Частная сфера — дом

«Замкнутость» буржуазного жилища, которая часто была мишенью для авангардистских проектов «модернизации», необходимо определить точнее. В Европе «уединенность», ассоциирующаяся с частным домом, сходила на нет с развитием капиталистической экономики, по мере того как в доме переставали заниматься производством. Как выразился Хабермас, в рамках капиталистических отношений «семья утрачивает свои функции в производстве» (Habermas 1989: 154). Средневековые функции семейного жилища — как рабочего места и приюта для гостей — все больше переходили к специализированным структурам: мастерским, фабрикам, постоялым дворам, гостиницам7. Однако дом, утрачивая одни функции, приобретал другие: некоторые виды деятельности, прежде осуществлявшиеся на общественном пространстве, переместились в пространство частное. Результатом стало существенное переустройство интерьера жилища.

Как отмечает Льюис Мамфорд, в средневековом доме пространство не было дифференцировано в функциональном плане. «В городах, однако, это отсутствие внутренней специализации компенсировалось вспомогательными общественными учреждениями, выполнявшими домашние функции. В доме могло не быть собственной печи для приготовления хлеба, но в близлежащей пекарне или харчевне она была. Собственной бани там тоже могло не быть, но поблизости обязательно имелась муниципальная баня» (Mumford 1973: 330).

Мамфорд считает, что функциональная дифференциация в жилище началась в XIII веке с появлением у богачей отдельных спален, а затем и туалетов. Это был «первый намек на такую роскошь, как собственный туалет для каждой семьи в XIX веке, и такой американский шик, как собственный туалет при каждой спальне» (Ibid., 328-329). К XVII столетию усовершенствования отопления и освещения обеспечили дальнейшее разделение функций. Кухня была отделена от судомойни — то есть приготовление блюд и мытье посуды теперь были разнесены, а «светские» функции кухни выполняли гостиные. Сон все больше отъединялся от других действий: столовую уже нельзя было использовать как спальню, а в спальне — принимать гостей. К XVIII веку появилась специализированная приемная для гостей. Если в жилище феодала салон служил «дому» — в нем собирались и семья, и гости, — то салон нового типа представлял собой комнату, предназначенную специально для приема гостей и ведения публичных бесед внутри частного — в остальном — пространства.

Увеличение числа комнат со специальными функциями привело к возникновению внутреннего пространства нового типа — коридора. Коридоры способствовали удовлетворению усиливающегося стремления к уединению. Комнаты впервые отделялись друг от друга не занавесом, а дверями, которые можно было закрыть, отгородившись от всех. По мере того как общие пространства феодального жилища, например зал и внутренний двор, сокращались из-за увеличения числа комнат, принадлежащих отдельным членам семьи, функциональная специализация дизайна интерьеров усиливалась и начинала отражать классовые и гендерные роли домашних. Владение домом с набором специализированных комнат стало признаком высокого социального статуса.

Хотя подобная функциональная дифференциация присутствовала лишь в домах зажиточных сословий, к XIX столетию ее движущая сила — стремление к уединению — становилась все более важной частью общественной жизни. Мамфорд обрисовывает логическую цепочку, ведущую от архитектуры к идеологии: «Приватность во сне, приватность за едой, приватность религиозных и светских ритуалов и, наконец, приватность мыслей» (Ibid., 328). Аналогичным образом Хабермас утверждает, что стремление к большему уединению, выразившееся в реструктуризации внутреннего пространства дома, привело и к возникновению «внутренней субъективности» (Habermas 1989: 49). В культуре проявлением этого феномена стали новые литературные жанры, например дневник и рассказ от первого лица, придавшие новое культурное значение социальным отношениям, рожденным из-за усилившейся интимности в рамках «парной семьи». Постепенное появление психологического романа, получившего «вторую жизнь» в качестве основного образца для нарративного кино, закрепило преобладание этой внутренней субъективности8.

Возникновение приватности в ее современном понимании, связанном с внутренней субъективностью собственнического индивидуализма, соответствует преобразованию «зримых» форм власти в современное «дисциплинарное общество» по Фуко. Хабермас отмечает: хотя при европейском феодализме отсутствовало характерное для современной эпохи противопоставление общественного и частного, он все же зависел от «публичности репрезентации» (Ibid., 9). Эта форма власти была укоренена в концепции «двойного тела» монарха, одновременно физического и символического: правитель выставлял себя напоказ в качестве воплощения высшей власти9. Демонстрации величия в присутствии простых людей, которых собирали для этих зрелищ, придавалось огромное значение. В число этих публичных представлений входили не только придворные церемонии, но и то, что сейчас воспринимается как «приватное», — пробуждение и трапеза короля на людях. Как отмечает Влевин, «начиная с Версаля королевская спальня превращается во второй центр дворца. Если здесь находится кровать, оформленная как сцена и поставленная на возвышение, этакий “лежачий трон”, отделенный барьером от “зрительного зала”, то лишь потому, что эта комната — арена ежедневных церемоний отхода ко сну и пробуждения, где самое интимное приобретает общественное значение» (цит. по: Habermas 1989: 10).

По мере обособления государства и общества феодальная власть (монарх, церковь, дворянство), которая была носителем «репрезентативной публичности», начала распадаться. Из-за этого появились проблемы политической легитимности, а затем — новая конфигурация общественного и частного, характеризующая современную эпоху в политическом плане. «Как, после уничтожения тела короля, прежде определявшего границы страны и тем самым “огораживавшего” количество ее подданных, создать современную нацию?» (Copjec 1993: 174).

Вместо личных отношений господства, поддерживавших феодальную власть, возникли отношения более абстрактные, которые Фуко назвал дисциплинарным обществом. В дисциплинарном обществе политическая роль короля постепенно переходила к коллективному субъекту — «народу», а символическую функцию «репрезентативной публичности» монаршего тела заменила взаимная прозрачность субъектов. Фуко подчеркивает, что радикальное уравнивание демократии с полной прозрачностью общества и личности нашло выражение в политической философии Руссо: «Мечта о прозрачном обществе, одновременно видимом и читаемом в каждой из его частей; мечта о том, чтобы больше не оставалось каких-либо темных зон, зон, устроенных благодаря привилегиям королевской власти, либо исключительными преимуществами того или иного сословия, либо, пока еще, беспорядком; чтобы каждый с занимаемой им точки мог оглядеть все общество целиком; чтобы одни сердца сообщались с другими; чтобы взгляды больше не натыкались на препятствия; чтобы царило мнение, мнение каждого о каждом» (Foucault 1980: 152).

Чтобы «царило мнение... каждого о каждом», дисциплинарное общество требовало внедрения новых форм знания, зависящих от новых методов измерения, тестирования, классификации и подсчета. Это был порог появления «статистического общества», способного разбить по категориям индивидуальные различия и навязать массам городского населения границы «нормального» и «отклонений»10. Это также стало основой для абстрактных форм идентичности, которые обеспечивают фиктивную замкнутость страны и субъекта в виде единого «набора» (Copjec 1993: 174-176). Глубокая трансформация общественной сферы за счет распространения рыночных отношений сопровождалась уходом «подлинной» идентичности в интимную сферу семьи11. По словам Арьеса, «восторжествовал не индивидуализм, а семья. Но “доля” семьи увеличилась из-за отхода на второй план социабельности. Современная семья словно стремилась занять место прежних социальных отношений (по мере того как последние постепенно терпели банкротство), чтобы спасти людей от невыносимого нравственного одиночества» (Aries 1962: 402).

Патриархальная полная семья характеризовалась новым ощущением приватности, которое сформировалось, когда семья «ушла в себя» (Habermas 1989: 154). Это ощущение основывалось на предполагаемой независимости буржуазного дома от производственных функций капиталистической экономики. Конечно, на деле жесткое разграничение дома и работы было фикцией. Сферы общественной и частной жизни взаимно определяли друг друга, поскольку, с одной стороны, само существование частной сферы обеспечивалось капиталистическими производственными отношениями, а с другой — воспроизводство капитализма зависело от (неоплачиваемого) репродуктивного труда в семье. Однако постепенная утрата семьей экономических обязанностей создавала новые противоречия. Автономия частной сферы более не была связана с контролем над производственными ресурсами или такими аспектами формирования личности, как образование и здравоохранение. Переход этих обязанностей к государству, наряду с многими другими рисками и вопросами власти, означал, что автономия частного все больше определялась в первую очередь способностью к потреблению. Парадокс, который подчеркивает Хабермас, заключается в том, что процесс фактической «деприватизации» семьи в основном воспринимался как «усиление приватности» (Habermas 1989: 156). Именно с этим была связана все большая поляризация областей общественного и частного в XIX веке. По мере того как область частного превращалась в сферу личных мнений, оторванных от их публичного выражения, а свобода в частной жизни выражалась прежде всего в решениях относительно потребления, исключение большинства женщин из формальной продуктивной экономики создавало специфическую гендерную ориентацию частного и общественного пространств в современном городе. Новая семейная жизнь, проходившая внутри дома, сильно отличалась от средневековых форм общежития. «Постоянная близость» с собственной семьей сопровождалась все большим «уединением» отдельных членов семьи в доме12. Поляризация общественного и частного также подпитывала фетишизацию средним классом того, что Беньямин назвал «фантасмагориями интерьера»: «Для приватье жизненное пространство впервые вступает в конфликт с рабочим местом. Основой жизненного пространства является интерьер. Контора является его дополнением. Приватье, сводящий счеты с реальностью в конторе, требует, чтобы интерьер питал его иллюзии. Эта необходимость оказывается тем более настоятельной, что он не собирается расширить свои деловые соображения до пределов общественных. Создавая свое частное пространство, он уходит и от того, и от другого. Отсюда фантасмагории интерьера. Для приватье это вселенная. Он собирает в нем то, что удалено в пространстве и времени. Его салон — ложа во всемирном театре» (Benjamin 1999a: 8-9).

Беньямин подчеркивает, насколько замкнутая и очевидно самодостаточная вселенная частного дома приобрела в условиях формирующейся капиталистической экономики компенсаторную функцию. Именно с этой точки зрения предложения авангардистов «открыть» дом могли приобрести радикальный характер — ведь они лишали капитализм важнейшей опоры. Тем не менее даже в своем предельном выражении — доктринах семейной жизни, созданных средним классом в середине XIX века, — ощущение того, что частное пространство дома может быть секвестировано, столкнулось с новым вызовом. Шивельбуш указывает, что новые коммунальные службы, например газоснабжение, подорвали пространственную и идеологическую автономию дома (Schivelbusch 1988: 174). Распространенная практика отключения газового вентиля на улице перед тем, как семья ложилась спать, была не столько мерой безопасности, сколько психологическим феноменом. Подобная изоляция жилища от города представляла собой символическое восстановление власти семьи. И частному дому было все труднее и труднее сохранить эту замкнутость из-за возникновения в ХХ веке новых форм архитектуры и медиа.

Дата добавления: 2015-10-24