила официальный статус тверской группы Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП, позднее РАПП) и стала называться Тверской ассоциацией пролетарских писателей (ТАПП). В неё вошли Александр Ярцев, Андрей Гвоздев, Иван Рябов, Макарий Бритов и др. Позже к ним присоединились Борис Полевой (Кампов), Николай Арефьев, Григорий Пантюшенко, Яков Хохунов-Уховский, Анатолий Степанов, Николай Трифонов, Арсений Баранцев, Георгий Бутковский и др. Группа чётко определила цель своей деятельности – «содействие советской власти и партии в их борьбе и работе», в основу же творческого метода лёг принцип «организации классового самосознания через художественную литературу»[313]. Трибуной ТАПП стала газета «Тверская правда».

К декабрю 1926 г. ТАПП состояла из 24 человек. Её члены подхватили добрую традицию никитинцев проводить по средам литературные занятия. Их программа состояла из критических разборов произведений тверских авторов, разнообразных докладов о проблемах искусства и литературы, поднимался вопрос о «попутчиках», изучалась политика партии в области художественной литературы и т.п. Планировалось издание произведений поэтов и писателей этой литературной группы, и в первую очередь стихов Г. В. Пантюшенко и И. А. Рябова, затем прозы Б. Н. Полевого и М. Алёшина.

Важную роль в формировании идеологических и эстетических взглядов тапповцев с ориентаций на социальную активность сыграл один из идейных вдохновителей и руководителей РАПП Г. Лелевич (наст. имя и фам. Лабори Гилелевич Калмансон). В конце мая 1924 г. с группой напостовцев (активом литературного журнала РАПП «На посту») он принял участие во встрече с тверскими писателями, где выступил с докладом о состоянии современной русской литературы, заострив внимание на том, что в ней должны обязательно отражаться классовые идеи. Лелевич подразделил всех писателей последнего времени на «правых, определённо отражающих контрреволюционные чувства остатков буржуазии и буржуазной эмиграции, так называемых “попутчиков”, которые не будучи искренними соратниками пролетарской поэзии, временно плетутся за нею, и... настоящих пролетарских творцов...»[314]

Одной из приоритетных задач тапповцы считали работу с поэтической молодёжью, которая должна была заключаться в консультировании начинающих авторов. В одном из первых номеров газеты «Смена» И. А. Рябов писал о том, что тверские газеты «заваливаются громадным количеством литературного материала. Качество с годами растёт слабо, потому что начинающий даже не получает ответа: плохо или хорошо он написал. <…> Все эти беды смягчить или вовсе устранить должна консультация»[315]. Положительным в деятельности ТАПП можно считать установившуюся традицию устраивать массовые литературные вечера не только в Твери, но и в уездных городах – Бежецке, Ржеве, Осташкове и др.

Огромное внимание тверские пролетарские писатели уделяли студенчеству. Практически во всех литературных вечерах, проводимых в Твери, студенты принимали активное участие. Безусловно, тапповцы пытались привить молодёжи прежде всего социальный подход к восприятию искусства. И это им удавалось: «Многосотенная молодая аудитория встретила стихи своих поэтов (на вечере выступали И. А. Рябов, А. И. Ярцев, Я. И. Уховский, А. Г. Гвоздев и другие тапповцы. – И. Г.) куда теплее, чем прочитанные здесь же, но не гармонирующие с современной революционной эпохой, стихи поэтов прошлого»[316]. Тапповцам вполне удавалось оказывать влияние на формирование мировоззрения молодёжи, и именно в этом, как они считали, заключалось социальное значение культуры и художественной литературы.

Планируя работу на осенне-зимний сезон 1927-1928 гг. руководители ТАПП больше всего внимания уделили оказанию помощи рабочим клубам и созданным при них литературным кружкам. Одним из активно действующих стал литературный кружок при Тверском пединституте, который, в основном, посещали студенты отделения литературы и русского языка, другим – созданный в феврале 1928 г. литкружок при газете «Смена».

1927 год стал знаменательным в истории тверского пролетарского литературного движения тем, что с октября в городе стала выходить самостоятельная молодёжная газета «Смена», появление которой – заслуга ТАПП. В литературный отдел газеты вошли А. И. Ярцев, Н. А. Арефьев, А. Г. Гвоздев, А. Д. Баранцев, М. Алёшин, И. Кац-Каган, М. Левский (Мирлэ), Г. В. Пантюшенко, Б. Н. Полевой, И. А. Рябов, Н. И. Трифонов и др.

Начальный этап творческого пути тверской «молодёжки» был отмечен перепиской с А. М. Горьким, получившей название «Письма из Сорренто». Началась она с письма редакции «Смены», вместе с которым А. М. Горькому в Италию были отправлены два первых номера газеты. Алексей Максимович быстро отозвался, высоко оценив мастерство тверских литераторов: «С газетой я вас, товарищи, искренно поздравляю: очень удалась – живая, бойкая, интересный материал, горячо подан, притом грамотнее некоторых провинциальных “взрослых” газет»[317].

К концу 1927 г. тверская группа пролетарских писателей выросла ещё наполовину, и на состоявшемся 7 ноября отчётном собрании ТАПП было отмечено, что она «приобретает характер массовой организации»[318].

Усвоив постулат напостовцев о борьбе со всей «неклассовой» литературой, члены ТАПП заняли непримиримую позицию по отношению к тем, кто иначе понимал специфику литературного творчества и не отводил в нём главного места пролетарской идеологии. Слова «борьба», «литературный фронт», «война» часто употреблялись тапповцами в их статьях и заметках. Первый свой удар они нанесли поэтам литературно-художественного общества имени И. С. Никитина.

Так, Ф. Мирский-Скиталец (псевдоним, подлинной фамилии автора установить не удалось) в своей статье «Бухгалтерское стихоплётство», недвусмысленно намекая на род деятельности большинства поэтов-никитинцев, пристрастно и с сарказмом анализирует книжку стихов П. Трошина «Среди простора». Правда, он сумел довольно объективно подметить основные недочёты сборника: несовершенство техники письма, многочисленные диссонансы, поэтические штампы и т.п., но главным недостатком, по его мнению, является отсутствие социальных мотивов: «Автора совсем не интересуют социальные проблемы. Процесс ломки и созидания, героическая борьба коммунистического пролетариата, холод, голод – его не коснулись – не его содержание. Пролетарская ли это поэзия, крестьянская ли? Нет, тысячу и один раз нет! Это не поэзия – слякоть, нытьё, анархо-мещанские искания забвения, тиши и утверждения мятущейся личности». И далее критик декларативно провозгласил: «Наша поэзия – поэзия “рабочего удара”, поэзия фабрик и заводов, коллектива, электрификации, поэзия коммунизма, – и эта поэзия является отражением коммунистического творчества, она есть и будет в противовес индивидуально-мещанскому поэзио-захлебничеству поэтов от ветеринарии и бухгалтерии»[319]. В разносном духе была написана и рецензия критика под псевдонимом Гамен на книжку стихов З. Ф. Варваркиной «Лепестки».

Своеобразие тверской ситуации в период сосуществования двух литературных группировок заключалось в том, что никитинцы публично не давали отпора своим критикам. В чём причина этого непротивления? Сегодня категорически однозначно дать ответ невозможно, мотивы были разными. Прежде всего, тапповцы имели партийную поддержку, подавляли «количественно и громкостью». Достойный ответ им мог быть воспринят как контрреволюционный выпад и повлечь за собой прямые репрессии.

Усиливающиеся гонения тапповцев привели к тому, многие поэты Никитинского общества были вынуждены покинуть тверские места навсегда, в том числе Н. С. Власов-Окский, Н. П. Рогожин, М. С. Дудоров, И. П. Малютин. В дневнике Н. П. Рогожина находим следующую горькую запись, сделанную 5 ноября 1924 г.: «Тверь я оставил без сожаления. Жизнь в ней в последнее время (на)сквозь пропиталась мещанскими настроениями, сплетнями и взаимной травлей. Люди, как клопы, ползают в своём навозе и пожирают друг друга»[320].

Возглавлявший ТАПП Александр Ярцев поместил в «Тверской правде» фельетон, озаглавленный «О трёх великих пролетарских поэтах и о преподавании литературы». В нём речь шла о том, что учительница литературы одной из школ Твери ошибочно причисляет С. А. Есенина к великим поэтам эпохи. Тут же он доказывает почему: «Пришедший из деревни, мистик, идеолог хулиганства, деклассированный и взятый в плен кабацкой культурой, а ещё раньше той интеллигенцией, представителем которой был и Блок, – Сергей Есенин вряд ли может быть назван и крестьянским поэтом»[321]. Вульгарно-социологический подход к литературе мешал тапповцам оценить художественные достоинства стихотворений одного из лучших поэтов России.

«То воздействие, которое оказывают на нас стихи этого поэта, – писал И. А. Рябов в статье «О больном и здоровом в поэзии Сергея Есенина», – можно ли признать здоровым и общественно ценным? На этот вопрос надо прежде всего ответить отрицательно. Сама по себе неустойчивость, шатание духовного мира Есенина приемлемы быть не могут. Молодому рабочему и крестьянину, комсомольцу, от которого требуется организованность и цельность в мировоззрении, дух есенинской поэзии чужд и вреден. Менее защищённую личность Есенин может толкнуть к отрыву от общественной жизни, от борьбы»[322].

Подобное категорическое неприятие тверскими пролетарскими писателями творчества Саши Чёрного, Николая Клюева, Леонида Андреева, Александра Куприна и других отражено в заметке о состоянии современной литературы одного из тверских журналистов, тапповца А. Г. Гвоздева «Этого надо остерегаться», в которой упоминание на одном из литературных вечеров в пединституте имени Саши Чёрного автор относит к «досадным промахам... чёрными крапинками ложащимися на красную программу вечеров»[323]. Другой критик И. К.-К. (предположительно Кац-Каган) в рецензии «Присланы для отзыва» обвинил Н. А. Клюева в спекуляции именем вождя в его поэме «Ленин» и в бессодержательности лирики: «Стихи его ничего революционного не отражают. С внешней стороны они абсолютно не пролетарские и не понятны никому, не только рабочему или крестьянину, но и вообще читателю. Сомнительно, что и сам автор разбирался в подборе звучных и бессмысленных слов и фраз, подобранных в рифму»[324]. В стихотворном фельетоне «Дела библиотек» его автор Гаврила Рычаг сетует на то, что в местных библиотеках мало книг на социально-бытовые темы, зато в изобилии произведения Л. Н. Андреева, А. И. Куприна, Ги де Мопассана, И. С. Тургенева[325].

Пренебрежительное и ироническое отношение тапповцев к литературному наследию, доставшееся им от Пролеткульта, сохранялось на протяжении всего периода 1920-х гг. Подобным образом относились они и к зарубежной классике.

6-7 апреля 1928 г. по инициативе ТАПП была проведена первая губернская конференция пролетарских литературных организаций, на которую приехали сорок представителей от четырёх уездов губернии: Вышнего Волочка, Ржева, Осташкова и Кимр. Целью форума, как сказал, открывая конференцию А. И. Ярцев, являлось «превратить ТАПП из местной в губернскую организацию». Секретарь Тверского губкома ВКП(б) Соболев в своём выступлении выдвинул перед пролетарскими писателями следующие основные задачи: «бороться с “есенинщиной”; встать ближе к газетам и их работе; усилить издательскую работу; лучше организовывать массы рабочего и крестьянского молодняка; больше работать над собой и над качеством своей продукции»[326]. В выступлении тверского профсоюзного лидера Захарова прозвучала мысль о помощи рабочим в выборе книг для чтения и, главное, обратить внимание писателей на выбор тем литературных произведений, большинство которых, по мнению докладчика, должны быть о производстве. В отчётном докладе А. И. Ярцева говорилось, что в организации наметился рост «не только количественный, но и качественный. Количество поэтов уменьшается, растёт количество прозаиков»[327]. Конференция отметила и огромную работу воспитательного характера, проводимую тапповцами с молодёжью. В принятом постановлении утверждалось, что с этого дня ТАПП становится губернской организацией, объединяющей всю литературную молодёжь края. В бюро организации были избраны А. И. Ярцев, М. Е. Бритов, Н. Андреев. Конференция избрала представителей от ТАПП на Первый Всесоюзный съезд пролетарских писателей. Ими стали Ярцев, Трифонов и Козырев[328].

Таким образом, из небольшой группы пролетарских писателей ТАПП реорганизовалась в крупную литературную организацию, которая вела серьёзную просветительскую, идеологическую и литературную работу. В то же время творчество самих пролетарских писателей находилось под контролем партийных органов и направлялось ими. В ТАПП поменялось соотношение между поэтами и прозаиками, в сторону увеличения последних.

В мае 1928 г. делегация тверских литераторов приняла участие в проведении Первого Всесоюзного съезда пролетарских писателей. Открывшийся следом учредительный съезд РАПП избрал новое правление в составе 46 человек, где Тверская ассоциация пролетарских писателей получила одно место.

В ноябре 1928 г. в рядах ТАПП произошёл раскол, о причинах и подробностях которого пока неизвестно. Можно предположить, что более независимой и самостоятельной стала группа пишущей молодёжи, сплотившаяся вокруг «Смены» (Б. Н. Полевой, И. А. Рябов, Г. В. Пантюшенко, А. Г. Гвоздев, А. Кафман и др.). В тверском пролетарском литературном движении появилось два течения, одному из которых предстояла интересная творческая жизнь, другому была уготовлена скорая ликвидация.

К январю 1930 г. в составе ТАПП, которую возглавлял К. Труфанов, осталось только 15 человек.

Обострение отношений между двумя течениями в ТАПП совпало с дискуссией, происходившей между РАПП и комсомолом. Активность и непримиримость тверской молодёжной группы к деятельности остальных членов организации напоминала обстановку начала 1920-х гг., когда пролетарские писатели боролись с поэтами-никитинцами.

Постановление ЦК ВКП(б) от 18 июня 1932 г. решительно положило конец всем распрям в литературной среде. С ликвидацией РАПП была закрыта и Калининская (с 1931 г.) ассоциация пролетарских писателей. Но на этом литературный процесс в крае не прекратился. Продолжали работать литературные кружки, созданные на предприятиях и в организациях города, а местные писатели и другие профессиональные литераторы, в том числе члены бывшей КАПП, собирались решать свои проблемы в помещении редакции газеты «Пролетарская правда». Принявшее в 1920-х гг. широкий размах литературное движение в Тверском крае остановить было невозможно. Творчество прозаиков Г. А. Бутковского, Б. Н. Полевого, А. А. Тверяка, журналистов И. А. Рябова, Г. В. Пантюшенко, А. Г. Гвоздева, Н. В. Кавской, Н. П. Балакина, поэтов Я. И. Хохунова-Уховского, Н. А. Арефьева и многих других способствовали в дальнейшем созданию областной писательской организации.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бойников А. М. Иван Афанасьевич Рябов // Тверские памятные даты на 2002 год. Тверь: Русская провинция; ООО «Альфа-Пресс», 2002. С. 143-145.

Бойников А. М. Георгий Александрович Бутковский // Тверские памятные даты на 2003 год. Тверь: ООО «Альфа-Пресс», 2003. С. 182-184.

Гончарова И. А., Редькин В. А. Ревнители традиций: Очерк о Тверском литературно-художественном обществе имени И. С. Никитина. Тверь: Тверское областное книжно-журнальное издательство, 2002. С. 146-176.

Калининские писатели: биобиблиографический справочник. Калинин: Калининское книжное издательство, 1964. С. 110-113.

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ТРЯПКИН (1918-1999)

«Не бездарна та планета, // Не погиб ещё тот край, // Если сделался поэтом // Даже Тряпкин Николай»[329], – с озорной и добродушной самоиронией, без малейшего намёка на бахвальство отозвался о себе подлинно народный, русский «в добольшевистском значении этого понятия»[330] поэт Николай Иванович Тряпкин. Он ни разу не сетовал по поводу своей непритязательной фамилии и не предал родовую память, когда при публикации первых стихов в журнале «Октябрь» осенью 1946 г. ему настойчиво рекомендовали подобрать звучный псевдоним. Но ведь не имя красит человека, а наоборот. И перечитывая сегодня книги Николая Тряпкина, вновь и вновь осознаёшь, что его непритязательная, грубоватая фамилия прославила и русский народ, и русскую литературу.

Николай Тряпкин увидел свет в семье крестьянина-столяра деревни Саблино Старицкого уезда Тверской губернии (ныне несуществующей) 19 декабря 1918 г., как раз на зимний праздник Николая Чудотворца. Родившийся, словно вопреки разгорающемуся вокруг гражданскому братоубийству, поэт все отведённые ему года, даже «среди лихой всемирной склоки, // Среди пожаров и смертей» (ГВ, 331) чутким и чистым сердцем будет вслушиваться в «великую мелодию слиянья»[331], соединяя в стихах ликующую радость от счастья жить на Земле и неустанную заботу о его бережном сохранении. Первое и главное слагаемое этого счастья запечатлелось для него в одном-единственном и самом дорогом слове – Родина:

Скрип моей колыбели!

Скрип моей колыбели!

Древняя сказка прялки,

Зимний покой в избе.

Слышу тебя издалёка,

Скрип моей колыбели,

Помню тебя изглубока,

Песню пою тебе (ГВ, 51).

Мотив крестьянского первородства пройдёт сквозь всю лирику Н. И. Тряпкина неразрывной путеводной нитью: «Но живут в моём сердце все те перезвоны ржаные, // И луга, стога, и задворки отцовской избы, // И могу повторить, что родился я в сердце России, – // Это так пригодилось для всей моей грешной судьбы» (ГВ, 414).

Образ саблинского детства является, по сути, сквозным в поэзии Н. И. Тряпкина. Он любуется всеми без исключения приметами сельского бытия, в том числе самыми прозаическими:

А за нами сараи в извечных метёлках пырея,

И в поленницах дров, и с помётом от кошек и птах.

И под солнцем весенним сушились верёвки и шлеи,

Хомуты и седёлки, и дровни при всех копылах (ГВ, 413).

Вспоминаются поэту и нечастые детские игры на фоне трудовой деревенской жизни, пока неомрачённой надвигающимися потрясениями основ русского крестьянского мира:

Заря моя, мелькнувшая давно,

И песенка, пропетая когда-то!

Из риги дым, ползущий на гумно,

И мы в снопах – драчливые галчата…

(«Две элегии», 1960; И, 184)

Деревенское воспитание было немыслимо без представителей старшего поколения – бабушек и дедушек. И не зря поэт посвятил своим многочисленным бабкам, которых у него было «…премного // И родных, и побочных» несколько проникновенных стихотворений, в том числе «Стихи о моих бабках» (1982), «Бабка» (1982), «Семейные забавы» (1982), утверждая вечную неразрывную связь поколений, родовое начало:

Ах вы, бабки мои! Да пребудет вам пухом лежанье!

Да святится ваш дух и в заветах грядущей семьи!

Пролетают года, превращаясь в земные преданья,

Превращаясь в легенды и в эти вот песни мои (ГВ, 436).

Тем не менее, обилие деревенских мотивов в лирике Н. И. Тряпкина не даёт оснований вставлять его в обойму писателей-«деревенщиков». Но поэт «…всегда, по-деревенски хитро, оставался себе на уме, да ещё на каком могучем уме! – отмечал Г. Н. Красников. – Посмеясь, он ещё скажет об этом, будто припечатает:

Не сумели меня прокрусты,

Уложить на свою доску…»[332]

Это действительно так: стихи Н. И. Тряпкина – цепь разительных перевоплощений – образных, временных, пространственных. Раздумчиво-спокойное бытописание тверской сельщины оттеняется резкой сочностью картин русского Севера, Алтая и Курил; предельная реалистичность жанровых зарисовок из послевоенных колхозных будней с годовыми отчётами и селькорами сменяется мощью библейских образов и величественной красотой античных сюжетов; сливаются в раздольном потоке история и современность: «И я смешал века и даты, // И с глубью глубь, и с высью высь…» (И, 422).

Николай Тряпкин мастерски освоил едва ли не все имеющиеся поэтические жанры. Эпическая размеренность дум, былин и сказаний прерывается у него то стилевой ясностью и отточенностью классических элегий, од и стансов, то задорными, переливчатыми ритмами прибасок и частушек. Фольклор, народная обрядовая и речевая культура, древние славянские верования – живой и неисчерпаемый источник, питающий эстетическую самостоятельность его творчества:

Где там ели проскрипели?

Чей там шёпот, чей там крик?

Разгадать бы травный шелест,

Положить на свой язык! (И, 181)

Любое стихотворение Н. И. Тряпкина сверкает и искрится драгоценными россыпями языковых богатств; и не устаёшь поражаться тому, в каких неиссякаемых кладовых народной речи находит он нужные именно здесь, на редкость верные, свободные слова – возвышенно-книжные, по-народному солёные или остропублицистические, умея заставить и самые скромные из них сиять первозданным блеском:

Ивняковый, травяной, долинный

Мир, поющий ветром и лозой!

Журавлиной цепью длинной-длинной

Ты опять проходишь надо мной (ГВ, 160).

Перед нами – не эклектика, а истинная и ярчайшая самобытность, контрастная органичность мировидения, синтез прошлого и настоящего, реальности и легенды, соединённость земли и неба. Лирика Николая Тряпкина может быть уподоблена грандиозной симфонии, чья партитура отличается тончайшей полифонией:

Друзья мои! Да что со мной?

Гремят моря, сверкают дымы,

Гуляет космос над избой,

В душе поют легенды Рима (И, 155).

А судьба поэта чуть было не обернулась трагедией. «Во время коллективизации, в 1930 г., семья перебралась в один из совхозов Московской области, в районный центр Лотошино» (ГВ, 467), – напишет он позже в автобиографии. Сказано нейтрально, как о чём-то малосущественном. Вот только «перебралась» (блестящий идеологический эвфемизм советских времён!) в Лотошино семья Тряпкиных отнюдь не по доброй воле: она спасалась от раскулачивания. Заработки отца-столяра, мастера – золотые руки, который постоянно получал выгодные подряды, и крепкое крестьянское хозяйство давали возможность жить в достатке:

Принимали гостей. Ибо сами гоститься любили.

И скажу – не гордясь, а всего только суть возлюбя:

Не любили заплат. И лаптей никогда не носили.

В подковырянных валенках тоже не помню себя.

Сам глава был столяр и с весны уходил на подряды.

Значит, править хозяйством семья оставалась втроём.

А ведь были – крестьяне. И все наши копны и гряды

Не давали нам скидок в положенном круге своём. <…>

Ни зернинки под снег. И под дождь – ни единой сенинки.

Ни косилок, ни жаток. Они только снились отцам.

А ведь крякали утки, звенели молочные кринки,

И готовилось пиво ко всем храмовым торжествам

(«Жили мы вчетвером…», 1982; ГВ, 419-420).

В год «великого перелома» Тряпкины, «только тем и виновны, что жили покрепче других» (ГВ, 449), чуть-чуть не разделили страшную участь тысяч спецпереселенцев, сгинувших в глухой сибирской тайге. Спас председатель местного сельсовета, приказав уезжать из родных мест как можно скорее. Об этой печальной странице своей жизни Н. И. Тряпкин рассказал только в 1982 г. в стихотворениях-воспоминаниях «Жили мы вчетвером», «Изба», «Стихи про одну сходку», «Стихи о первом совхозе», «Лотошино», «Песнь о лучшей собаке», «Стихи о земных переменах»:

Это было в те дни, что приснятся и в славе грядущей

Побросали мы всё – и, дай Боже, скорей наутёк.

Поскорее туда, к подмосковным спасительным кущам,

Под казённую крышу, на твёрдый совхозный паёк!

(ГВ, 462)

В Лотошино семья Тряпкиных ютилась в длинном кирпичном бараке. Поэт вспоминал: «Жить было тесно и грязно, а главное – голодно. Подсобного хозяйства не имели, а времена были не из хлебных. Поэтому года через два, в соседней деревне Ивановское, родитель мой приглядел избёнку в три окошечка, сторговал её у владельца, переезжавшего куда-то, и снова мы стали хозяевами деревенской хаты и деревенского огорода» (ГВ, 468). Это была, хотя и не сравнимая с прежней, но всё же возможность заниматься привычным крестьянским трудом:

И воспрянул папаша пред видом такого сюрприза:

Занимай свою должность, стругай под совхозным крылом,

А под вечер – домой, на свою деревенскую мызу:

Ковыряйся в навозе! Работай с печным помелом!

Для самого Николая Тряпкина сельский дом стал возвращением в любимую среду, к истокам естественного бытия:

Принимай же, Изба! Распахни свои древние прясла!

Приголубь же меня, пацана из тверских деревень!

И я сделаю всё, чтобы печка твоя не погасла,

Подновлю твои стены, украшу сиренью плетень (ГВ, 463).

Так уже с ранних лет отпечатался на сердце поэта болезненной зарубкой горький опыт несправедливости разобщения, насильственного отлучения от всего по-детски доброго и до боли родного, что до скончания дней отложилось в его стихотворениях благодатным кладом кровной, неразрывной связи с народом:

Нет, я не вышел из народа.

О чернокостная порода!

Из твоего крутого рода

Я никуда не выходил (ГВ, 251).

«С годами выявлялся определяющий мотив творчества Николая Тряпкина – мотив Памяти. Памяти, несущей в себе всё тяжёлое, трагическое, надрывное, что сосредоточилось в истории уничтожения русского крестьянства и его самобытной культуры…», – подчёркивал С. С. Куняев[333]. И, конечно, из памяти поэта не могли исчезнуть ни саблинское детство («А нынче вновь увидел я во сне // Всё то же детство, сгинувшее где-то» (И, 184)), ни Тверской край, географические названия которого постоянно появляются в его стихотворениях: «Пройду, если надо, ко Ржеву, // А нет – так сверну на Торжок», «Ой, далёко, очень далёко // Наше поле и город Зубцов!», «И пусть про Вязьму и про Старицу // Опять звенит моя гармонь», «И катилась наша рессорка // В голубеющий город Тверь» (И, 132, 152, 509, 533).

На наш взгляд, мотив памяти связан в стихотворениях Н. И. Тряпкина с мотивом безбрежной любви к Родине, которая прорывается удивительной многоликостью и многоцветием окружающего мира. Поэт не устаёт живописать деревенскую Россию с медовыми запахами просёлков и заманчивостью лугового разнотравья, с плавным течением речных вод и призывными шумами леса. Географическая привязка большинства пейзажей к среднерусской полосе, к Верхневолжью не стесняет его в выборе подробностей и ракурсов. Тряпкин всякий раз открывает многажды виденное с совершенно простой и в то же время неожиданной стороны:

Милый край от Волока до Ржева!..

Светлый сон, идущий сквозь века!..

Ты – как снег февральского пригрева,

Ты – как нежный запах молока.

Хорошо здесь в Шоше искупаться.

Взять поехать на базар в Зубцов

И от критиков позатеряться

Средь полей, черёмух и скворцов (И, 157).

Обыденные приметы быта легко возводятся им в предмет, достойный любви и поэтического воплощения:

Сегодня апрель.

И вода и скворешни.

Люблю побродить по сумятице вешней.

По чёрному льду, по земле, по навозу,

Влюбляясь в родную житейскую прозу

(«Барда», 1961; И, 216).

И следом в «родную прозу» вплетается нечто мифологическое, наполненное предчувствиями таинственных сил природы:

Я уходил в леса такие,

Каких не сыщешь наяву,

И слушал вздохи колдовские,

И рвал нездешнюю траву.

И зарывался в мох косматый,

В духмяный морок, в дымный сон,

И был ни сватом и ни братом –

Жилец бог весть каких времён (ГВ, 197).

Естественность сочетания самых разнородных содержательно-образных пластов составляет основу оригинальности лирики Николая Тряпкина. Поражает она и ещё одной характернейшей чертой – космизмом, жаждой путешествия в запредельные глубины Вселенной. Поэт словно играючи стирает грань между Землёй и Космосом: «Лес да горы, снег да пропасти отвесные. // Не боюсь тропой рискованной пройти. // Вот ступлю на ту хребтину поднебесную – // И пойду уже по Млечному пути» (И, 86).

«Космические» стихи Н. И. Тряпкина переполняет ликующее чувство полёта. Он, любуясь, смотрит из неведомых далей на «голубой фонарик Земли», мечтает о могучих звездолётных кораблях, уходящих в вечное пространство и, слушая вселенское звучание, дерзновенно обращается к Космосу, готовый рассеять его мрак созидательным трудом и поэзией:

Эй, Космос!

Ты вечен и тёмен,

А я к темноте не привык.

Даю тебе свет моих домен

И лучших поэтов язык (И, 148).

Николай Тряпкин, вдохновенный певец Руси деревенской, стал певцом и «Руси радарной», Руси – космической державы. Единоличную судьбу поэт связывал с судьбой планетарной цивилизации, и постепенно у него выкристаллизовалось собственное понимание космической сути земного человека, которое он сжал до чеканной и ёмкой формулы «Я вышел оттуда, где всё можно делать сначала…» Эти окроплённые потом и кровью пращуров слова – песнь во славу воистину бесконечной выносливости нашего народа, наполненная твёрдой верой в неистребимую крепость его национального духа и физических сил. Веками приходилось русскому человеку всё «делать сначала»: возводить избу на пепелище и поднимать из руин храмы, вновь засевать хлебом поля, вытоптанные дикой ордой кочевников или искорёженные железом танковых армад, рожать детей, взамен погибших в битвах, и писать книги, взамен уничтоженных врагом. Вот чем держалась и будет держаться сильная и многострадальная Русь-Россия, которая в своей уже всекосмической отзывчивости, идёт в стихах Тряпкина не покорять и не завоёвывать неведомые миры других планет, а обустраивать их с самого начала, с топора:

За годами годы – и Русь моя вся под антенной.

Горят на экране, звенят позывные Вселенной.

Готовь же свой парус туда – к запредельным причалам,

Чтоб выйти, коль надо, опять с топором и кресалом!

(«Я вышел оттуда…», 1962; И, 236)

Научно-технический прогресс ХХ века не только распахнул человечеству двери в космос, но и поставил под прямую угрозу жизнь самой Земли. Поэт видит, что «на все цветы и зарожденья // Ложится пепел роковой» (ГВ, 393). В его стихах возникают фантасмагорические очертания планетарного Апокалипсиса:

Всё кругом бетонное –

Солнце и вода;

И в котлах реакторных

Варится еда.

И горит за городом

Атомный закат.

И стоит над городом

Атомный солдат (ГВ, 236).

Единственной преградой, способной остановить вселенское безумие вновь становится Россия, спасительница мира:

И расщепляются стихии,

И рвутся тверди под Ядром.

И снова ты, моя Россия,

Встаёшь смирительным щитом (И, 537).

С 1989 г. вплоть до смерти Н. И. Тряпкина не вышло из печати ни одной его новой книги. Он же неустанно продолжал творить, но оказался отвергнутым новой российской властью. Причина такого отношения – гражданская позиция поэта: его стихотворения, которые иногда публиковали патриотические газеты и журналы, пылали негодованием к растлителям и разрушителям России, великой скорбью о гибели будущего страны:

Господи Боже! Во сраме гниём и сивухе.

Господи Боже! Младенцы под нами кричат.

Дочери наши, как в тлене зелёные мухи,

Целые дни у пивных и вокзалов торчат (ГВ, 352).

В последние годы жизни Николая Ивановича одолевали болезни. Рассказывают, что он попросил убрать из своей комнаты все календари и часы[334]: скорее всего, поэту хотелось остаться один на один с Вечностью, воплотив давнюю мечту: «Затвориться б скиту. И возжечь бы старинную свечку. // За себя и других наконец помолиться желаю»[335].

Искренней молитвой (не в формальном, конечно же, а в духовном смысле) за Русь и русский народ была вся поэзия Н. И. Тряпкина, которая, по его словам, «…иль ноша крестная, иль сам голгофский крест» (И, 550).

С. С. Куняев писал: «Зимой 1999 года мы проводили в последний путь одного из драгоценнейших русских поэтов второй половины XX столетия. Кончина его была окружена гробовым молчанием, большинство населения России так не узнало, кто в те морозные дни завершил свой земной путь»[336].

Сам Николай Иванович Тряпкин, славный уроженец Тверского края, навсегда остался в веке ХХ, но его звонкий и приглушённый, гневный и добрый, насмешливый и грустный поэтический голос слышен и в веке XXI.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Тряпкин Н. И. Избранное: Стихотворения. М.: Художественная литература, 1984.

Тряпкин Н. И. Уж, видно, тот нам выпал жребий…: Стихотворения. М.: Русская книга, 2000.

Тряпкин Н. И. Горящий Водолей. М.: Молодая гвардия, 2003.

Тряпкин Н. И. О себе // Тряпкин Н.И. Уж, видно, тот нам выпал жребий…: Стихотворения. М.: Русская книга, 2000. С. 3-6.

Бойников А. М. Концепты «дом», «природа», «вода» в стихотворении Н.И. Тряпкина «Легенда» // Вестник Тверского государственного университета. 2005. № 14 (42). Серия «Филология». Выпуск 8. 2007. Тверь: Тверской государственный университет, 2007. С. 65-71.

Бойников А. «…Родился я в сердце России». О творчестве нашего земляка, выдающегося русского поэта Николая Тряпкина // Тверские ведомости. 2003. № 104. 26-31 декабря. С. 14.

Кочетков В. Самобытность таланта // Тряпкин Н. И. Избранное: Стихотворения. М.: Художественная литература, 1984. С. 3-8.

Красников Г. Н. Роковая зацепка за жизнь, или В поисках утраченного Неба. М.: Издательский дом «Звонница-МГ», 2002. С. 165.

Куняев С. «Мой неизбывный вертоград…» // Тряпкин Н. И. Горящий Водолей. М.: Молодая гвардия, 2003. С. 5-24.

Михайлов А. А. Тайны поэзии: Книга критических эссе. М.: Современник, 1980. С. 156-160.

ВАЛЕНТИН ПЕТРОВИЧ СОКОЛОВ (1927-1982)

Есть в русской литературе такая немалая часть её, как лагерная проза и поэзия. Судьба многих писателей, том числе А. И. Солженицына, В. Т. Шаламова, Л. И. Бородина и других сложилась так, что они нашли своего читателя вне зоны. Но есть и такие, чьё творчество развивалось в советских лагерях, и их читатели – такие же заключённые, как и они сами. Среди них – талантливый поэт Валентин Петрович Соколов (литературный псевдоним Валентин Зэка). Так случилось, что о нём как правозащитнике сначала заговорили на Западе, и только с начала перестройки очень робко у нас (в то время как Солженицын, Бородин давали высокую оценку его творчества).

Валентин Петрович Соколов родился 24 августа 1927 г. в городе Лихославле, в семье служащих. Образ родного города лейтмотивом проходит в его стихотворениях 1950-х гг.:

У мальчишек те же ссоры,

Тот же шум и тот же гам;

Тот же старый милый город…[337]

Отец его был из тверских (верхневолжских) карел, местом компактного проживания которых эти края являются с XVI-XVII веков. По специальности он был агрономом и служил в одном из районных учреждений. Мать работала буфетчицей на железнодорожной станции. Домик, где жила семья (отец, мать, два брата – Юрий и Валентин)[338], стоял на холме по улице Бежецкой, недалеко находилась церковь, видневшаяся золотыми куполами.

Учился Валентин в железнодорожной школе № 7. Интересно, что языки и словесность ему преподавала внучатая племянница Александра Сергеевича Пушкина – Нина Панэ, вернувшаяся в Россию в начале 1930-х гг. Возможно, именно это оказало влияние на формирование будущего поэта: «У нас в душе над Лениным и Сталиным // Стоял Тургенев, Пушкин и Толстой...» (ТНЗ, 45). Школу Соколов не раз вспоминал в своих стихотворениях:

Дни уходят в дым кадильниц,

Но в глазах навек остыл

Профиль парт, ряды чернильниц

С лоском лестничных перил.

Я любил глазами впиться

В ловкий ласточкин полёт

И надолго наклониться

В тёмный лестничный пролёт… (ТНЗ, 19)

Эта большая лестница и по сей день является «визитной карточкой» учебного заведения. В стихотворении «Жизнь краснеющим накалом…» вновь встречаемся с трепетным отношением к прошлому:

Помнишь школу? Класс шутливый.

Шаг с припрыжкой на ходу.

И желтеющие сливы

В нашем маленьком саду… (ТНЗ, 14)

Валентин Соколов очень рано проявился как личность думающая, сначала бессознательно протестующая против сложившегося миропорядка: «Всё казалось мне обманом: // Жест учителя, бред книг» (ТНЗ, 56), а потом хулигански-эпатирующая:

Не любил я жалкой позы

Пионерских прилипал

И мальчишкой галстук-розу

На рубашку не цеплял… (ТНЗ, 56)

После окончания школы ради отсрочки от армии Соколов поступил на подготовительное отделение Московского института стали. Здесь познакомился с теми, кто тоже писал стихи, и проявил интерес к свободомыслию. В вузе не давалась математика, и Соколов уходит в армию.

В 1948 г. на политзанятиях у него отобрали листок со стихами, послужившими отправной точкой ареста. Соколов был приговорён к длительному сроку заключения – 10 лет – по статье 58 УК РСФСР.

Я виноват был в очень странном смысле:

В тюрьму попал за пару дерзких слов,

За пару дерзких откровенных мыслей,

За лозунг против правящих ослов (ТНЗ, 60).

Годы, проведённые на Воркуте, выразительно запечатлены в лирике разных лет и в поэме «Гротески», созданной уже в Дубровлаге (Мордовия), где Соколов оказался среди людей, высоко ценивших его талант. Один из солагерников Соколова вспоминал: «Полутёмный барак, некрашеный щербатый стол, посередине – банка горячего чифиря, и вокруг несколько лагерников в шапках и без них, в замызганных рваных бушлатах. Валентин был как все, казался “простым”, но что-то выделяло его из среды зэков, какое-то благородство движений и интонаций глубокого глуховатого голоса… Всегда отзывался читать стихи и читал помногу, щедро»[339]. Часто Соколов свои стихи подписывал «Валентин З/К». Он очень быстро рос, как поэт, и его стихи становились изощрённее, разнообразнее и глубже. Творческое внимание В. П. Соколова привлекали не только лагерная действительность, но и, прежде всего, человеческие взаимоотношения, духовные ценности. Он, по сути дела, со школьных лет отказал советской власти в доверии, в праве вершить судьбы России. Тех, кто стоял у власти, он открыто называл «хитро правящими лисицами», «человекожеребцами», «партийными тузами», «убийцами-подлецами». Поэт знал цену «энтузиазма» и «преобразований», и ничто не могло поколебать его решимости противостоять произволу, унижению человека, осквернению исторической памяти. В стихотворении «Матери» он писал: «Я должен свой крест до конца пронести // Бродягой, рабом, гражданином» (ТНЗ, 62).

Но воркутинская «десятка» закончилась. Их будет ещё две, а всего по странному стечению обстоятельств, символичных 33 года мытарств по советским тюрьмам и психиатрическим больницам.

Освобождение в 1956 г. не принесло радости и успокоения:

Я не пойду теперь на волю вашу.

Мне ваша воля больше не нужна.

Уж если пить страданий горьких чашу,

Так пить её, не сетуя, до дна[340].

Весной-летом 1956 г. судьба привела В. П. Соколова в Калинин. Это было последнее лето свободы в тихом волжском городе недалеко от родины – станционного Лихославля:

По весне мой город моложавый

Прячется в зелёные шелка.

На бульварах зеленью кудрявой

Смотрятся берёзы в облака (ТНЗ, 29).

Сохранилось более 50 стихотворений, написанных Валентином Соколовым в эти месяцы. Далеко не все калининские стихи Соколова отличались созерцательной умиротворённостью. Современная поэту действительность вновь подвигала его к социальным обобщениям:

На наших хребтах воздвигают

Заводы, мосты, города…

Нам в лица обжорством рыгают

Советской страны господа (ТНЗ, 70).

В. П. Соколов с горечью для себя отмечает, что «…воля вся была тюрьмы придатком» (ТНЗ, 68). Свободы, как таковой, не было в пространстве социалистической страны:

Век же в молчании прячется,

В чёрном молчании сводов.

Сердцу поётся и плачется

В шахте при слове «свобода» (ОН, 26).

В одном из своих более поздних стихотворений поэт напишет: «Я в пространстве жизни, я в мечтах о свободе». Оставалась одна территория для неё – душа поэта: «Я рождён свободной птицей // С блеском глаз и ширью крыл...» (ТНЗ, 47). Лирический герой Соколова ощущает себя свободным (во всех смыслах) человеком. Отсюда столь частотны у него образы снега, метели, ветра:

И легко, хорошо

Мне живётся на свете:

Со свободной душой

Я свободен, как ветер (ТНЗ, 94).

Ведущим в его творчестве становится мотив одиночества. По законам зоны он одинок за колючей проволокой, но ещё более одиноким ощущает себя лирический герой среди людей, на воле «в этом каменном лесу»:

Мне дойти до тех истоков,

Из которых брызжет синь.

Среди многих одиноких

Я подчёркнуто один (ОН, 156).

В одном из стихотворений Валентин Соколов напишет о себе: «Лицо моё – птицы полночный вылет, // Скульптор выльет в виде звезды». Поэт видел себя звездой над мраком, которым представлялась страна, его отвергнувшая: «Над страною ночь глухая, // Ночь пришла в мою страну» (ТНЗ, 64). Ему оставалось только небо:

Я доволен тем, что видел

Правда, было много стен

Но они мне не мешали

Видеть небо (ТНЗ, 315)

В Калинине В. П. Соколов оказался в гуще социальной жизни, среди простого рабочего люда, по его поэтическому выражению, «в буднях жизни застрял». Оттого волжские стихи Соколова сильно привязаны к городскому пространству, насыщены бесконечными деталями и приметами местной жизни. Характерной особенностью, которая сразу же бросается в глаза, является последовательная включённость их в городской пейзаж:

Город выглядит пустынным:

Не шумит он, не гудит.

День рабочий – трудный, длинный –

Где-то в прошлом позади…

И цветы струят свой запах,

И в саду оркестр умолк…

Ночь на мягких, лёгких лапах

Меж домов идёт, как волк (ТНЗ, 71).

Лирический герой Валентина Соколова где-то в переулке Ломоносова наблюдает, как «девушки щебечут», потом забредает в горсад.

А здесь, у горсада, мальчишки

Мне ногу слегка отдавили,

Чтоб я не записывал в книжку

Советские грубые были (ОН, 53).

Вот он возвращается в общежитие на Серебряковской набережной, «встречая друзей по работе...» Больше нигде и никогда Соколов не оставит под своими стихотворениями подробных заметок – «написано на волжском мосту», «Дорошиха», «переулок Ломоносова», «горсад», «Серебряковская пристань», «улица Герцена 42/5»:

В толчею трамвайных линий

В городской полдневный пыл,

Майский вечер, тёплый, синий,

Незаметно, тихо вплыл... <…>

...Ах ты, ночь! – Не ночь, а чудо...

Под волшебной пеленой

Золотой и дымной грудой

Город грезит под луной

(Сентябрь 1956 г. Дорошиха; ТНЗ, 71).

В стихах этого периода множество свидетельств его попыток войти в советский мир, понять его законы, начать в нём просто жить: писать стихи, печатать их в журналах, честно работать, любить женщин.

Вот тогда-то и вошёл я

В мир, где красок не нашёл я,

В мир издёрганный, мертвящий,

В мир любви ненастоящей… (ОН, 86-87)

И продолжает летом 1956 г., стоя на новом волжском мосту:

Нет, эти годы не забыты,

Их новой жизнью не стереть.

Душе, страданьями убитой,

Теперь год от году стареть (ОН, 47).

В. П. Соколов понимает, что ничего невозможно воплотить в реальность. Именно поэтому он уже не просто отвергает действительность, но и не в состоянии осмыслить её художественно:

Я тоже поэт, только вовсе не ваш,

Не преданный вам лицемер

Свободно, размашисто мой карандаш

Описывает СССР (ТНЗ, 75).

Обращаясь к традиционной теме поэта и поэзии, Валентин Соколов пишет стихотворение «Моя муза», которая предстаёт перед читателями в совершенно непривычном для классической русской поэзии образе:

Моя бедная муза была

Не упившейся страстью вакханкой,

А склонённой под тяжестью зла,

Изнурённой, больной каторжанкой (ТНЗ, 67).

Соколов много размышляет о своём предназначении. Несмотря на то, что большую часть своей жизни провёл в заключении, он ощущает себя в первую очередь поэтом: «Я – поэт. Во мне бушуют страсти, // А покоя абсолютно нет. // Я поэт, но я поэт бродячий…»

В 1940-1950-е гг. едва ли кто писал столь актуальные и точные стихи о тоталитаризме, о его истоках и устоях: «Мир обнищал, мир переродился, // Мир жертвой стал убийцы-подлеца!» (ТНЗ, 73). Или: «Наш человек стал круглым идиотом; // Без веры в Бога, дьявольски спесив, // Он телом отдан будничным заботам, // Душою пуст, нелеп и некрасив» (ОН, 63).

Лирический герой Соколова не может равнодушно смотреть на всё происходящее. Его душа разрывается:

Русская нация, где ты?

Нет по тебе и следа.

Твёрдо ведут нас Советы,

Твёрдо ведут… в никуда (ТНЗ, 40).

Возможно, Валентин Соколов приносил свои стихи в редакции областных газет – «Смену», «Калининскую правду». Но подобная «гражданская поэзия» была неугодна.

Борис Вайль в первой и единственной прижизненной рецензии на стихи Соколова («Русская мысль», Париж, 1981, 29 октября) вспоминает, что кто-то из заключённых от его имени послал его стихи в «Литературную газету». Автор получил от редакции ответ, что рецензируемые стихотворения не могут быть опубликованы, так как они являются подражанием Бальмонту и Северянину. Впрочем, могли ли они быть напечатаны, если литературная действительность 1950-х гг. была так же неприемлема для Соколова, как и суровый и нерадужный быт этого противоречивого времени.

В 1958 г. последовало второе заключение за антисоветскую агитацию (10 лет):

Я приветствую восстанье,

Враг застоя, враг упадка,

Враг советского порядка,

Я приветствую восстанье! (ТНЗ, 45)

Освободившись в мае 1968 г., В. П. Соколов вскоре был осуждён на год, а в 1972 г. – на пять лет. По окончании срока поэт заявляет об отказе от советского гражданства и требует выезда в любую страну: «И если сердце жизнь возненавидело, // Так, значит, плохо жить в моей стране…» (ОН, 43). В ответ его этапируют в спецпсихбольницу города Черняховска. Ещё пять лет поэта держат взаперти, перевозя из Черняховска в Новошахтинск (по месту прописки) и обратно; травят лекарствами (по воспоминаниям врача А. Кудаевой, ему кололи нейролептики, парализующие деятельность нервной системы); подвергают унижениям, наказывая за малейшую «провинность», даже за кормление голубей: «Они меня так травили, // Как травят больного пса» (ОН, 320). У него отбирают тетради, карандаши, книги, но он украдкой переписывает в общую тетрадь стихи Блока, Гумилёва, Есенина (особенно много), Ахматовой, Надсона, Сологуба и др. Несмотря ни на что, он пишет всегда, везде, даже в «Черняховском склепе».

Поздние стихи В. П. Соколова составили так называемый «Евангельский цикл», что, понятно, неслучайно. Библейские образы и мотивы насквозь пронизывают его поэзию. Он называет Мадонну просто мамой, Христа – мальчишкой. Причём выглядит это естественно и непринуждённо. Необычайная выразительность, интонационное богатство отличают, вероятно, последнее стихотворение Соколова «Он землю с небом примирил…»[341], которое заканчивается словами: «Не оставляй нас, Сыне Божий…» (ОН, 342). Вера в Бога всегда была для Соколова непреходящей нравственной ценностью, которую он хранил в душе все десятилетия тяжелейших испытаний. Поэт смог, «…борясь, прийти к познанью Бога // Через тюрьмы, через мрак и смерть» (ОН, 39):

Вы сойдите, Христос, с позолоченной рамы,

Моё сердце, как голубь, взмахнуло крылом.

Будьте, милый Христос, вместо папы и мамы,

Вместо тех, что остались в далёком былом (ОН, 9).

В одном из стихотворений В. П. Соколов писал, что в тюрьме «становишься сам ты духовно иным: // И к горю, и к радости чутким» (ТНЗ, 63). На фоне общего религиозно-национального скептицизма отечественной лагерной поэзии Соколов – поэт русский и христианский: «Я верю: в каждом вздохе ветра, // В горячем золоте берёз // И в шляпе девичьей из фетра // Живёт и дышит царь Христос» (ОН, 23).

Попытки вызволить Валентина Соколова из «психушки» предпринимал его ближайший друг А. Шатровка. Однако дальше опекунства дело не продвинулось. Скончался Валентин Соколов 7 ноября 1982 г. в Новошахтинской психлечебнице.

Стихи Валентина Соколова сохранились в рукописных тетрадках, на листках лагерных писем, в памяти друзей. Первая книга – «Глоток озона» – вышла через 12 лет после его смерти.

В основе поэзии Валентина Соколова лежат метафоры: «Чёрная бабочка ночи // На чёрное пламя тоски прилетела» (ОН, 112), или «Лагерь – крест огромного распятья» (ОН, 27), или:

Там на венчиках цветов

Ночи чёрный трон

В золотых бубенчиках

Сердцем к улице пришит

Мальчик из папье-маше

Вижу: копит лунный свет

Золотой пожар души (ОН, 104)

Есть у него и традиционный описательный стих, и медитативная лирика, и натуралистический показ лагерного быта, и политическая жестокая сатира. Но в целом творчеству Соколова присущ философский настрой. Это – поэзия размышлений.

Неверно считать В. П. Соколова только гражданским (антисоветским) поэтом. Прежде всего, он поэт-лирик, страстно пишущий о любви, Боге, жизни. Его стихотворениям присущи игра слов, созвучий, лёгкая нестрогая рифма, сочетание белого стиха, верлибра и классических размеров. Нельзя не увидеть глубину и устремлённость в небо (один из самых частотных образов в лирике Соколова): «Милая – осколок неба // Как мне тихо и тепло // Ночи чёрное стекло // Брать из рук твоих» (ОН, 128).

Пожалуй, мало кто из лагерных поэтов так непринуждённо писал о любви:

Нужно очень нежным быть

Чтобы вас любить

Нужно быть большим и нежным

Чтобы вас любить

Целовать вам нежно губы

Очень нежно нужно

Потому что вы у ночи

Чистая жемчужина (ОН, 109)

Прибегая к такому поэтическому приёму, как лексический повтор, автор подчёркивает внутреннее состояние лирического героя. В лагерях В. П. Соколов не обозлился, не ожесточился, его переполняет нежность и светлая, чистая любовь:

Теперь ты ищешь у меня тепла, огня

Я дам тебе любви так много

Беги в меня – я золотая дверь

Я ночь

Я песня

Я – дорога (ОН, 123)

Валентин Соколов продолжает традиции русского романтизма. «Он был романтиком по своей природе и порывам. Но эпоха менее всего нуждалась в романтизме чистоты, честности, человечности», – справедливо отмечает А. Истогина[342].

Был я солнечно безумен,

Был сражаем не однажды,

Романтических изюмин

В днях бесцветных жадно жаждал (ОН, 84)

Поэзия Валентина Соколова, как и его судьба, это поэзия контрастов, поэзия борьбы света и тьмы, борьбы за духовную самоценность человека. Уникальный поэтический дар обернулся для Соколова не только муками творчества, но и тремя десятилетиями тяжелейших испытаний в советских лагерях и психиатрических больницах. Закончились годы забвения:

Вернулся я, долго я гнался

За тенями теми, что время

Моё осквернили и жили

Как боли во мне прилив

Оставил я поле, где пели

Метели и снегом пылили

И жаждали, чтобы согнулся

Сломался… (ОН, 256)

В. П. Соколову суждено было жить в сложное для страны и для каждого отдельного человека время. Поэт осознавал, что его жизнь «…тает как прозрачный дым // Сгоревшей давно самокрутки» (ТНЗ, 63). Но пресмыкаться и приспосабливаться он не мог и не умел: «Я же падать в житейскую грязь // Не могу, не хочу, не умею» (ОН, 46). И несмотря ни на что, а, может быть, вопреки всему, Валентин Соколов любил свою Родину: «Я родины сын // И это мой сан. // А всё остальное – сон» (ОН, 307). При всей своей обращённости к современности, тем не менее, поэзия В. П. Соколова направлена в будущее:

Я у времени привратник

Я одетый в чёрный ватник

Буду длиться, длиться, длиться

Без конца

За вас молиться

Не имеющих лица (ТНЗ, 247)

Стихи Валентина Соколова во многом близки и современному читателю. За их кажущейся простотой стоит глубокий смысл, в каждой строке – боль раненого сердца.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Соколов В.П. Тени на закате. М.: Лира, 1999.

Соколов В. Осколок неба. Сборник. М.: Издательство «Наш дом – L`age d`Homme», 1999.

Бойников А. Непокорный Валентин // Вече Твери. 2002. 27 августа. С. 4.

Вайль Б. Поэт Валентин Соколов // Тверская жизнь. 2002. 24 августа. С. 6.

Истогина А. Лик творца // Соколов В. Тени на закате. С. 3-10.

Кудаева А. Таким я его запомнила // Москва. 1990. № 11. С. 23.

Кузьмин В. Моя бедная муза // Домовой. 2001. № 11. С. 7-8.

Кузьмин В. Валентин Соколов – зэка // Тверская жизнь. 2000. 26 февраля.

Кузьмин В. Последнее лето свободы // Тверская жизнь. 2001. 27 сентября. С. 4.

Кузьмин В. Поэт без биографии // Тверская жизнь. 2002. 2 августа. С. 6.

Сосновский Б. Надпись на стекле // Тверская жизнь. 2002. 28 августа. С. 5.

ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ СОКОЛОВ (1928-1997)

Творчество В. Н. Соколова – одна из значительных страниц в истории русской поэзии второй половины ХХ века. С именем этого поэта иногда связывали возникновение «тихой лирики», которой свойственны глубокая медитативность, элегичность, обращённость к миру изменчивой природы и к национальному прошлому России, выражение романтической потребности в идеальном, духовном. Его ученик В. Н. Штубов писал: «Это большой поэт земли русской, как будто шагнувший в наше тусклое время из Серебряного века…»[343]

Владимир Николаевич Соколов родился 18 апреля 1928 г. в городе Лихославле Тверской губернии. Дом его родителей находился на улице с поэтическим названием Озёрная:

На ней ему когда-то дали имя.

На ней и первая тропинка та,

Которой он ножонками босыми

Шагнул за дедовские ворота.

<…>

Чем хороша она? Не даст ответа.

Все рытвины её он знает сам,

Но всё ж при слове «родина» от века

Она его является глазам![344]

Корни жизни и творчества у Владимира Соколова тверские. Дедушка Владимира Соколова по материнской линии – Яков Васильевич Козырев (1860-1936) – родился в деревне Зайково Первитинской волости Новоторжского уезда, проживал на станции Осташково (ныне Лихославль) Николаевской железной дороги в центре Тверской губернии. Его отец Василий Васильевич Козырев (прадед В. Н. Соколова) был учителем и прасолом, имел несколько трактиров. Яков Козырев с утра до вечера работал в кузнице. Дед Соколова выковал первый плуг в округе, до этого пахали сохой. Он также выполнял различные кузнечные работы, единственный на всю округу делал «музыкальные сундуки» (когда открывали сундук, играла музыка).

Простонародный ум, смекалка и семейное трудолюбие позволили ему нажить немалое состояние. Козыревым принадлежало изрядно леса, известного под названием Зайковского: «Но не такая уж малость – // Нашего леса гряда // Воздух, которым дышалось, // Так, как потом никогда» [345].

У них было несколько домов в Лихославле и большой надел земли, на котором и располагалась семейная усадьба: «Дом в три окна. Отцовское наследство. // Где сто семейных фото в уголке, // Где, как конверт с большим письмом из детства, // Бумажный змей лежит на чердаке» (С-1970, 47).

Яков Козырев ценил прежде всего труд физический, но каким-то внутренним чутьём понимал и важность нового образования, которое стремился дать детям. Бабушка поэта по материнской линии Александра Ивановна Козырева (девичья фамилия Щелкунова; 1860-1947) родилась в деревне Подрезово Первитинской волости Новоторжского уезда. Крестьянка. В 16 лет была сосватана в богатую семью Козыревых в деревню Зайково за Якова Васильевича Козырева. Владимир Соколов не раз очень тепло отзовётся о бабушке в своих стихотворениях:

Все сыновние жизни, дочерние

Озаряла её доброта.

Час, когда область стала губерния,

Пропустила, была занята.

В наших судьбах являясь провидицей,

Малограмотна бабка была… (С-1983, 94)

С конца 80-х гг. XIX века молодые переезжают на станцию Осташково (Лихославль). В их семье родилось 12 детей. Один из старших сыновей Михаил стал писателем[346].

Литературная традиция в семье Козыревых была очень сильной. Мать поэта Антонина Яковлевна (1904-1980) – двенадцатая дочь в семье – была интеллигентной, образованной женщиной. Она знала наизусть почти всего «Евгения Онегина» и множество стихов поэтов XIX – начала ХХ веков. Любимым её поэтом был Александр Блок. Когда она ждала ребёнка, памятуя старинное поверье – смотреть на того, на кого ты хочешь, чтобы был похож ребёнок, – она ставила на столе перед собой портрет А. А. Блока. Родился мальчик, будущий поэт Владимир Соколов. Впоследствии Владимир Николаевич напишет, что в формировании его личности поэта большую роль сыграла «гуманитарная атмосфера» в семье, дядя (М. Я. Козырев) и его жена (поэтесса Ада Владимирова), а также исписанная стихами беседка в саду. Правда, во время войны беседка сгорела, но позже была отстроена заново и стоит по сей день:

Дата добавления: 2015-10-28