Мистика Большой Кудашки

Сейчас уже и не вспомнить, так случилось, меня позвали на настоящую рыбалку. Было мне тогда лет 13-14. Взрослые собирались на хариуса – незнакомую мне тогда рыбу. Ехать надо было куда-то далеко. Еще было сказано, что рыба эта там непуганая и клюет чуть ли не на окурки, и что её там много, а еще в той глуши вообще человека встретить – редкость, и, что особенно важно, именно собрата «по оружию».

Нас набралось пятеро. Из взрослых: дядя Миша, двое незнакомых дядек, одного из которых, помню, звали Юниром, Славка (сын дяди Миши) и я. Целью нашей компании было проехать село Макарово с речкой Сикася, минуя Кулгунино, через реку Шишиняк выйти на Новое и Старое Саитово. Конечной же остановкой для рыбалки и ночевки должна стать быстрая и чистая «харюзовая» речка Большая Кудашка.

Выезжали затемно. Это был тот ранний предрассветный час тающей ночи, когда городок еще спал, а его жители в теплых постелях досматривали свои сны. Улицы были тихи и пустынны… Выскочив из города, наш «ГАЗ-63» утробно взвыл и, набрав скорость, понесся навстречу утренней свежести. Он уносил нас к неведомым горам, к холодным и быстрым речным перекатам…

…Ехали долго. Только к концу дня мы въехали в заброшенную деревню Старое Саитово. Местный бабай-башкир на вопрос, балуют ли у них «косолапые», с живостью и как-то очень уж охотно доложил, - иес итыз, - (мол, есть маленько). Это аксакалово «маленько» Юнир перевел (старик по-русски не говорил), что не далее, как вчера, айыу задрал корову, а на прошлой неделе, шайтан его побери, уволок теленка (насовсем забрал). Надо ли говорить, что после такого «отчета» каждый из нас уже чуть иначе посматривал на горы и лес, окружавшие деревушку. С этой минуты вирус тревоги и опасности уже поселился в нас, хотя внешне это никак не проявлялось пока…

Но механизм фантазий, страхов и «мерещений» был уже запущен…

Место для стоянки было одобрено единодушно. На лужайке была поставлена палатка, просторное место посередине выбрано для костра, а поодаль, слева, был удобно поставлен наш «газик».

Наспех побегав (темнело) с удочками по кустам в поисках подходящих заводей и ям, утолив первую вспышку нетерпеливого азарта (первобытный инстинкт), все собрались в лагере. Не было только Славки. После (по очереди) много повторенных «ауканий», забеганий вверх-вниз по реке, опять собрались у налаженного большого (виден далеко) костра. Вспомнились слова бабая о «шалостях айыу»… И тут в речных кустах раздались громкий плеск и хлюпанье – кто-то напролом ломился на берег… Все в оцепенении уставились туда… В свете костра «нарисовался», натянуто улыбаясь, потерявшийся Славка.

Весь мокрый, чавкая в «болотниках» рекой и стуча зубами (речка-то с родниками), он лез чуть не в самый огонь костра. Оказалось, что, опасаясь встречи с «топтыгиным», он весь путь до стоянки спускался вниз по течению реки, не выходя на берег. Это был первый звоночек от бабая. И, как увидим, не последний…

Поужинав, чем Бог послал (Бог был щедр), мы стали устраиваться на ночлег. Шофер Юнир облюбовал себе место в кузове машины, благо там еще оставалось несколько шуб. А уж воздух, напоенный ароматом трав и запахами реки, глубокое густо-звездное небо над головой и говор близкой воды, настраивали на философский лад. Славка же, от предложения отца лечь в палатке, отказался, духаристо заявив (вечно он такой), что он, прожженный турист, во всех турпоходах привык спать, как индеец, (Чингачгук выискался) прямо на земле у костра. Он демонстративно напялил шубу, предварительно зачем-то вывернув её мехом наружу (опять игра), и этакой лохматой кучей увалился поближе к костру. Мы (оставшиеся) трое стали укладываться в тесной палатке, где, памятуя о страстях «дневного» бабая, Славкин отец сунул под голову, накрыв фуфайкой, разобранную двустволку.

Перекинувшись несколькими фразами о завтрашней рыбалке, мы один за другим проваливались в наваливающийся на нас сон…

Ночью я вдруг проснулся от шума и суматошной возни. Палатку кто-то неистово тряс. Снаружи, с «улицы», несся душераздирающий вопль: «Кот-кар, Аллам, уларзы!» (Господи, спаси их!). Дядя Миша, уже сидя, клацал в темноте цевьем (не зубами же) ствола по прикладу, (ружье никак не собиралось), шептал: «Щас я его, щас…» Палатка уже вся ходила ходуном. Брезент входа трещал и продавливался.

Что-то большое лезло к нам. Вопли извне, усиленные эхом, не прекращались. Еще подумалось: «Да сколько их (медведей) там?»

Вдруг разом все стихло, палатка замерла, снаружи будто онемело… Секунды зловеще тянулись растягиваемой пружиной… И тут опять… Немоту резанул такой визг! У других, не знаю, а у меня от вздрога мурашки сыпанули по темени. Дядя Миша вполголоса прошептал: «Кого-то Миша, однако ж, задрал», - прозвучало из его уст о медведе, как о тезке. У меня же с темени мурашки со страху попрыгали на спину.

А визг, переходящий в фальцет, еле разборчиво доносил: «Айыу, аый-ыу-у!» - и следом – «Ярзам итегез!!!» («Медведь, помогите!»)

Казалось, кошмару этому не будет конца… Но как в любой трагедии есть начало, середина (апогей) и есть развязка. Утром все и разьяснилось.

А произошло вот что… Когда вечерний холод уже затянул ущелье, накрыв речку, кусты и сам лагерь, а костер догорел и потух, Славка-индеец шибко замерз. Спросонья, весь в шерсти (шуба-то вывернута) он на полусогнутых засеменил к палатке с целью нырнуть в её тепло. Палатка же была застегнута изнутри. И вот этот прожженный (уже и костром) «турыст», судорожно шарил по палатке, пытаясь в темноте найти застежки… А в это же самое время, ворочаясь в кузове, шофер, услышав возню, поднял голову и глаза на лоб (мистика какая-то): что-то огромное и лохматое навалилось на палатку. Тут он и завопил (почему-то по-башкирски).

Конечно же, это «Аллам, коткар» мы не могли уразуметь. Славка же, спросонья ничего не соображая и не понимая, почему его не пускают, оглушенный ночными жуткими воплями за спиной (тоже ни черта не понимая их), стал еще яростней рваться к нам. Но, разобрав в словах отца отрывочные «медведь», «ружье», ища спасения, в панике рванул к машине. Какой же ужас надо пережить человеку, видящему, что нечто огромное и косматое, только что терзавшее палатку с людьми, неожиданно бросается к грузовику и, пыхтя, лезет к нему в кузов.

Что пережил Юнир в эти минуты, одному его Богу известно. И вот, когда на него напало «ЭТО», вот тогда (уже вторично) и исторгся из него этот животный визг страха, леденящий душу и кровь… А у страха, как известно, глаза ого-го… А посему обезумевший водитель далеко не сразу признал в «йети» сына своего начальника…

Но наступило утро. Все чувствовали некую неловкость и смущение (участниками-то оказались все), старались не вспоминать ночное, мягко говоря, «недоразумение». Да и некогда было вспоминать. Мы всецело, с истовым фанатизмом отдались (за этим и приехали) великому изобретению человечества, этой всепоглощающей страсти – лову рыбы! Особенно, если эта рыба – хариус!

А по поводу всего приключившегося с нами… Что ж, мудр оказался великий Чарльз Спенсер Чаплин, однажды сказав: «Трагическое и комическое в жизни всегда рядом». Он был прав.

Влип

Каждую субботу после работы мужики «соображали». Костяк компании был тот же: Ефимов Николай, Яша Хорьков и Паша-сантехник со своей вертлявой, непонятной породы, собачонкой по кличке «Гуляш». Привычно разыграв на спичках «гонца» (Пашке не везло), компания в ожидании возвращения оного, устраивалась за перегородкой цеховой раздевалки. Гонец оборачивался поразительно быстро (бегом, что ли) и они выпивали. Но делали это всегда как-то по-быстрому, отработанно, наспех – «налив – прием – налив». И Ефимов и Хорьков, выпив, спешили по домам. Но только не Пашка. Ему не хватало всего: выпивки, разговоров… Душа просила продолжения…

В понедельник утром, пришедшие на работу мужики услышали доносившиеся из слесарки собачье повизгивание и чье-то приглушенное мычание. Войдя, они обнаружили распластанного, обнимающего пол, своего субботнего «соратника». Стал быстро собираться народ. Уже от дверей кто-то, расталкивая толпу, кричал: «Чо там? Чо случилось-то?» Ему, не оборачиваясь: «Да сантехника нашего тут кто-то приклеил». «Да кто приклеил-то, как?» - это который «чокал». Ему не ответили. Все с любопытством нависли над Пашкой и не знали, что делать (не каждый день увидишь приклеенного к полу человека).

Собачонка «Гуляш» крутилась тут же, норовя лизнуть попавшего в беду хозяина, который от нее только отмыкивался. Чей-то женский голос посочувствовал: «Ну, прям, Герасим с Мумой». Ефимов с Хорьковым, при этих словах, враз сломившись пополам, и, задохнувшись от смеха, присев, отползали (они и до этого-то еле сдерживались) в сторону и не в силах что-то сказать тоже «замыкали»… А народ все прибывал, с недоумением и любопытством взирая на суматоху вокруг лежащего…

А случилось вот что. Когда, выпив, друзья испарились «до дому», Пашка только разогрелся.Ему требовалось добавки. Где-то в цеху он «откопал канистру с остатками клея-88, и, помудрив (рецепт он знал), продолжил, но уже один. «Хлопнув» кружку – другоря мутного зелья, Пашка одуревший, свалился…

Наступило воскресенье. Пашка лежал с открытым глазом (второй не открывался) и не понимал, почему он не может подняться. Голову от пола не оторвать, будто кто держал её. Ему было невдомек, что исторгнутые им излишки гремучей смеси водки и клея сделали свое дело.

Волосы, губы и щека его (одежда тоже) вклеились в пол. Пашка влип. Намертво…

А тем временем вокруг сантехника, бестолково суетясь (как всегда), все лезли с предложениями, вопросами и, конечно, советами.

- «Паш, может, как-нибудь встанешь, а?» - упрашивала сердобольная кладовщица тетя Нюра. – «Ныамаугу», - гугниво тянул тот, выворачивая на нее глаз.

Кто-то советовал: «Может, топором его… это… вырубить?», (предлагали и дрель), на что Пашка испуганно и протестующе так замычал, что тут же, вторя ему, заскулил и «Гуляш». Ефимова опять прорвало. Давясь и подвывая от душившего его смеха, он с большим трудом, заикаясь, выговорил: «А, давайте я его ста-а-месочкой… а-ак-аккуратненько так…» И тут, как-то смешно хрюкнув, застонал и Хорьков, тоже еле выдавив: «Тяжела, однако, Паша, половая жизнь Ваша», - одновременно отпихивая ногой кабыздоха, мешающего спасительной операции…

В конце концов, кое-как, с потерями (клок волос), Пашку все же отскребли от пола и, дабы избежать насмешек и вопросов, он быстро куда-то испарился. Да и рабочий день уже начинался… Не до него…

Дефицит

Ночной товарняк на подъезде к Городу всегда делал короткую остановку на этой станции. Возвращаясь из деревни и упросив проводника «подбросить», я всегда выходил здесь (так ближе) и шел по необитаемой ночной дороге, благополучно добираясь до своего общежития. Всегда, но только не в этот раз…

Из непроглядной теми навстречу, слепяще брызнув блюдцами фар и визгнув тормозами, остановилась машина. Вышли какие-то люди. Стояли-ждали. По инерции (кролик к удаву) я продолжал идти на хуркующее урчание мотора. Предательски толкнулась мысль о грабителях, а в моем пузато-раздутом бауле, аккуратно переложенный бумагой, мирно полеживал чайный сервиз. Да не один. Три. В то время ба-альшой дефицит…

Как вскоре оказалось, этим авто был патрульный милицейский «газик». Но радоваться этому было рано. Дальше по отработанному: «Кто – откуда – где украл?» После исповеди: краткой биографии, о мамепапе, родственниках за границей (?), по рации они долго чего-то там проверяли. А, главное, пытая место добычи столь редкого товара (им тоже надо), стражи как-то неохотно, но все же отпустили. Мне стало их даже жаль: «Не повезло вам, ребята, плакало раскрытие «ограбление века»? Ну, уж, это, товарищи, вы как-нибудь без меня, в другой раз» (и как накаркал)…

И та «чайная история» имела продолжение. Спустя несколько дней, почти на этом самом месте другие патрули (смены-то менялись) меня раз за разом отлавливали, обыскивали, «брали интервью». Правда, уже с другим дефицитом и другими финалами этих задержаний… Дошло до того, что на некоторое время я просто перестал ездить в деревню. А ведь именно в деревни (?) и завозили все: заварочные чайники, вафельные полотенца, импортную дефицитную обувь…

Только там и можно было все это купить. Молодежь специально вояжировала в глубинку за модными итальянскими «корочками». Спрашивается, ну зачем в селе белоснежные туфельки на шпильках или лакированные заморские «лодочки»? Куда в них? Месить непролазно-чавкающую (засасывает даже кирзу) жирную грязь у местного клуба?.. Или скотнику в их «Саламандерах» выгребать наш навоз? Вот и выходило, что нужная вещь в ненужном месте была непригодна для одних, а в нужном она становилась огромнейшим дефицитом для других.

Трудности были всегда (страна такая). Трудности с продуктами, лекарствами, товарами… Сейчас того дефицита (тех лет) уже нет. Но пришел другой. Дефицит вещей сменил дефицит человеческих отношений. Люди утратили что-то более ценное: понимание, уважение, сочувствие к ближнему. А это уже породило более страшный дефицит – ДЕФИЦИТ ДУШИ.

Даешь жару!

Есть такая категория людей, то там, то здесь возникающих в нашей жизни, навязчиво «своих». Есть они и в банях. Как правило, они нарочито громко (на публику) разговаривают, держатся, вроде бы, шутейно, панибратски, развязно. Всегда играющие в этакую искусственную активность. Я их зову «парщиками» (во всех смыслах).

Представьте. Такой вот, пенсионного возраста, дядечка, лысоватый, с животиком в отвис, с крылышками-прядками (рожки чертенка) на висках, неспеша выхаживает туда – обратно по проходу раздевалки. Ноги ставит на всю ступню, чуть выбрасывая их вперед и от этого переваливаясь, «плывет» эдаким бодрячком, громко покрикивая, зазывает: «Айда париться! Давай, давай, давай, - скороговоркой. – Я уже накидал…» Большое махровое полотенце на нем свисает плащом, ни дать ни взять – полководец. Сагитированное «войско» мужиков гурьбой уваливают с «полководцем» в парильню. В парной этот самовсехзазванец, добровольно отвечающий за «ташкент», нагоняет невыносимейший жар. Но самое интересное, что этот «свояк» сам париться и не собирался, у него даже веника нет. К тому же за новой порцией горячей воды с ведерком он тоже бегает сам, уловка лишний раз выскочить «на воздух». Потом, вдогонку: «Ну, что, ребятки» плеснем?!» - без меры наплюхивает ковши и как-то незаметно из парилки испаряется. «Ребятки» же, кряхтя и проявляя стойкость, терпят адское пекло и насколько могут (неловко друг перед другом) оттягивают акт дезертирства.

Сбежавший Аника-воин невредимый (всегда неожиданно), возникал вдруг в раздевалке. Вот только что уходил со всеми, ан, нет, вот он я, будьте любезны… «Парщик» дожидался, когда шумно вваливался краснокожий, истомленный и фыркающий народ отдышаться, хлебнуть чайпивоминералки и все повторялось…

Он опять вальяжно начинал дефилировать между рядами банных высокоспинных кресел (как ни в чем не бывало) и вроде бы не обращаясь ни к кому и ко всем сразу: «Ну, что, не пора ли оторваться, братцы…

Это все сходило за чистую монету. Просто «тавариш» желает вам только добра, ничего худого и в мыслях. Может, кого и толкнет сомнение (не без глаз же), мол, чего же он сам-то не парится?... Но в банях души отмякают, добреют и уж никому как-то не хочется на этом заострять… А что жар такой «пересоленный», что уж тут – бывает, баня есть баня.

Мне почему-то этот доброхот напомнил «работающего» на бойне старого рогатого животного. «Предатель» - так все его там называют. Так вот этот предатель флегматично (всегда уверенно), всегда впереди, ведет своих кучерявых собратьев под ток. Сам же здоровым и невредимым (ток включали после того, как он первым выходил из зоны удара) возвращался за новым контингентом братишек. Согласитесь, ситуации чем-то схожие.

Но наш герой, делая «бяку» своим ближним и, самоутверждаясь, просто оказывался жертвой своих «глубоких» (ложных) познаний о пользе русской бани. Хотя, надо признать, призыв звучал так наивно, искренне, без подвоха и так воодушевленно: «Ребятки, даешь Жару!»

Налет

Дорога на хутор Кочкарь вела через молодое кукурузное поле. День начинался не жаркий, тихий. Мы, моя мать и я семи-восьми лет, вышли пораньше, чтобы пройти путь пешком, не торопясь. Шли мы по потрескавшейся наезженной неширокой дороге, по которой с хутора в село Воскресенское, погромыхивая бортами и гремя флягами с молоком два раза на дню пропыливала «полуторка». Идти было хорошо, вольно. Рассчитывая только к обеду попасть к тетке матери, которую она почему-то звала нянякой, мы не спешили. Нас сопровождали все положенные звуки и шорохи, наполняющие в эту пору лета все поля и перелески средней полосы: стрекот кузнечиков, шелестящее шуршание стрекоз, жужжание всякой летающей мелкоты, да редкие и непродолжительные «ку-ку». По количеству этих кукований в народе определялось, сколь годов тебе еще жить, хотя малое количество «дарованных» лет почему-то не огорчало и быстро забывалось, так как уж больно хорош был этот мир и этот праздничный день. Мы легко вышагивали по знакомой дороге, поглядывая, по-хотению, по сторонам, на этот, творимый Богом, окружавший нас мир - равновесие всего сущего в разлитом покое и миропорядке. Но вдруг ко всем этим мирным и обыкновенным шумам добавился еще один, отдельный, глуховато-утробно-урчащий звук. Обернувшись, мы увидели над полем вдали маленькой точкой неподвижно висящий самолетик.

Эта точка заметно начинала расти и сразу же стало видимым позади ее облако белесого тумана. Звук приближался и нарастал. Самолет, не отворачивая, по прямой, шел на нас. В начале это вызывало беспокойство, чувство же приближающейся опасности – страх. Мы побежали: успеть бы выскочить из «атакованного» поля. Самолет, будто наваливаясь, так же упрямо шел в нашу сторону. Впереди нас уже угадывался край поля, обозначаясь грядой невысоких деревьев и кустов.

Продолжая бежать, мы несколько раз оглядывались, думая, что летчик, заметив нас, отвернет машину или, хотя бы, вильнув, обойдет нас. Но нарастающее тарахтанье с завесой ядовитой мороси быстро приближалось. На бегу мать с причитаний «Владычица матушка» (оно же было от «грому и молоньи») – утягивала меня за руку за собой к краю поля…

О чем думала она в эти секунды-минуты бега, какие мысли судорожно бились в голове?.. Быть может, в памяти ее всплывали налеты фашисткой авиации на железнодорожную станцию, где в войну она работала помощником машиниста… Как после этих налетов оставались скрученные рельсы, черные скелеты сгоревших вагонов, странные позы убитых… трудно сказать… «Наш» же самолет быстро приближался. (Это был самолет агрохимавиации, поливающий «химией» колхозно-совхозные гектары). Тот, кто был в нем, явно видел нас (нельзя было не увидеть) и не отворачивал. Страшно было не только попасть под ядовитый дождь, страшна была сама дикость происходящего…

Мы, уже не оборачиваясь, добежали до спасительной кромки поля и опустились, задыхаясь, в высокую траву. Не видя из-за неё, только слышали, как удаляется куда-то влево «сумасшедший кукурузник». Наступила оглушительная тишина, как в фильме, когда вдруг пропадает звук. Вокруг было все то же, но чего-то уже не хватало… Не хватало шорохов и звуков поля. После «налета» поле онемело. Даже птицы затихли…

Мать никогда не вспоминала этот случай и никому (я помню) об этом не рассказывала. Я же, в силу своего возраста, довольно быстро забыл о нем, ведь впереди у меня было еще столько всего-всего…

Дата добавления: 2015-10-24