Примеры рыцарского благородства и следствия недобросовестности по источникам

Теперь же хотелось бы акцентировать внимание на конкретных моментах, способных непосредственно разъяснить, как воспринимало рыцарство поступки своих представителей. Для этого обратимся снова к источникам Жоффруа де Виллардуэна и Робера де Клари, описывающих события IV Крестового похода. В данном случае нас скорее заинтересует их анализ советским исследователем Заборовым М.А.

В первую очередь необходимо отметить тот факт, что для оценки рыцаря того времени первостепенное значение имели не его личные качества, а соблюдение или несоблюдение своих обязанностей и договоренностей. При этом совершенно не важно, как эти обязательства он получил – от своего сеньора или по уговору с другим рыцарем. В данном случае имеет значение только их исполнение. Верность данному слову, сдерживание обещаний – это и есть главенствующий критерий оценивания нравственности. Конечно, не все могли выполнить свой долг, тогда, как например это делает Жоффруа де Виллардуэн, остальные рыцари расценивают эти поступки как предательство, а их как изменников и клятвопреступников.[46]

К тому же этот критерий касается не только рыцарей, но и представителей знати другой, некатолической культуры: неуплата византийским императором тех денег, что обещал его сын крестоносцам, вызвала у хрониста яростную реакцию.[47] Бесспорно, такая реакция является оправданной, поскольку именно благодаря «пилигримам» император вновь взошел на трон. Последующие обвинения Жоффруа де Виллардуэна по поводу вероломства местных воинов и служителей государства лишь вновь подчеркивают, насколько важна была вышеуказанная черта характера.

Не существует никакого компромисса, благодаря которому данное слово можно нарушить, даже если это противоречит рассудку.[48] Как мы видим, это огромнейшее отличие средневекового мышления от того, которое существовало и существует сегодня, хотя и сегодня разные люди различно относятся к данным обещаниям. В частности, когда человек тверд и несгибаем в своем намерении исполнить долг, то одну из черт его характера можно было бы воспринимать как рыцарскую стойкость. Тем не менее, сегодняшняя психология людей назовет это, скорее, упрямством.

Такую стойкость в отношении долга можно связать с двумя взаимосвязанными процессами: во второй половине XI в. и на протяжении XII в. происходил распад раннесредневековой «большой семьи» или «фамилии», а также шло активное развитие индивидуализма. Последний и получил особое отражение на страницах рыцарской литературы – «слово чести» необходимо было неукоснительно сдержать, что герои романов и поэзии делали. Нельзя не согласиться с мнением Ж. Флори, что именно эти произведения, читающая публика которых в абсолютном большинстве состояла из рыцарства, и оказали подавляющее влияние на превращение «слова чести» в характерную черту данного сословия.[49]

Собственно, отталкиваясь от этого фактора верности к обязанностям и договоренностям, с точки зрения рыцарства, кампания по завоеванию византийских земель как территорий предателя является абсолютным аргументом, снимающим с захватчиков все обвинения.[50] Таким образом, само для себя крестоносное рыцарство не воспринимало войну против христианского государства как нечто противоестественное, как это считает современная историография. Именно потому, что глава этого государства оказался предателем, отбирание его территорий является даже своеобразным благородством по отношению к его жителям.

Следуя логике, мы можем с относительной твердостью сказать о том, что уже описанный ранее кризис идеологии крестоносного движения заключается именно в том, что впервые корыстные намерения главенствующей части рыцарства объединились ради общей цели не с высокодуховными интересами общества и религии, а с присущим исключительно рыцарям чувством долга.

Необходимо отметить, что вместе с благими и плохими поступками в источниках часто говорится о таком поведением рыцаря, которое бы сегодня восприняли как, чаще всего, заведомо отрицательное. Например, Жоффруа де Виллардуэн в своем повествовании упоминает распространенную в средневековье практику наличия заложников ради упрочения союзных договоров. Так, византийский цесаревич Алексей, заключивший сделку с «пилигримами», был обязан следовать с ними. Хоть он и находился в статусе почетного гостя, мы ясно видим, что он все же является пленником. Это становится понятно, когда хронист говорит о заключении договора на таких же условиях с отцом Алексея, императором Исааком II. Здесь автор источника не скрывает, что крестоносцы шантажировали правителя Византии.[51] В этом опять же просматривается особое рыцарское отношение к данному слову, долгу: какие б обязательства кем-либо не были взяты, они должны быть в любом случае исполнены, чего бы это ни стоило.

Как и чувство верности, присущей чертой рыцаря, конечно, являлась храбрость. При этом наличие отваги, смелости и мужества являлись обязательными. Разумеется, для представителя рыцарства проявления малодушия и трусости были самыми позорными проступками, они считались недопустимыми. Однако не воспринималось чем-то бесстыдным само наличие страха.[52] Например, когда «пилигримы» впервые увидели столицу Византии, Жоффруа де Виллардуэн говорит, что среди них не было и быть не могло ни одного человека, даже самого храброго воина, который бы не «содрогнулся» от этого вида. В данном случае причиной такого страха хронист называет могущественность городских укреплений и малое количество «франков», участвующих в «столь великом деле». Другим примером служит чувство страха, которое хронист испытал лично при бегстве из города, будучи участником роковых для Византии переговоров в конце 1203 года. Постыдным для рыцаря было позволение страху взять верх над всеми его чувствами и разумом. Именно это и является тем самым неприемлемым выражением трусости. И именно эти проявления хронист ставит в вину рыцарям как главную причину провала священной задачи по возвращению Святой Земли.[53]

Здесь опять же стоит упомянуть об абсолютности убеждений рыцарства о храбрости. Вероломство и неверность никак не могут иметь положительного значения, даже если были бы совершены по отношению к противнику. Уже находясь в состоянии войны с Византией, Жоффруа де Виллардуэн гневно описывает предательство приближенного императора, ставшего самим впоследствии правителем Византии, Алексея V Дуку. Так же хронист отзывается и об ослеплении Исаака II Алексеем III: хоть это тогда и распространенная практика, но отношение к ней носит явный отрицательный характер.[54]

Особое внимание следует уделить тому, что хронист одной из главнейших задач крестоносцев называет сохранение единства. Он не раз подвергает критике тех, кто стремился расколоть войско «пилигримов».[55] Так, автор пытается донести мысль, что только вместе достижение главной цели является возможным. Иные варианты просто противоречат сущности рыцарского благородства – он должен отказаться от своего собственного интереса, ради выполнения великой миссии. Конечно, именно этого крестоносному войску и не хватало, поскольку данная идея является в корне утопичной.

Противоположной стороной этих неуместных черт является главенство личного чувства чести. Даже будучи бессильным перед судьбой, рыцарь должен стараться перебороть в себе постыдный страх смерти, о котором позже пойдет отдельная речь. Благоразумие и доблесть – вот орудия настоящего рыцаря, с помощью которых он несмотря ни на что, просто обязан стремиться к своей цели.[56]

Как уже было сказано, индивидуальное начало рыцаря не может пренебрегать общими интересами всех остальных. Для подтверждения этому тезису мы обращаемся к Роберу де Клари и его хронике. Пытаясь выразить голос тех людей, которые стали жертвой корысти венецианцев и руководителей крестоносцев, он воспринимает их сговор как неуважение к остальным рыцарям, которых не посвятили в планы. Хронист просто обижен тем, что «самые могущественные» рыцари отбирали у простых представителей этого сословия то, что было ими законно захвачено. Они рассчитывали не быть инструментом в руках господ, а с их помощью добиться чего-то большего.[57]

Таким образом, налицо противоречия внутри самого сословия рыцарства. Уже сейчас оно дало трещину, распадаясь на исполнителей и командующих. В этом, конечно, можно усмотреть кризис самой структуры класса, однако, достижение успеха теми, кто являлся меньшинством, говорят лишь об увеличении уже названной иерархической лестницы. Можно сделать еще одно предположение: недобросовестность «принявших крест» рыцарей в собственных идеях привели и к кризису самого похода, и к расколу сословия, и к кризису идеологии.

Совершенно ясно, что чувство сословной солидарности было попрано. При этом речь идет не о сочувствии высокопоставленных людей более низким по статусу, а о чисто профессиональной солидарности друг к другу. С точки зрения этики рыцари были не просто воинами, а представителями элитарного класса людей[58], занимающих и в социальном и в морально-нравственном плане гораздо более высокое положение, чем остальные миряне. В этом походе мы совершенно не видим чувства сотоварищества, вместо этого происходят постоянные разногласия по поводу тех или иных решений, имеющих в любом случае в своей основе определенный материальный интерес. Таким образом, мы можем сделать вывод, что данный поход противоречил самому духу рыцарства, он носил лишь его номинальный характер.

Дата добавления: 2015-10-24