Вместо заключения: российская смута сегодня

Если кто-то надеется, что напоследок автор взялся разоблачить современных коммунистов, то придется его разочаровать. Сегодняшние "красные" того не стоят; в сколь бы радикальные одежды они ни рядились, им не суждено войти в историю. Нынешние коммунисты - вовсе не революционные экстремисты и даже не утописты. Они представляют всего лишь мертвеющую ткань прошлого. Это отнюдь не левые, а самая безнадежная часть консерваторов. Власти держат их в качестве пугала в назидание тем, кто никак не может поверить в их собственную прогрессивность.

Нет ничего комичнее плясок современной официальной пропаганды вокруг былой российской революционности. Деятельность администрации Ельцина упорно отождествляется с реформаторством, само имя революции предается анафеме. Тем временем российские либералы объявили себя "правыми" (возможно для кого, чтобы досадить действительным консерваторам). Между тем, уже студентам ясно, что время перестройки и постперестройки носит все черты кризиса империи, а Е. Гайдар, вопреки самопровозглашенному эволюционизму, может всерьез претендовать на роль крупнейшего революционера конца XX в., поставившего абстрактные "законы прогресса" (макроэкономика) выше "примитивного" человеческого естества. Можно сколь угодно говорить об исторической обусловленности, социальной неизбежности и т. п. радикальных метаний этих очередных российских доктринеров, превозносить их за смелость или осуждать за непродуманность действий, но не стоит обманываться относительно того, что они предложили вовсе не "структурные реформы", не стратегию "переходного периода", а вкрадчивую - иной не могло и быть - форму революци-онаризма. Кризис империи вновь оказался связан с абсурдом переодеваний. Между тем, чтобы что-то создавать, надо хотя бы научиться называть вещи своими именами. Подлинное реформаторство в России должно было начаться сосознания сути "красной смуты", а не негативистского неприятия созданных доведенных ею до абсурда политических и хозяйственных структур. Невежество вновь обернулось революционаризмом.

Только "социолог" или "политолог", выращенный в советско-марксистском инкубаторе, мог додуматься до утверждений, что сегодня "российский маятник" совершает "обратное движение" - от тоталитаризма к демократии (с неизбежным заходом в авторитаризм). Только люди, из которых система вылепила немощных вундеркиндов-перестарков, склонных уподоблять Россию "ваньке-встаньке", но не способных ощущать дыхание настоящей истории, могут поверить, что прогресс демократии в стране, столетиями уклонявшейся от нее, уже налицо. Только масса, которую отучили от веры в созидательную роль личного труда, способна столь сохранять иллюзии, что нынешний всероссийский "блошиный рынок", квазифеодальный производственно-сырьевой монополизм, чиновничья коррупция и организованная преступность - есть основа отечественного капитализма. Только люди, не понимающие остаточных ценностных пристрастий подданных "красной империи" могут увлекать их химерой "возвращению к здравому смыслу" на американский манер. Впрочем, сегодня более опасен не вирус "детской болезни правизны в капитализме", а рожденный Октябрем технократический инфантилизм, взывающий к патриотизму и освоивший самые бесстыдные формы патерналистской демагогии.

Хотя нынешний, достаточно традиционный для России имперский кризис далеко не закончен, различить некоторые знакомые его слагаемые уже можно.

Этическая стадия кризиса ведет свое начало со времен Хрущева, когда наивного homo soveticus'a словно намеренно подвели к дверям коммунистического рая только для того, чтобы убедить, что вход в них возможен только по номенклатурным пропускам. С этого момента кризис "красной империи" сделался почти необратимым.

Идеологическую его стадию вовсе не обязательно связывать с крахом марксистской доктрины. Последняя давно играла роль декорации, а не опорного символа имперства (в качестве последнего со временем не случайно выступила победа в Великой Отечественной войне). Живы были, конечно, рожденные Октябрем иллюзии социального равенства. Но таковые существуют всегда, хотя любая патерналистская система дает лишь гарантии существования тем, кто принимает ее правила игры. Миф о социальной справедливости в СССР стал таять задолго до исчезновения с прилавков самых необходимых продуктов. В отличие от эпохи приближения "красной смуты", все началось теперь вовсе не с доктринального противопоставления существующему строю нравственно привлекательного социального идеала. В этом последнем, в сущности, не было нужды: "ценностной" альтернативой номенклатурному маразму и некормящему опекунству могло стать все, что угодно.

Кто-то может восторгаться тем, что посткоммунистическая действительность вроде бы оказалась лишена утопического компонента. Формально, "прорабы перестройки" как могли поносили утопию добравшегося до власти марксизма. Но всякая новая утопия всегда выступает в рационалистических одеждах, непременно выставляя традицию абсурдом - деятельность французских философов, подготовивших величайшую революцию, наглядный тому пример. Только крайние утописты, в подсознании которых засели курсы "истории КПСС", могли всерьез призывать к прыжку "через пропасть" с помощью костыля парламентаризма, только оранжерейные прожектеры, могли верить, что рынок сам решает все хозяйственные и социальные проблемы. Обычно так рассуждают люди недееспособные.

Политический компонент кризиса на сей раз оказался смазан. В деклассированном и пораженном ощущением безнадежности обществе оказалось невозможным выделить даже подобие "класса", который может преобразовать Россию (поветрие восхищений перед Столыпиным и призраком фермерства это лишний раз доказало), поэтому квазипартии стали откровенно группироваться вокруг доктрин. Но и теперь, как в прошлом, гигантскую роль сыграла внешний пример. Достаточно было поверить, что гам царит изобилие, близкое к обещанному при коммунизме, как стало возможным лепить из людской массы и сторонников рынка, и поклонников парламентаризма. В атмосфере "революции иллюзий" можно было козырять любыми кабинетными теориями, формировать какую угодно многопартийную фикцию представительства любых, чаще мнимых интересов. Новая партийно-политическая структура оказалась еще более эфемерным подобием народного волеизъявления, чем известная в дореволюционном прошлом. Характерно, что народничество на сей раз оказалось невозможным - главным образом в связи с тем, что большинство населения знать ничего не желало о тяготах крестьянского труда. Маской традиционализм частично попробовала воспользоваться коммунистическая власть, незадолго до своего падения попытавшаяся, как и в прежние времена, опереться на ручных черносотенцев еще более убогой, чем в прошлом, формации.

Политически атрибутированная оппозиция режиму до его падения не состоялась вовсе не по той причине, что "настоящей" интеллигенции (непременное ядро которой должно состоять из лиц свободных профессий) теперь не было, и не потому, что диссидентство было тихо задушено КГБ, а связь с внешним миром стала возможна преимущественно в одном направлении - выезд из СССР. Маргинализация лиц умственного труда приняла латентные формы - практически все "интеллигенты" являлись совслужащими, включая и представителей "творческих" профессий. При этом внутреннему отщепенцу была гарантирована зарплата от государства, что, как правило, составляло единственный источник его существования. Слой людей, готовых на революционное самопожертвование, практически отсутствовал. Формирование независимых профессиональных политиков - этой непременного компонента российской либеральной оппозиционности - до 1991 г. было затруднительно. Дай нынешнее подобие политической элиты кормится за счет государства. "Штурмовать небо" оказалось некому, система слишком долго занималась селекцией слабаков.

Очевидно, что в новой ситуации решающее преимущество получил организационный компонент кризиса. Мало связать его с ведомственной неэффективностью системы. Сама номенклатура по своему внутреннему мироощущению была источником общей кризисности. Если взять простейшие стратифицирующие основания правящего слоя - власть, собственность, статус-то окажется, что благополучие госчиновника целиком зависело от отведенному ему места на иерархической лестнице. Что касается факторов собственности и статуса, то здесь он формально оказался приравней к "простому советскому человеку". Трудно вообразить более лживое социальное положение, чем то, в котором оказывался правящий слой. Его по-своему можно пожалеть. Он вовсе не господствовал, его "управленческая" деятельность базировалась вовсе не на рационально-правовых основах. Партчиновник мог и вправду ощущать себя самым несчастным человеком системы, взвалившей на него бремя ответственности без достаточных гарантий стабильности существования и привлекательности статуса. Ситуация усугублялась тем, что партноменклатура уверенно теснилась хозяйственниками - монополистами жизненно необходимого.

Понятно, что в таких условиях разрушить систему, довести ее до социальной стадии кризиса могла только сама власть. Десакрализация властного начала приобрела не менее впечатляющий характер, чем распутинщина. Гнетущую череду "генеральных покойников" не смогла заслонить даже фигура Горбачева. Хуже того, этот внешне деятельный партийный лидер окончательно угробил дело, которому служил. Горбачева не раз сравнивали с Керенским. Это, скорее, комплимент. Говорливость (больше напоминающая не о Керенском, а о В.М. Чернове) сочеталась в нем с тихим упрямством, которому позавидовал бы сам Николай II. Горбачев был выдающимся средоточием всех тех качеств, которые были органически противопоказаны системе. У него был только один шанс "спасти" империю (а не социализм) - сделаться харизматическим лидером, демонстративно забросив те номенклатурные игры, которыми он был поглощен. Вместо этого Горбачев довел кризис системы до социальной стадии: люди вышли на митинги против него, возглавляемые людьми, которым он сам дал право голоса как любимым гончим псам. Систему вновь поразила эйфория пустословия.

Вместе с тем, социальная стадия кризиса, в отличие от "красной смуты", не приобрела теперь даже подобия былой "классовой" антагонистичности - даже номенклатуру всерьез не удостоили титула нового класса". И этому не следует удивляться: все стратифицирующие факторы были смазаны беспрецедентным имущественным поравнением. В качестве призрака "эксплуататора" некоторое время выступала КПСС, которую не случайно наделили всеми дурными качествами и даже пытались разыскивать ее "деньги". В итоге для отвода глаз или в порядке революционно-карающей ритуалистики посадили нескольких случайных сановных взяточников. Если в свое время Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства все же нашла некоторых конкретных козлов отпущения, то теперь "революционная демократия", затеяв "исторический" суд над КПСС, оказалась не в силах доходчиво объяснить, чем была "преступна" система. Последующее всепрощенчество новой власти оказало ей столь же дурную услугу, как и революционерам Февраля.

Может показаться, что теперь, в отличие от 1917 г., "угнетенные" выступили за собственность, а не против нее. Ничуть не бывало: они были, прежде всего, против привилегий, за обладание своим равным куском собственности, который, понятно, казался им не менее жирным, чем былым участникам "черного передела". При этом социальная стадия кризиса на сей раз приняла скрытые формы за отсутствием "человека с ружьем". Вместо борьбы против "эксплуататорской" собственности она приобрела характер тотального передела всего наличного материального достояния. Последнее из "общенародного" временно стало "ничейным".

Известно, что нынешние "аналитики" с цифрами в руках берутся доказать, что постсоветский человек принял идею неравенства в качестве двигателя прогресса, т. е. "высказался за капитализм". На деле, он всего лишь одобрил гипотетическую возможность этого (причем по наивности в "свою" пользу) при сохранении гарантий равного сытого достатка. Исторически капитализм утверждался людьми, которые внутренне готовы были начать с нуля. Таких в советской системе не могло быть - кроме известного пошиба уголовников, разумеется. Более того, постсоветский человек еще и согласен на настоящего хозяина, по которому стосковался за десятилетия вопиющей бесхозяйственности. Но при этом он ничуть не любит предпринимателя, ибо презирает самого себя за неспособность стать им.

Но главное, гражданин бывшего СССР, как и в 1917 г, готов верить в инфернальность зла, которое мешает ему жить. Оно выступает в меняющихся обличиях: поначалу это была КПСС, позднее ее место поочередно занимали и пресловутые "жидомасоны", и химера красно-коричневых (на деле конгломерат социальных холуев, воображающих себя государственниками), и "сепаратисты", и "мафия" и даже "иуда-Ельцин". Вероятно, список претендентов будет исчерпан тогда, когда в этой роли выступят "новые русские".

Социальную стадию нынешнего кризиса никак нельзя сравнить с "классовыми войнами" 1917 г., даже несмотря на масштабность забастовочного движения - во всяком случае, пока. Нынешние социумы просто не дозрели до стадии классообразования. Современные забастовщики не борются, а скорее выпрашивают. Трудно вообразить, что пролетариат дореволюционной России вытерпел хотя бы часть того, что испытывают современные рабочие, месяцами не получающие нищенской зарплаты. И даже в связи с этим говорить об отсутствии духа социального насилия не приходится утверждать, что гражданская война невозможна - по меньшей мере, наивно. Революция попросту носит вялотекущий характер. Актами открытой гражданской войны давно уже стали многочисленные этнические конфликты и локальные войны почти во всех контактных зонах бывшего СССР. Советская система имела только один заметный стратифицирующий фактор - национальность. Он и проявил себя во всей неприглядности.

Именно отсутствие масштабных форм открытого социального насилия дает основание определенного рода идеологам выдавать нынешнюю смуту за "курс реформ", периодически возвещая о его "успехах. Но нельзя забывать, что у истоков псевдореформаторства (метаний власти в связи с задачами выживания государства) стояла другая форма революционности: поход низового чиновничества против своих никчемных партбоссов. Этот подлинный переворот уже называли "революцией вторых секретарей". К этому можно добавить, что высшую партбюрократию активно вытесняли и хозяйственники, и этнономенклатурщики. Успех их действий налицо. Даже нынешняя "война губернаторов" против федерального центра имеет много общего с вакханалией местничества, начатой Февралем, ускоренной Октябрем и подавленной Сталиным. Но в целом, нынешний кризис империи куда ближе по своим составным частям и психоментальному наполнению к смуте начала XVII в. Таким сравнениям не надо удивляться; советская система была по своей структуре куда архаичнее того, что ей непосредственно предшествовало.

Нынешнее непонимание сути происходящего в России связано с нелепой убежденностью, что суть любой государственности действительно определяют либо ее геополитический имидж, либо внутренний достаток и комфортность существования - словом, те составные, которые, в свою очередь, определяются известными производственными технологиями. Такова главная иллюзия людей, забывающих, что стрелять из пушки может и неграмотный, а крутить ручку патефона можно приучить даже обезьяну. Суть любой социально-государственной системы - в способах достижения ее тотальной (всегда нетоталитарной) целостности, т. е. в характере и духе общественных взаимосвязей как определенного рода социумов, так и личностей. Подлинная революция в связи с этим - это пробуждение воли к истине. Реальный прогресс - реализация творческого начала в человеке.

На этом фоне современная вялотекущая революция не столько обнадеживает, как настораживает. Это связано с непониманием последующей трансформацией насилия как варварской формы творчества. Цивилизация, точнее цивилизованность - всего лишь рассредоточение, упорядочение и ограничение насилия, т. е. процесс, начинающийся с рационализации природной жестокости и кончающийся попытками свести ее к нулю в соответствии с определенными культурными кодами и, пожеланиями слабосильного большинства. Революция начинается тогда, когда насилие оказывается так или иначе лишено открытого или искусственно созданного пространства и начинает незримо буйствовать внутри социально стреноженного человека. В этом смысле революция - всего лишь извержение первозданной депрограммированности человека, который не обрел способности к достойному самовыражению. Нынешний вялотекущий характер революции означает либо, что россиянин "умнеет", либо, что человеческая масса почему-то еще не превратилась еще в "критическую".

Кардинальный вопрос российской современности поэтому состоит не в выявлении соотношения революции и реформы, а в том, почему нынешний кризис империи лишен видимого отсутствия охлократического компонента. Последнее порождает неясность в оценке его рекреационных перспектив. Известно, что "эволюция", назвавшая себя демократической, наложила на себя некое нравственное табу на насилие (что имело место и в 1917 г.) и тем самым обрекла себя на показную стыдливость по отношению к собственной репрессивности (что, разумеется, не мешает ей применять старые силовые методы и изобретать новые). Можно назвать целый ряд причин такого положения, но очевидно, что это связано с запредельным уровнем имущественного поравнения и психоментальной унификации неизжитого homo soveticus'a. Поэтому в нынешних условиях направлять движение в невиданной ранее степени могут средства массовой информации. Последнее составляет отдаленный результат "пролетарской" революции и эпохи "военного коммунизма", породившего, помимо прочего, "пропагандистскую государственность". Насколько она остается убедительной для массы?

Но главный фактор, определяющий непредсказуемость хода нынешней смуты, связан и уникальностью той человеческой среды, в которой она осуществляется. Как и в прошлом, ее течение определяется известного рода демографическими процессами. Дело не только в том, что новая смута, в отличие от предыдущей, назревала в условиях неуклонного снижения темпов роста народонаселения. Место многодетной крестьянской семьи заняла малая городская семья с невероятным развитием внутри нее опекунских или даже "оранжерейный" форм воспитания, что приобретало в так называемых неполных семьях истероидный характер. Дети стали в невиданной степени материально зависимы от родителей, с которыми, вместе с тем, становилось все меньше взаимопонимания на почве производительной активности. Каждое новое поколение оказывалось все менее приспособленным к самостоятельной деятельности, все более инфантильно-требовательным на уровне чисто потребительских желаний, и все более внушаемым. Строго говоря, в лице новых поколений мы сталкиваемся не с массой "акселератов", а с толпообразными социумами архаичнейшего типа. Манипуляция ими может осуществляться на уровне потакания прихотям и использования искусственно формируемых предрассудков. Сказать, что все ограничивается успехом в решении проблемы "Хлеба и зрелищ", вовсе не будет преувеличением.

Средства массовой информации не случайно играли и играют выдающуюся роль в нынешней революции. "Вожди" и "вожаки" нынешних масс нуждались в митинговости лишь до овладения печатью, радио и, особенно, телевещанием (не случайно оппозиция так жаждет "своего" телевидения). СМИ способны создать подобие харизмы, они же могут ее разрушить. Но даже такая пропагандистская деятельность оказалась не в силах скрыть роковое для России противостояние "интеллигентской" и "народной" политических культур. Телевидение так и не смогло сделать из Гайдара вождя прогресса, ибо тот органически неспособен был говорить с массой. В известном смысле повторился феномен Милюкова образца весны 1917 г. И это случилось только потому, что вновь, как и в 1917 г., лидеры революции не ведают, где живут и что творят. От того, смогут ли поумнеть сами mass media, и зависит течение современного кризиса.

Примечательна в этом отношении полузабытая (что также характерно) ситуация 1993 г. После октябрьского кризиса власти, нелепо спровоцированного "народными избранниками" (нужными стране не более чем предпарламент 1917 г.) и увенчавшегося публичным расстрелом "Белого дома", демократы, должно быть подсознательно убежденные, что в революциях победоносную точку всегда ставят орудийные залпы на манер выстрелов "Авроры", вздумали устроить встречу "Нового политического года". Революция, как всегда, силится начать новый отсчет исторического временя. Трудно сказать, кто одобрил идею этого постыдного и нелепого телешоу, кто догадался накрыть пиршественные столы для политической и прочей "элиты", кто подбирал "одноклеточных" ведущих, но ясно, что это были люди, по-прежнему не понимающие народа, который собрались "осчастливить". А когда демократичнейший "знаток" Достоевского, ужаснувшись, что выиграли на выборах вовсе не победители очередного Октября, заявил о том, что "Россия сдурела", стало ясно, что у власти хотели бы закрепиться представители квазиинтеллигентской субкультуры. Между тем, они принципиально не годились на роль тех, кто может помочь в преодолении очередного кризиса империи. СМИ рисковали провалить все действо, ориентируясь только на них.

Многочисленные интеллигентские "хождения во власть", между тем, вполне закономерно закончились хуже, чем революционные опыты хозяйствования 1917-1920 гг. Не было создано даже подобия какой бы то ни было модели экономики; социальным итогом интеллигентского властвования на сей раз стала лишь безудержная "прихватизация", позднее более благозвучно названная клептократией. Не надо удивляться и этому: новые бюрократы и прежняя субноменклатурная молодежь лишь прибрали себе то, что вываливалось во времена "красной империи" из рук идеократов. Былой чиновничий феодализм выпустил на авансцену новой смуты плутократию, "революционные идеалисты" ушли из управленческой сферы тоже не с пустыми руками, основная масса населения довольствовалась тем, что ей дозволили довести до совершенства методику выживания, известную по эпохе застоя. В этих условиях бывшие советские "пропаганда и агитация" в целом ухитрились эволюционировать в сторону настоящий mass media.

Оптимисты, возможно, радуются отсутствию масштабного насилия революционных толп. Но толпа - это не только социальное тело, но и определенная психопатическая аура. С помощью СМИ охлократический компонент кризиса в полной мере показал свое лицо. Та мера диктата массы, которая выгодна власти, стремящейся стать реальной, проявила себя ужасающим засильем субкультурных элементов на телеэкране, радио и в печати. Если в 1917 г. "братишки" в матросской форме наводили страх на улицах, то теперь "братва" и прочие "силовики", как свои, способны войти в любой дом. Конечно, и телевизор, и радио можно выключить, но что удастся обрести взамен? Бульварную прессу, далеко переплюнувшую поганенькие газетки времен "красной смуты"? Многочисленное "криминальное чтиво", заполонившее прилавки книжных магазинов? Охлос - это не просто физическая толпа, это всепроникающий дух массы,утратившей все ценности и ориентиры, кроме животно-социальных рефлексов. Mass media уверенно берут на себя роль замещающего революционаризма.

Собственно пропагандистская машина показала себя гораздо более неуклюжей. Даже в области монументальной пропаганды были воспроизведены февралыгко-мартовские опыты сокрушения символов империи и повторен ленинский опыт 1918 г. Повсюду красуются гербы романовской империи, законодательно никем не утвержденные. Известны полусамодеятельные попытки воздвижения памятников Николаю II, верхом нелепости стало возвращение "исторических названий" городам, улицам площадям, включая жуткое имя Лубянка. Очевидно, что И.Церетели своими статуями и композициями уже превзошел "уродливых истуканов", воздвигнутых большевиками. Но в этой области заметны и свои шедевры революционной идоломании. Что можно сказать об "ударной стройке капитализма", призванный под видом воплощения образа Христа Спасителя воссоздать типовое культовое здание, куда самодержавие загоняло дух православия? Или разве не понятно, что имперство вновь пытается сакрализовать свои основы с помощью парадов, юбилеев и раздач наград? Что до референдумов по вопросу о выносе из мавзолея и захоронения мумии Ленина, то налицо не просто попытка вывести из равновесия осторожничающих коммунистов, но и своеобразная проба сил по использованию культово-магических ритуалов для сакрализации существующей власти.

В нынешнем прорыве субкультурных элементов на место былой идеократии поражает его ярмарочно-балаганная форма. Так называемые культурно-развлекательные программы mass media превратились то ли в своеобразные "комнаты ужасов", то ли лотереи, проводимые настоящими зазывалами. В прошлом Февраль возвестил о себе актами публичного непотребства - ныне демонстративное распутство стало едва ли не признаком хорошего тона. "Возвращение в мировую цивилизацию" в очередной раз обернулось реанимацией социокультурной архаики вплоть до оргиастичности. Не следует обманываться в связи с тем, что при этом удачно или неудачно копируются западные образцы - тиражируются худшие, отнюдь не массовые образцы западной субкультуры.

Внешне как, как будто, наблюдается утверждение цивилизованности: респектабельные фасады банков, роскошные лимузины, впечатляющие витрины магазинов, разнообразие потребительских товаров и т. п. - по крайней мере на центральных улицах крупных городов. На деле налицо кичливое оформление спекулятивного капитала, череда вульгарный самопрезентаций коррупционеров, выставки лежалых товаров и суррогатной продукции со всего света, за которыми стоят если не обнищание, то безрадостная борьба за выживание основной массы населения. Исторически такое явление известно. Применительно к "третьему миру" оно именуется "демонстрационным эффектом" - своего рода восполнением комплекса социальной и иной неполноценности чисто внешними, вызывающими приемами со стороны всевозможных нуворишей. Современный российский рынок работает вовсе не на производство и накопление совокупного общественного богатства, а удовлетворение детских потребностей людей, недопотребивших при "развитом социализме". Если в свое время советский человек тосковал по мясу и впадал в экстаз от иностранных этикеток, то с приходом "рынка" он накинулся на псевдоколбасные изделия и обрядился в китайский ширпотреб с американской символикой. Если в советское время "секса не было", то теперь он лезет со страниц многочисленных специализированных изданий. Homo soveticus непомерно долго упивается сладостью ранее недоступного. С такой же страстью полуголодный малыш может обожраться карамелью. Разумеется, такие явления преходящи. Но в целом люди не только не усвоили новой трудовой этики, а, напротив, предались вакханалии расточительства.

Общественная жизнь поражала и поражает своей стадностью. Еще в перестроечные годы любая хлесткая фраза о вожделенной демократии (уровня "будет парламент - появится изобилие") непременно тиражировалась СМИ десятки раз до тех пор, пока не превращалась в своего рода общее кредо. На этой базе и выстраивались декорации новой государственности. Тем временем, в некотором смысле смысле произошел возврат к далекой досоветской архаике политической жизни. Это легко подтверждается примерами "ближнего зарубежья": здесь дело доходит до утверждения не только примитивнейших форм этнократии, но и квазифеодальных систем властвования. Коммунисты строили и построили вовсе не то, к чему стремились, точнее, воздвигли карточный домик на песке. Сменившие их "демократы" рискуют повторить их опыт. И этому не стоит удивляться: имперская система, никогда не имевшая не только настоящего капитализма, но и "нормального" феодализма, каждый раз будет возвращаться в немыслимо отдаленное прошлое, если будет пытаться реформировать систему управления, а не комплекс человеческих связей внутри себя.

Самое поразительное, что нынешняя квазиидеократия считает происходящее всего лишь болезненными, но естественными шагами неуклонного движения к обществу капиталистического изобилия. Разумеется, высшая власть вносит свои патерналистские коррективы в идеологический процесс. Вытеснение откровенных западников с ее горизонтов не случайно, как закономерно присутствие декоративных фигур, их замещающих. Естественны и заигрывания с "национальной идеей" и потуги державности.

Но степень влиятельности западнических доктринеров не следует преуменьшать даже сегодня. Это связано с особенностями их самопрезентации: академичный апломб, с которым преподносятся банальности, внушительная напыщенность при обнародовании "секретов Полишинеля", умение избегать явных ошибок за счет туманности прогнозов; псевдоученая лексика, заимствованная для пущей убедительности; эффектная аналогия как основной доказательный метод, повторяющиеся ссылки на заморские авторитеты и совершенно неиссякаемая вера в магию произносимого. Можно возразить: сказанное - перечень имманентных грехов не только русской интеллигенции начала XX в., но и всей современной науки, иммунитет от них обеспечен разве что гениям. Это далеко не так. В современной России грань между наукой об обществе и политикой оказалась разрушена всеобщим ученичеством с помощью mass media. Похоже, она приобрела необратимый характер и рискует быть доведена до абсурда, подготовляя в душах людей нечто подобное тому, что предшествовало коллективизации.

И хорошо, если история обернется только фарсом.

Тогда возникает проблема: может ли российская государственность (ныне плутократическая) сосуществовать с охлократией? От того, как она разрешится, и зависит будущее России - не исключено, что до очередного витка смуты.

Власть все откровеннее разворачивается к пресловутой "самотер-мидоризации". Имперство в России вновь оказалось связано с вкрадчивым национализмом верхов и патерналистскими надеждами низов. Нынешняя власть то объявляет себя космополитичной, то козырять державностью. Последнее - не только работа на "внутреннюю" публику, как то преподносится Западу. Здесь, как ни странно, давно наблюдается встречное движение со стороны демократов. Достаточно подвергнуть самому поверхностному контент-анализу все публичные заявления последних, то станет ясно, что на первом месте у них непременно стоит государство, а никак не общество. Они не случайно любили и любят потолковать о "Великой России". Очень охотно, а не только в пику коммунистам, они говорят и о перспективах восстановления монархии в России. В целом, проблема рекреационных возможностей имперства (а равно и реальных потенций демократии), связана с неизученностью постбунтарских настроений как прошлой, так и нынешней российской массы. Более того, неясность в этом вопросе даже не позволяет с точностью установить, пройдена ли уже крайняя точка кризиса или ее ужасы впереди. Понятно, что социологические опросы, не раз доказавшие свою бессмысленность, никак в этом не помогут. Те, которые пытаются сегодня предстать людьми, держащими руку на пульсе России, на деле, играют в пустую игру: ложные вопросы - заведомо неадекватные ответы. Они даже не просто повторяют печальный опыт 1917 г., а представляют наукообразную разновидность процветающих в смутные времена гадалок и прорицателей. Впрочем, и в последних сейчас нет недостатка.

Весьма сложен в связи с этим вопрос о "державности" нищающих низов. Они оказались равнодушны к распаду СССР, так как были уверены, что в старое время весь их достаток утекал на окраины (в союзных республиках думали с точностью до наоборот). Теперь они не без тайного самодовольства надеются, что в "ближнем зарубежье" люди будут жить намного хуже до тех пор, пока не прибегнут за подаянием в постимперский центр. Наряду с этим, налицо растущие опасения "кавказизации" Центральной России - это нечто новое. Надо заметить, что москвичи с симпатиями отнеслись кэтническим чисткам, осуществляемым на столичных рынках спецотрядами милиции в весьма жесткой форме. Создается впечатление, что ныне не до мессианства, люди боятся потерять последнее.

Выборы 1995 и 1996 годов подтвердили, что власть, как и прежде, охотно использует националистическую карту в видах своего укрепления. Пока что ощутимых результатов это не приносит, хотя коммунистов можно поздравить с умением мобилизовать последние иллюзии, а Ельцина и Лужкова с овладением искусством показухи и обретением опыта использования противников в своих интересах. Разумеется, и здесь были неизбежны и осечки, и тупиковые ситуации. Трудно, к примеру, рассчитывать на то, что попытка власти инициировать дискуссию о так называемых интересах России (под этим понимается только геополитика) принесет что-либо, кроме конфуза. Об этом всерьез можно говорить лишь в условиях активного формирования гражданского общества, чего в современной России не наблюдается - следовательно, прежде чем публично ставить этот вопрос, надо бы убедиться, что налицо сложившийся слой мелких производителей. Хуже того, обнаруживается, что власть видит в своих подданных не граждан (реальных или потенциальных), а массу: торжества по случаю 850-летия Москвы, организованные по схеме сельского праздника, это убедительно подтвердили. Примечательно, что и масса, состоящая главным образом из молодежи, повела себя на манер плебса, живущего ожиданием хлеба и зрелищ. Но, в любом случае, в современных условиях ожидать взрыва "настоящего" национализма снизу не приходится. Людская масса по-прежнему настроена иждивенчески.

На чем вообще держится современная псевдостабильность, напоминающая медленно погружение - не в болото, а в хаос? Как ни странно, в сфере хозяйственной - это те остатки доходов от нефтегазового комплекса, которые удается распределить, в сфере социальной - только невероятное, а потому пугающее долготерпение народа.

О собственно политике следует сказать особо. Она целиком сконцентрировалась на фигуре Ельцина и его реальных и потенциальных местоблюстителях. Без Ельцина страну давно бы охватил хаос. Сказанное может показаться парадоксальным, если не хуже того, но это именно так.

Ельцин уникален тем, что побил все мыслимые рекорды популярности и непопулярности. Его попеременно обожали и ненавидели - часто одни и те же люди. В глазах масс он, казалось, терял не только сомнительного рода харизму, но подобие нормального человека. Что же оставалось?

Феномен Ельцина вовсе не столь загадочен, как это кажется плоско мыслящим "аналитикам" всех направлений. Последние забывают о том, какую социальную роль и функцию президент освоил до своего президентства. Вся неожиданность в том, что он проявил и проявляет себя не как "прораб перестройки", а просто прораб. Уникальность профессии последнего в СССР заключалась в умении задурить начальство и ублажить рабочих при сдаче заведомого недостроенного объекта. При этом для тех и других он был одинаково необходим. Верхи считали его плутоватым, но исполнителем, низы - жизненно необходимым для них прохиндеем. В силу способности выходить из немыслимых ситуаций ему прощалось многое, если не все. Умение лавировать между верхами и низами, запуская мыльные пузыри, - это и есть "чудо" нынешней псевдостабильности.

Ельцин наделал невероятно много ошибок. Но все они сыграли для власти роль пробного шара. Самый важный из них связан с тем, что президент, победив на выборах в первый раз, решил по номенклатурной привычке "поцарствовать". Жизнь быстро помогла ему проснуться. Отрезвление (в прямом и переносном смысле) приобрело магический смысл дважды - в результате победы на выборах в 1996 г. и чудом спасения от физической болезни. Даже непримиримая оппозиция смекнула, что с таким правителем бесполезно бороться жесткими и грубыми методами. Даже рафинированные интеллигенты почувствовали, что любая хула отскакивает от него, как от стенки горох. Ельцин, как и подобает прорабу, для всех стал "необходимым". Но это же означает, что уже произошло возвращение к ситуации "правитель-масса", которая ничего хорошего для демократии не сулит.

Как отмечалось, поворотным моментом российской смуты является ситуация (поначалу, скорее, воображаемая) "масса - власть", когда значение любых политических элит, образованного слоя в целом, всякой "третьей" силы сходит на нет, независимо от осознания ими этого. В этих условиях правила игры в прошлом навязывала масса, а не власть - это хорошо видно, скажем, на примере Ленина, не пожелавшего вовремя избавиться от "военного коммунизма", столь же убедительно это подтверждается последующим возвышением безликой "тени вождя" - Сталина. В нынешних условиях ситуация выглядит куда более неопределенной, что связано, во-первых, с неясностью характеристик нынешней массы, во-вторых, с непредсказуемостью провоцирующих коллизий во властных верхах, вынужденных играть в выборное президентство и парламентаризм.

Нынешняя масса ни в малейшей степени не оформлена по принципам соборности, нельзя даже всерьез говорить о ее стратифицированности на "город" и "деревню" (в силу социокультурного исчезновения последней). Эта масса лишена естественного лидерства, более того, неясно, каким из них она может отдать предпочтение (исключая, разумеется, тех наличных руководителей, которые успевают платить вовремя и побольше). Но в любом случае, это масса просящая, а не самодеятельная, т. е. потенциально способная бунтовать.

В этих обстоятельствах важнейшим фактором является то, что государственность сама десакрализует себя невыполнением своих обещаний: невыплатой зарплаты, всевозможными задолженностями, крохоборством фискальной политики и другими слишком очевидными приемами обмана населения, сочетаемыми с очередными патерналистскими посулами. Все это является раздражающим фактором на фоне коррупции, разгула преступности, демонстрации богатства "новыми русскими", общей ситуации "пира во время чумы". Какой вывод и выбор сделают в этих условиях те, которые веками были молчаливой опорой российского имперства: взыскуют новой агрессивной идеологизации и укрепления основ властвования или, напротив, окончательно отвернутся от обанкротившейся псевдопатерналистской государственности? Понятно, что регионалистский сценарий смуты возможен, но он в любом случае не оправдает себя и повлечет за собой усиление "спасительной" роли центра. Именно здесь надо искать потенции и перспективы силового имперства в России.

Впрочем, не исключено, что нынешняя вялотекущая смута плавно перерастет (если еще не переросла) в повторение ситуации с нэпом. Это значит, что неизбежно ужесточение власти, а никак не либерализация режима и, тем более, пришествие подлинной демократии.

Думать, что прокоммунистическая или псевдодержавная оппозиция способна внести принципиальные коррективы в эту ситуацию, никак не приходится. В прошлом она больше надеялась либо на саморазрушение власти, либо на увеличение массы обездоленных, нежели на разработку оригинальных конструктивных программ. Те, кого по недоразумению именуют левыми, теперь даже и не стремятся к власти, ибо понимают, что придя к ней они встретят фронт радикализующейся интеллигенции. К тому же их "позитивные" части их программ куда успешнее может реализовать существующая власть. Так называемые государственники также имеют немного шансов. Они пока не ведут за собой значительной фашистоидной массы маргиналов, власть держит их в качестве потенциальных мальчиков для битья. Такое уже случалось.

Очень многое в нынешних условиях зависит от того, как понимает происходящее Запад и насколько полно он ощущает опасность последствий происходящего в России. Пока что очевидно, что его западное общественное мнение, так и не понявшее "красной смуты", неспособно представить и возможные результаты смуты нынешней. В любом случае нынешнюю власть Запад будет финансировать все меньше и меньше, любую "державную" - перестанет вовсе.

И в прошлом, и в настоящем динамику кризиса в России определяет не осознанная борьба интересов, характерная для западной политической культуры, а все то же привычное стремление массы к воссозданию "своей" - неясно какой, но не бюрократически-бездушной власти. Непонимание этого западническими квазиэлитами в России неумолимо сталкивает их на обочину современной политики. "Понимание" их аргументации на Западе толкает к ложным внешнеполитическим демаршам. Ну, а российская история, как всегда, будет мстить за игнорирование ее уроков.

В этом смысле история "красной смуты" остается все еще недописанной. Ясно при этом, что за судьбу России в масштабах столетий беспокоиться не приходится. С точки зрения культурогенеза евразийского пространства, которому, в любом случае, предстоит стать эпицентром по настоящему состоявшейся цивилизации, происходящее не столь уж существенно. Но это слабое утешение для людей, измученных очередной смутой.

Россия, несмотря на усталость от революций, по-прежнему не свободна от наследия Октября. И было бы во всех отношениях полезнее научиться понимать человеческую природу последнего, нежели возводить над ним новые мифологемы. Октябрь открыл эпоху варварского - через стихийное бунтарство, а затем всеобщее раболепие перед идеократической государственностью - становления гражданственности в России. Но российский гражданин не состоялся и не состоится никогда, если все та же имперская государственность не научит его трудиться на самого себя. В этом главный урок Октября.

Сегодня массовому сознанию любые разговоры об Октябрьской революции кажутся лишними. На Западе от нее отмахиваются с той непосредственность, с какой люди цивилизованные не желают вникать в проблемы варваров, в России - шарахаются, как от нечистой силы. Хуже, однако, то, что у людей, стремящихся к истине, не хватает для постижения "красной смуты" аналитических способностей. А главное - человек по-прежнему не любит смотреть в зеркало исторического прошлого. В годы застоя родился анекдот: орденом Октябрьской революции №1 следует наградить Николая II за успехи в создании революционной ситуации в России. Большинство оценивало его с позиций антимарксистской сатиры, немногие - с точки зрения аллюзий брежневской эпохи. Правы были последние.

Но сегодня "лоцманы" перестройки и постперестройки оказались в сходном положении. Сумев более или менее успешно провести буксир российской государственности между Сциллой отвлеченного доктринерства и Харибдой безудержных обещаний, они словно забыли о том, что за ним тянется почти неуправляемая баржа, начиненная горючим материалом людских страстей и истощающегося терпения. И здесь "лоцманы" и "капитаны" по-своему превзошли и Николая II, и деятелей Февраля, и, частично, лидеров Октября, поскольку, в отличие от последних, думали только о тех, кто комфортно расположился на палубе. А потому на сегодняшний день остается больше надеяться, что основную массу путешествующих в неизвестное не охватит столь знакомая по прошлой смуте паника.

Пока что прогнозы на счет очередной смуты вовсе не оптимистичны, хотя и не устрашающи. Спрашивается, что может быть более непрочным, чем политический режим, равнодушный к реалиям, точнее их возможным отрицательным последствиям? И неужели он не видит, что бесполезно выдавать желаемое за действительное? Понятно, что эти вопросы не к "лоцманам", но и не к тем, кто желает занять их место. Это вопрос ко всем сразу: до чего могут довести страну пиршествующие во время чумы?

В контексте "смуты в российских душах" вся российская история кажется пугающе цикличной. В значительной степени с этим связан и бесконечный перечень куда более "наивных", чем вышеприведенные, вопросов - о масонах, "немецком золоте", "сифилитике" Ленине и "злодее" - Троцком. А потому вновь приходится отвечать словами роялиста Ж. де Местра, произнесенными более двухсот лет назад: революция управляет людьми более, чем люди управляют ею; даже злодеи, которые кажутся вожаками смуты, участвуют в ней в качестве простых статистов, поочередно увольняемых за профнепригодность; никто из лидеров революции поначалу не помышляет о терроре, но всех их вынуждают к нему сорвавшиеся с цепи закона толпы; на колеснице революции под конец удерживаются люди бездарные и тупые; наконец, в свете сказанного, даже преступления тиранов подталкиваются незримой рукой вожделенного прогресса, жестоко наказывающего людей за безволие мысли.

Хуже того. Те, кто верит либо в революцию, либо в контрреволюцию, рискуют навсегда потерять ориентацию в пространстве исторического времени, ибо истинный эпицентр их находится все внешнего событийного ряда. И если исследователи давно перестали верить в божественную непостижимость мироздания, им поневоле придется учиться вере в возможности творческого начала в самом человеке. И если история - это процесс, обозначающий присутствие высшей логики, то той власти и тем книжникам, которые надеются на способность массы до бесконечности довольствоваться наркотиком неведения, рано или поздно воздастся по их вере.

Пора забыть о "случайностях" истории. Последние - всего лишь напоминание о ее пока не постигнутых закономерностях. "Революционно-ущербное" человеческое существо отличается от животного только способностью к творчеству. Задавить в себе это последнее - значит обречь себя на жизнь каннибала.

Заканчивать книгу приходится с того же, с чего она начиналась.''...В России в наше время очень редко можно встретить довольного человека... Кого не послушаешь, все на что-то негодуют, жалуются, вопиют. Один говорит, что слишком мало свобод дают, другой, что слишком много; один ропщет на то, что власть бездействует, другой - на то, что власть чересчур достаточно действует; одни находят, что глупость нас одолела, другие, что слишком мы умны стали; третьи, наконец, участвуют во всех пакостях и, хохоча, приговаривают: ну где такое безобразие видано?! Даже расхитители казенного имущества - и те недовольны, что скоро нечего расхищать будет". Это написано вовсе не в наше время и отнюдь не в преддверие Февраля. Н.Е. Салтыков-Щедрин так характеризовал психоэмоциональную ситуацию пореформенного времени, когда прогресс страны в исторической ретроспекции предстает не менее возможным, чем крах имперской системы. Впрочем, его слова применимы и для характеристики ситуации, сложившейся между Первой русской революцией и Первой мировой войной, и к периоду нэпа, и даже ко временам хрущевской оттепели.

Фрустрационные периоды общественной жизни характеризуют, однако, обычно не предреволюционное состояние, а служат скорее предупредительным знаком возможности его наступления. Люди соглашаются, чтобы их обманывали, но делали это, по возможности, ловко и красиво вселяя общую надежду на чудо. Бунтовать они начинают лишь тогда, когда ощутят себя в роли бестолковых статистов в пьесе, написанной идиотом и поставленной бездарем. Тогда рядом с бессильной властью станет вырастать созданный массовым сознанием ее "теневой двойник", которому начнет навязываться амплуа спасителя.

Каждому сложившемуся архетипу властвования соответствует набор его "теневых" аналогов - от мессии до "благородного разбойника". Обычно исторически мыслящая власть всегда держит наготове тех, кто так или иначе компенсирует ее сакральную ущербность, невольно подпирая ее. Масса также не довольствуется одними притчами о благородном борце с ветряными мельницами. С потому в психоментальном пространстве разных эпох и народов с королями может сосуществовать Робин Гуд, с узурпаторами - юродивые, с деспотами хлыстовствующие, с всемогущими президентами - парламенты, с ничтожной властью - пугающий образ внешнего врага. Вариации бесконечны, как сама история; власть способна держаться до тех пор, пока не предстанет в неисправимом образе нечистой силы - более пугающей, чем бандит с большой дороги.

В своем отношении к власти масса всегда амбивалентна. Но приоритеты революционных предпочтений зависят от состояния ее самой. И "красной смуте", и сталинскому террору, и даже брежневскому застою предшествовала та или иная степень ее "омоложения". Собственно, от уровня юношеской самодеструктивности людской массы зависела степень агрессивности, террористичности и репрессивности власти, а равно и формы проявления и скорость истощения всех этих качеств. Направленность насилия подсказывают доктринеры, вожаки и вожди - но их планы удаются лишь в той мере, в какой это допускает масса.

"Красную смуту" осуществили потрясенные неправедностью мировой войны и развращенностью власти "люди с ружьем", а не заговорщики-самоучки. Затем стали меняться сами людские массы. Сталин мог уподобиться подвыпившему сельскому попику, вообразившему себя господом Богом, но "его" террор подготовила раскрестьяненная молодежь, оказавшаяся у конвейера индустриализации. Латентная репрессивность дряхлеющей брежневщины стала возможной в связи с разочарованием победителей Гитлера в бестолковостях хрущевской "оттепели". Насилие в русской истории XX в., вроде бы, утрачивало со временем свою молодежную пассионарность и, соответственно, социальную деструктивность.

Ныне ситуация в связи с этим может показаться "оптимистичной". Сегодня пытаются вяло "бунтовать" пенсионеры и зрелые работяги, а не бывшие маргиналы - "лимитчики". Агрессивная часть молодежи готова замкнуться насамоисстребительной борьбе за бросаемые сильными мира сего - даже не подачки, а дешевые приманки, впадать в бессильную истерию, а не одержимость идеей. Но это - особый вопрос. Остается только отметить, что сегодня исторически неизбежное усиление репрессивности связано с невероятно высокой степенью свободы самой власти в выборе ее форм. А потому все упирается в ее способность "поумнеть" на фоне новых человеческих и геополитических реалий. Издавна насилие было связано не только с истовостью доктринальных "прозрений", но и со страхами всеобщего неведения, которое бесполезно пытаться подменить морализаторством.

Всякая истинная революция - это революция сознания. Опыт "красной смуты" убеждает, что на нее уходит время смены трех поколений. Проглядеть первое из них - значит накликать теперь уже не нового Сталина, а тирана, если не пострашнее, то много коварнее Ивана Грозного.

Невежество обходится очень дорого. История - это обучающий, а не убивающий процесс. Понять "красную смуту" - значит понять будущее России. В конечном счете, это значит понять, наконец, место России в будущем человечества.

Дата добавления: 2015-09-04