Пассаж о Странной Ночи

Этот пассаж – пассаж об одиночке. Таком, как ты или я. Не о таком, как Отшельник, который в конце концов преобразился. А мы – нет. Мы не отправимся к океану, чтобы воскреснуть, по нашим жилам не струится кровь наших предков [sic]*

_____________________________

* Sic (лат.) – так.

– солнц. Мы не пытались воссоздать Гибель Богов нашей любимой ничейной земли – в конце концов – мы – ты и я – поймем, когда проклянем себя на каком-нибудь углу наших роскошных «благоуханных» проспектов и без всякого ущерба не будем присутствовать ни ты при моей второй мифической смерти, ни я при твоей смерти под открытым небом, где от тебя не останется даже пыли.

Ты неспособен испачкать палец пеплом, черт побери, даже пеплом сигары. Тогда с кем я вообще говорю? К кому, в конце концов, я обращаюсь? К призракам?

У всех нас на коже играют оттенки корицы, у кого больше, у кого меньше, привитые на березу, на охру, на желтое, на красное, кожа у нас робкая, наполовину белая, наполовину черная, испятнанная тенями; мы - никто. Никто из нас не верил в Отшельника. Теперь, когда Папа вдруг стал слабеть, он ввел моду на Святого, однако нам неизвестны его истинные намерения, может, он сделал это ради того, чтобы искупить одну из своих ошибок, загладить преступление, подогреть страсть нашей Америки, или, может, это очередная интрига – всегда интригующая – всегда странного поведения, замкнутого, фальшивого и ненадежного, тех, кто царит в Ватикане, на вершине подземелья, где они сами приковали к забвению – при том, скольким они ему обязаны – нашего бесценного шамана, приемного сына наших извечных Богов, которые агонизировали на руках Святого-шамана по имени Хуан Диего.

Слава Отшельнику, делателю креста возрождения, подведшему нас так близко к Владычице, Богине, Вселенской Матери Жизни, Матери Христа. Слава шаману. Мы с тобой – кем бы мы ни были, Божественное сохранит образ того, что мы есть, мы, перелетные птицы в этом плавающем мире небес. И да будет известно, содрогнемся мы от этого или нет, при том, что большинство людей даже не испытывает волнения оттого, что находится здесь, мы находимся на небе; на это они не могут возразить. Когда-нибудь кто-нибудь поймет, кто ты такой, кем ты был и кем ты будешь, тебя примут или снова устроят тебе жизнь в клеточку. В общем, слава Хуану Диего.

По крайней мере, он благословил землю, на которой мы родились (лучше, чем все мы).

Странная ночь, - сказал дон Хуан, уходя – он оставил меня одного. Оставил мое тело одно. Без костров. Он увел с собой моих неразлучных спутников. Конечно, я не жалею об этом, только вот я – мифический - остался в пепле. И я кашляю. Я вспоминаю одно из его последних слов и дрожу: «Плачьте не обо мне, плачьте о себе и о своих детях». Я действительно дрожу. Что будет с нами?

История показывает, что мы бесконечно малодушны, мы, граждане с бумажником и всем таким прочим.; и что нас похоронит неизвестно кто и неизвестно где, в общей яме, где окажемся все мы. И там, среди ночных теней, будет лежать какая-нибудь паршивенькая надгробная плита, а если кого-то это не устраивает, пусть велит сжечь себя в крематории.

Ночь затмения. Мои камни не загораются. Из моего рта не исходят заклинания. Я не изрыгаю бабочек. Мне нужны деньги, чтобы жить и платить налоги. Из-за пумы пропадет следующее воскресенье. Идет дождь. Эта ночь тридцать первого января две тысячи второго года… и я осеняю себя крестом: Христос, Боже благословенный, прости нас всех и благослови нас.

Это какой-то странный дождь, он кислый, и от него гаснут костры. Мое настоящее имя – Никто. Говорят, что я удалился в пустыню. Так оно и было, потому что моих останков не нашли и не найдут, конечно же, нет. Я забрался в самую глубь Божией пустыни, чтобы утолить жар Костра. Потому что я некоторым образом тоже воспламеняюсь. Ночь-перебежчица. Ночь печали. Ночь без братской трапезы. Она даже не в одиночестве Бога, эта ночь отступления. Озноб.

(Вдали какая-то собака скулит от боли, наверное, получила от кого-нибудь пинок, если бы этот человек знал, что пес, которого он пнул ногой, вполне может быть Хуаном Диего.) Что случилось?.. дело в том. что Хуан Диего надумал побродить там и унес с собой всякое вдохновение, проблема в том, что и дон Хуан, и мои неразлучные спутники последовали за ним. Оставив меня в ожидании до завтра.

Маримба*

___________________

* Маримба (исп. marimba) – традиционный латиноамериканский музыкальный инструмент, напоминающий ксилофон.

арок порталов порта Веракрус громыхает – до завтра, оставь все до завтра; весьма по-мексикански. Тревога, тоска. История – надувательство, - говорю я, - сплошное надувательство. А что же Тонанцин? Она знает. Кому какое дело? А Кецалькоатль?.. этот миф.

Еще по стакану для всех, я угощаю. Еще одна путаница. Еще по стакану для всех и для хозяйки дома. В конце концов, никто ни в кого не верит. История нашей Мексики. Потому им и приходилось зажимать себе носы посреди проспектов Инсурхентес, Сур и Кеведо. Они категорически запретили мне давать консультации для какой бы то ни было книги на эту тему, вступать в какие-либо контакты и спрашивать чьего бы то ни было мнения, однако же – ничего себе контраст – велели мне издать свою книгу как можно скорее, пока Его Святейшество Папа не протянул ноги (несмотря на все уважение, которое я к нему испытываю, он волей-неволей протянет ноги, если только не захочет, чтобы его поместили в доиспанский сосуд, потом в плаценту, в матку, и отвезли в Сочикалько*.

____________________

* Сочикалько – место древнего поселения индейцев-тольтеков, расположенное к югу от нынешнего мексиканского города Куэрнавака.

Опасность этого издания заключается в том, что оно может открыть миф и обнажить клык койота из мифа, обнаружив, что известный архитектор [sic], археолог из Калькуттского университета (даже если он называется UCLA*),

____________________

* UCLA – аббревиатура от англ. the University of California, Los Angeles (Калифорнийский университет, Лос-Анджелес).

отправился вслед за миражом в пустыню есть кактусы, не взяв с собой ничего, с надеждой не вернуться, но койот, который сосал его кровь, проглотил его, потом изверг обратно, и он снова появился неподалеку от Теотиуакана, почти на уровне истории Истлана (Астлана), возникшей там же. Мои прежние друзья узнали об этом. Или, по крайней мере, смогли себе это представить. Приходится ходить везде с удостоверением личности, таская его за собой, как обезьяна уистити свой хвост. Ну и ночка!

…дождь перестал. Промокло только развешенная одежда, намокло и мое распростертое сердце. Я понемногу, словно речь идет о заклинании, сплетаю и расплетаю бельевую веревку, голова, кости, ногти (точно так, как говорил Сартр), каждый повешенный там эшафот, то ничтожество, которым являемся мы, каждый полярный член голубого стада Северного Оленя – этого оленя-молнии, - который в это мгновение приходит в себя после обморока странной ночи и освобождается, кто знает, как и почему (о Боже) на спине у него выросли крылья, и он взмывает в воздух. У меня болят кости, и у меня болит душа. Глаза, как студень, сетчатка, как разорванная занавеска, потрескавшиеся губы, зверски ноющие ноги стали похожи на палочки, руки – еще одно перо, которое следует выбросить на помойку.

Они действительно ушли в иной мир, вот уже наступает полночь, мы делили этот период учения, обучения тому, что некогда было вырезано на камнях Теотиуакана*:

_________________________

* Теотиуакан – древний город, важный религиозный и культурный центр, существовавший на территории современной Мексики еще более чем за тысячу лет до открытия Америки.

все мы на земле кецаля и змеи делили этот иной мир. Помним мы об этом или нет, но у всех нас было другое солнце, у всех нас, ведомых или нет, уклонявшихся или подталкиваемых, луки, стрелы, потоки муравьев, сборище спящих мертвецов – мы были сплошным паучьим переплетением стычек, уловок и хитростей.

Мы были инстинктом самосохранения некого вымершего вида, который сами же и разграбили, мы вступали в заговор с призраками, все мы на этой земле, дикой и алой, прошли по Дороге Мертвых, некоторым из нас приходило в голову переночевать при солнце и время от времени разводить костер. А поскольку мы не находили ни масел, ни дров, чтобы разжечь его, ни даже признаков высохших кустов, мы сами вдруг инстинктивно улеглись в позу Чак-Мооля и загорелись.

Одни из нас поняли, что речь идет о том, чтобы вернуться Богами, и стали подниматься на эти камни, на скользкие священные плоскогорья, и увидели их сигналы. Другие даже не ощутили всей этой вакханалии и разбрелись по пляжам, точнее, предались странной церемонии поедания друг друга во время многочисленных и пышных визитов; мы и по сей день продолжаем заглатывать и эксплуатировать друг друга. Однако некоторые, объятые ужасом, вышли из Теотиуакана и принялись похлопывать друг друга по спине. Нужно принимать историю на свои плечи.

Немного было нас, любопытствовавших увидеть врата Хуана Диего, если только шаман открыл их. Ладно. Вот так все обстоит. Вот таковы мы. Ночь-перебежчица. Ночь странствий и суеты. И правда что-то происходит, откуда взялись эти стены плотных туч? Они ушли?..

- Так же, как в первый раз, когда я пришел в этот дом, у меня возникло впечатление, что его двери всегда закрыты, чтобы весь мир оставался снаружи. Просить – или умолять – бледное небо, чтобы оно наполнилось блеском с этой стороны, да еще в эту странную ночь, значит просить слишком многого. Чудо, которого мы ждали, затянулось тучами. Этой ночью горизонт становится следом ножа, полоснувшего по горлу. Расчлененное тело. Я подожгу самокрутку из кукурузного листа – у меня нет желтоватых листков, чтобы поджечь заклинание и загореться самому, - а лучше я подожгу все самокрутки; я не пойду на встречу; в положении йоги своего «я»; здесь нет никого; он ушел туда.

Пассаж о Точке с Запятой*

________________________

* Этот Пассаж построен на игре слов, основанной на двойном значении испанского слова coma: «запятая» и «кома».

Его тоже понесет сын, который родится. Мы не знаем, будет ли этот сын, которому предстоит родиться, сыном, помазанным – наконец – присутствием рядом Святого-шамана в качестве его Святого Покровителя. В качестве его хлеба насущного, иначе он будет навсегда, на все времена изгнан из священной колыбели.

Воздух, которым тут дышишь, - это воздух бесконечных проклятий. Вон она полулежит на мягком подоконнике окна, забранного решеткой, уцепившись за эту металлическую завесу: со своими пальцами в кольцами, со своими вечно не в склад, не в лад надетыми ожерельями из драгоценных камней на шее, в своем порыжевшем до шафранового оттенка темно-коричневом платьишке, кузина – не кузина, седьмая вода на киселе, ростом добрых полторы тысячи метров, матовая ваниль, переплетение сетей, укрывающих ее в этом колыхании ее нынешней злополучной инерции, сетей, которые рвутся в эту трагическую, такую странную ночь (как будто Бог внезапно покинул мир), и остаются только пришельцы-скорпионы типа Толедо, цвета оахакского шоколада, выбравшиеся из своих обычных лабиринтов, и яд их раздора разливается повсюду по этой ничейной, уже такой измученной земле, столь далекой от благословения и чуждой традиции Святого.

Ну так вот, вон она лежит – в коме, - я спрашиваю ее, чувствует ли она в себе призвание снова вступить на тайную тропу, которая – она это знает – по-прежнему открыта и находится на площадке для вынужденных посадок, на ее асотее. Чары ее слегка поблекшей красоты создают образ в духе Суньиги – такой мексиканский, - вон она лежит и тихонько дремлет внутри самой себя, отгородившись закрытыми окнами от всех тех возможных причин для беспокойства, которые могут за ними возникать; ее ежедневно сопровождает кортеж теней, среди которых она купается в глиняной, украшенной рельефами ванне, пространств не существует, если верить науке, их высыпали в цветочные горшки.

Кома – и точка.

Случилось так, что они ушли, как будто устали. От всей страны, от ее бедности и бед. От классовой борьбы. От работы под названием «жизнь». От ежедневного недомыслия, особенно от этого «недомыслия бытия». От подавленности. От атеизма. От все шире распространяющейся материализации.

Они устают – такое в один прекрасный случалось с каждым из нас – от массы тривиальных коленопреклонений. Они устают от недостатка способности испытывать восторг, они заняты просто выживанием. Точка. И кома.

- И разговаривают иным тоном, без тоналя и без эха.

- И достают из кармана предпосылки и крошки, которые каждый день, голодные, словно осужденные на смерть, мы привычно прячем туда, как будто совершая преступление. Не дай Бог, нас поймают на воровстве – или у нас украдут то немногое, чего (мы всегда так считаем) мы заслуживаем – или то многое; и что (по нашему убеждению) мы зарабатываем – самое большее – мы скрываемся в убежище, под защитой закона. Мы оглядываемся – к сожалению – на середине подъема по этой зловещей лестнице.

- По какой?.. по той, в базилике с куполом, я не помню ее названия?

- Где они лежат в спичечных коробкáх: это спичечные коробки, серебряные ящички или просто жестяные ведерки? Пепел моих родителей, оба они были святыми по своей наивности. (Говорят, что наивные и святые попадают на небо.) Мои родители были ими, и они доказали это всей своей жизнью. Пока они радовались, они были счастливы; а когда опечалились, началась их агония. А потом говорят, или кто-нибудь может посметь сказать, что мы не являемся климатом. Купол, о котором мы говорим, та базилика, называется Ла-Сабатина*.

_________________________

* Сабатина (исп. sabatina) – буквально: субботнее богослужение.

Она совсем недалеко от цветов Чапультепека*.

_________________________

* Чапультепек – парк в Мехико.

Со времени пожара ее так и не красили. И купол так и не закончили, а денежки текли прямиком в каарман похотливого сеньора Шуленбурга – что означает – гамбургер, биг-мак (круглый кусок дерьмового фарша).

Мы оглядываемся. Чтобы увидеть перспективу дороги впереди: тенистый сосновый лес.

Подъем по зловещей лестнице – не по лестнице Ла-Сабатины, там еще в незапамятные времена, когда устанавливали крест на вершине купола, бедняги-священники забыли убрать последнюю лестницу, которая вела к самой верхней части креста, так что с тех самых пор так он и стоит – крест вместе с лестницей.

- Но мы сделали это сознательно, - наконец говорит дон Хуан, - вспомни-ка, о чем мы говорим. Мы поставили лестницу, заложили фундамент ее забвения, ту, так сказать, икру, которая была необходима для того, чтобы ее не убирали, и сделали доминиканцев Ла-Сабатины францисканцами. Крест Ла-Сабатины вместе с лестницей и две коробочки с пеплом – останками твоих родителей являют собой требуемый францисканский символ: два черепа в ногах.

- Дон Хуан… ты дон Хуан?

- Да, а что?

- Ты много лет назад ушел вместе с моими любимыми неразлучными спутниками.

- Мы отсутствовали три твоих часа, плюс еще три для круглого счета, в ночи, окутанной туманом.

- Это было настоящее бедствие, нужно, чтобы ты знал, что были серьезные последствия.

- Могу себе представить, не касайся своими руками ничего из происшедшего, отойди в сторону – и более того – то, что все эти беды случились, дает нам огромное преимущество.

- Я не понимаю, в чем заключается преимущество, я признаю это, я знаю, ты сейчас скажешь, что здесь и так уже было сказано чересчур много, куда больше того, чем пожелал бы сказать Отшельник.

- Мы прошли ближний видимый мир с безмерным облегчением, сами обстоятельства будто подталкивали нас, а потом мы вернулись в твой лагерь, который ты называешь местом изгнания, вернулись вовремя, чтобы увидеть, как происходит бедствие, мы допустили небольшое усиление напряжения, так что прости, что мы таким способом постарались облегчить неукротимую скорбь и муку.

- Ты едва успел, чтобы не дать нам тут пропасть, все уже было готово рухнуть.

- Мы там немножно поразвлекались, управляя возлюбленным Царством… а еще, действуя мудро, обследовали заброшенные территории.

- Нужно помнить, что эта севшая на мель сирена была чудесной девчушкой, и она по-прежнему упорно наводит порядок в своем мире, благословляя асотею. Она это умеет, не беспокойся. Может, этого не умеет ее мозг, и потому она не может «отметить» это, зато ее тело умеет это отлично, и если ее душа бродит, то эта душа похожа на ведро. Обращенное в сторону «Чилам-Балама»*

___________________________

* «Чилам-Балам» («Книги Чилам-Балам») – хроники, написанные неизвестным автором на языке майя после завоевания Центральной Америки испанцами. До наших дней дошло только девять книг.

и «Пополь-Вуха»*.

___________________________

* «Пополь-Вух» - священная книга гватемальских индейцев киче, содержащая запись преданий, передававшихся устно. Известна по версии середины XVI века.

Она знает, почему, как и когда, в истории, полной тлеющих углей, все еще царит печальная ночь; нужно пролить немного мирры на сердце, и нужно обладать большим чувством искрящегося юмора, чтобы общаться с разыгравшимся бесенком. Ты отлично знаешь, что хозяйка уединенного приюта начинает скользить, как только закрывает ограду.

----------000----------

(Заброшенный вокзал поблизости от Моста, по которому ходит туда-сюда Хуан Диего, заполучил телеграфный тик, потому что он, как лунатик, получает - без проводов и без электроэнергии - и собирает обрывки сообщений азбукой Морзе, идущих неведомо откуда неведомо куда. Нет ни приемников, ни пропеллеров, ни прочей техники, маятник принимающего устройства улавливает «трис-трас, трис-трас, трис-трас». И призрачный поезд тащится, на останавливаясь, бесконечной, непрерывной линией. Вот это «трис-трас» с помощью сверхчувствительного приемника, оставшегося от подсознательного радара заброшенных подъездных путей, улавливает появление Хуана Диего на Мосту. Но в обшарпанном кабинете покинутого вокзала нет никого, кто принял бы основное послание. Только лисы укладываются на шпалы и наблюдают за благословенным странником…)

Дата добавления: 2015-10-24