Читайте также:
|
Очевидно, что мои суждения о морали, традиции, рыночной экономике и эволюции противоречат многим распространенным идеям. Речь идет не только о старом социал-дарвинизме, который мы обсудили в первой главе, но и о многих других идеях Платона, Аристотеля, Руссо, Сен-Симона, Маркса и др.
Основной момент моей аргументации состоит в том, что мораль, включающая в себя особые институты собственности, свободы и справедливости, не является творением человеческого разума. Она, скорее, обобщает культурно приобретенное наследие, с чем не желали соглашаться в большинстве своем интеллектуалы XX века. Влияние рационализма было настолько основательным, что любой образованный интеллигент, вероятнее всего, сегодня не только рационалист, но и социалист (независимо от наличия самой этикетки). Чем выше по интеллектуальной лестнице, тем более вероятны социалистические убеждения. Рационалисты стремятся быть интеллигентами и интеллектуалами, а интеллигенты стремятся стать социалистами.
Возникающее поначалу удивление по поводу такой закономерности исчезнет, как только мы отдадим себе отчет в том, что интеллигенты склонны переоценивать разум, они приписывают все заслуги нашей цивилизации разработанным планам, а не следованию традиции. Они также находят возможным элиминировать все нежелательные побочные аспекты, применив дополнительную дозу разумной рефлексии, так называемую "рациональную координацию" наших усилий. Это ведет к признанию необходимости централизованного планирования экономики и контроля, образующих ядро социализма. Конечно, интеллектуалы требуют объяснений по всем встречающимся вопросам, они отказываются принимать определенные практики, если в них задействованы случайно возникшие образования. Это приводит их к конфликту с теми, кто спокойно следует принятым правилам поведения. Они, разумеется, идут в ногу с наукой и разумом, добившимся необычайных успехов в последнее время. Позиция конструктивизма и сциентизма такова, что им трудно поверить в существование полезного знания неэкспериментального происхождения, а также признать ценность иной, чем рациональная, традиции.
Чтобы меня не заподозрили в преувеличениях, я приведу несколько примеров. Не хочу быть несправедливым по отношению к нашим великим ученым и философам, все же о некоторых идеях можно поспорить. Наша философия и наше естествознание пока не в состоянии понять, какую роль играют в обществе основные традиции, хотя не только они отвечают за широкое распространение известных идей.
Можно начать с Жака Моно, основоположника современной молекулярной биологии. Все же его размышления об этике были совершенно иного качества. На симпозиуме Нобелевского фонда в 1970 г. он выступил с докладом на тему о ценностях в мире фактов. Научное развитие, -- сказал он, -- в конец разрушило, свело к абсурду и к чему-то иллюзорному идею, что этика и ценности не есть вопрос свободного выбора, для нас они, скорее, нечто необходимое. В своей известной книге "Случай и необходимость" он советует признать науку новым и единственным источником истины, а основания этики полностью пересмотреть. В заключении к книге мы читаем:
Этика необъективна по своей природе, из области научного познания она исключена, этика познания ничего не предписывает человеку, напротив, именно человек берет на себя этические обязательства. Мне кажется, что этика познания -- единственно рациональный способ поведения, и в то же время, будучи сознательно идеалистическим, он становится основой истинного социализма.
Идеи Моно характерны тем, что они укоренены в теорию познания, в рамках которой развивалась наука о поведении -- евдемонизм, социализм или назовем ее как-то иначе. Общая для них предпосылка состоит в том, что определенные типы поведения удовлетворяют наилучшие из наших желаний. Наука советует вести себя так, чтобы ситуация позволяла удовлетворить желания, сделала бы нас более счастливыми. Другими словами, нужна этика, сознательно выбираемая людьми для того, чтобы преследовать известные, желанные и заранее выбранные цели.
Возвращусь позже к Moнo, а пока приведу другие примеры. Джон Мейнард Кейнс, один из видных интеллектуальных лидеров эмансипированного от традиции поколения, верил, что ввиду прогнозируемых в будущем эффектов можно создать наилучший мир. Выражение "традиционная мудрость" для него звучало, скорее, пренебрежительно. В своей автобиографии "My Early Beliefs" он рассказывает, как молодые члены кембриджского кружка во всем отказывались от подчинения общим правилам поведения, а в узком смысле слова были имморалистами. Он скромно добавлял, что в 55 лет чувствовал себя слишком старым, чтобы менять привычки, потому так и остался имморалистом. Этот незаурядный человек типичным образом подкреплял свои экономические взгляды, а его вера в силу рыночных законов основывалась на идее, что "по прошествии времени все мы будем мертвы" (т.е. неважно, какой вред мы принесем в течение веков, важен лишь краткий момент, состоящий в общественном мнении, прошениях, голосах, что в совокупности составляет коррупцию и демагогию). Такая позиция характерна тем, что не признает морали, рассчитывающей на долговременные эффекты. Эта тенденция пренебрегает любой дисциплиной, уходящей за пределы нашего политического восприятия.
Идеи, схожие с теми, что выразили Моно и Кейнс, высказал Чисхольм, психоаналитик и генеральный секретарь Всемирной организации здоровья. Чисхольм хотел ни много ни мало искоренить понятия добра и зла. Задача психиатра, полагал он, -- освободить человеческую расу от парализующей тяжести добра и зла. Это пришлось по душе многим представителям американской правящей элиты. Мораль в этом случае научно не обосновывается, ее иррациональный статус воплощения накопленного культурного знания прямо не признан.
Вспомним также ученого более влиятельного, чем Моно и Кейнс -- Эйнштейна. Гений нашей эпохи, пользуясь лексиконом социалистов, писал, что выражение "производство предметов потребления" следует заменить на словосочетание "производство прибыли". Его биограф вспоминает, что ученый полагал очевидным, что разум способен рано или поздно найти эффективный, как в производстве, метод распределения благ. Уместно вспомнить суждение Бертрана Рассела: общество нельзя рассматривать как целиком научно постигаемое, ибо оно не было создано сознательным образом для удовлетворения определенных целей [Рассел Б. Научное видение мира ]. Эйнштейн, писал М. Коген, ясно отдавал себе отчет в том, что происходящий в настоящее время кризис обязан нашей системе производства ориентированной скорее на прибыль, чем на потребление. Пугающий рост власти производителя не сопровождается соответственным ростом власти, завоеванной массами населения. Эйнштейн часто повторял вслед за социалистической пропагандой, что в капиталистическом обществе царит анархия, что зарплата рабочих не зависит от ценности продукта, зато плановая экономика распределяет рабочие места между теми, кто в состоянии работать, и т. п.
Мои убеждения я сформировал из примеров наших видных ученых, писал Макс Борн, соратник Эйнштейна, в своей автобиографии. Не говоря уже о таких ученых, как Р. Милликан, А. Эддингтон, Ф. Содди, В. Освальд, Э. Солвей, Дж. Бернал и др. Все же лучше будет, если мы внимательнее проанализируем высказывания ученых, и вместо цитат посмотрим, что стоит за приводимыми примерами. Возможно, после анализа они обнаружат черты семейного сходства.
Упомянутые идеи имеют общие тематические корни, тесно переплетенные между собой, и это не только вопрос общих исторических антецедентов. Читатели, не погруженные в литературу, образующую фон проблемы, возможно, непосредственно не видят хитросплетений, о которых я говорю. Поэтому, прежде чем выразить эти идеи, мне хотелось бы идентифицировать определенное число проблем, образующих тип аргументации. Эту "аргументацию" можно определить как скучный перечень ошибок, рецепт приготовления таких разновидностей рационализма, как сциентизм или конструктивизм. Начнем со словаря -- портативного источника знаний. Я выбрал из полезного словаря современной философии четыре философских термина: "рационализм", "эмпиризм", "позитивизм", "утилитаризм". Почти сто лет ими обозначают "научный дух времени". Лорд Квинтон, британский философ, президент оксфордского Тринити-колледжа пишет, что рационализм считает неприемлемыми верования, неподкрепленные опытом и дедуктивными или индуктивными процедурами. Эмпиризм утверждает, что все утверждения, претендующие выразить нечто познанное, сводятся к тому, что так или иначе зависит от опыта. Позитивизм определен как концепция, согласно которой все познание научно, ибо оно описывает сосуществование и последовательность наблюдаемых феноменов. Утилитаризм утверждает, что наслаждение и страдание, испытываемые нами, являются критерием корректности действия.
Из этих определений достаточно ясно вытекает декларация веры современной науки и философии науки, декларация войны против моральной традиции. Декларации, дефиниции, постулаты создают впечатление, что доверия достойно лишь то, что рационально обосновано, наблюдаемо и экспериментально контролируемо, что действовать следует только ради того, что обещает наслаждение, все прочее отринуто. Это прямо ведет к утверждению, что создавшая нашу культуру моральная традиция не заслуживает поддержки, что ее следует заменить новой моралью на основе научного знания, и как правило, эта мораль -- социализм.
Такие определения, проанализированные в основании, содержат следующие предпосылки:
Положения 2, 3 и 4, несмотря на различные акценты, почти идентичны. Однако я различаю их, чтобы обратить внимание на факт, что аргументация время от времени меняется в зависимости от предмета определения: то ли речь идет об отсутствии понимания, специфической цели или полного усвоения наблюдаемых эффектов.
Можно упомянуть другие предпосылки и реквизиты, но и этих четырех достаточно для широкой иллюстрации. Две вещи можно заметить в отношении этих реквизитов. Во-первых, ни одно из положений не устанавливает пределы нашему познанию и разуму, не ставит вопрос об установлении этих границ. Мы увидим впоследствии, что такие пределы есть, что частично их можно преодолеть, в случаях, например, возможных в рамках науки об экономии - каталлактике. Однако при рассмотрении четырех упомянутых реквизитов их преодолеть нельзя. Во-вторых, в основе предпосылок лежит не только недостаток понимания, не только отказ рассматривать такие проблемы, но и поразительное отсутствие любопытства по поводу способа формирования нашего порядка, каким образом его удается удерживать и каковы возможные последствия разрушения с трудом удерживаемых традиций.
6.3. Социалистические корни нацизма
[Hayek F.A. The Road to Serfdom, Chicago, 1944, p. 168-187]
Ошибочно воспринимать национал-социализм в качестве просто бунта против разума, иррационального движения без интеллектуальных тормозов. Если бы все было так, это движение никого не пугало бы. Нет ничего более ошибочного и далекого от истины, чем доктрины национал-социализма, завершающие собой длительную эволюцию мысли, процесс, в который оказались втянутыми мыслители с мировым влиянием. Что бы ни говорили о предпосылках, нельзя отрицать, что авторы таких теорий оставили след во всей европейской философии. Их система связывает идеи железной логикой: однажды принятые посылки не дают возможности увильнуть от нее. Речь идет о форме такого коллективизма, где тщательно вытравлен любой след традиции индивидуализма как злостного препятствия.
Эволютивный процесс направляли в основном немцы, хотя они и не были в одиночестве. Томас Карлейль, Хьюстон Стюарт Чемберлен, Огюст Конт и Жорж Сорель были не менее влиятельны, чем немцы. Развитие этого течения мысли в Германии недавно было проанализировано Р.Д. Бутлером в книге "Корни национал-социализма". Поражает факт, вытекающий из этого исследования, что идеи национализма остались неизменными и спустя 150 лет. Все-таки не следует преувеличивать их немецкие атрибуты до 1914 г. Они представляют течение мысли народа, который больше других выделяется разнообразием культивированнных мнений. В комплексе эти идеи проповедовали в узком кругу, большинство же немцев презирали их, как, впрочем, и в других странах.
Но как же тогда случилось, что реакционному меньшинству удалось убедить и привлечь на свою сторону большинство немцев и практически всех молодых людей? Не только поражение в войне и страдания сделали национализм настолько популярным. Еще меньше сыграла роль реакция капиталистов на подъем социализма, как бы ни хотелось в это верить. Напротив, именно благодаря поддержке социалистического лагеря эти идеи стали господствующими. Не буржуазия обеспечила их подъем, а факт отсутствия сильной буржуазии.
Доктрины, принятые влиятельным большинством последнего поколения немцев, были в оппозиции не столько марксистскому социализму, сколько элементам либерализма, его демократизму и интернационализму. Именно эти элементы, как теперь становится ясно, мешали реализации социализма, поэтому левые социалисты неуклонно сближались с правыми. Союз антикапиталистических правых и левых сил, смешение радикального социализма с консервативным очистили Германию от остатков либерализма.
В Германии связь социализма и национализма с самого начала была теснейшая. Показательно, что самые видные предшественники национал-социализма -- Фихте, Родбертус и Лассаль -- были признанными отцами социализма. В момент, когда социалистическая теория в марксистской версии руководила движением немецких рабочих, авторитарные и националистические элементы оставались некоторое время в тени. Но ненадолго. В 1892 г. Август Бабель, лидер партии социал-демократов, имел основания сказать Бисмарку, что канцлер может быть совершенно спокоен, ибо немецкая социал-демократия есть своего роди школа милитаризма. Начиная с 1914 г. из рядов марксистов выходили один за другим наставники, собиравшие под знамена национал-социализма уже не консерваторов и реакционеров, а скорее юнцов и разнорабочих. Так впоследствии национал-социализм стал важным общественным направлением и быстро преобразовался в гитлеризм. Военная истерия 1914 г. не только под влиянием поражения немцев обозначила начало роста современного национал-социализма, а, заметим, при постоянной поддержке старых социалистов.
Одним из наиболее характерных представителен этого движения был профессор Вернер Зомбарт с его нашумевшей книгой "Handler und Helden" ("Торговцы и герои"), опубликованной в 1915 г. Зомбарт начинал как марксист и уже в 1909 г. с гордостью заявлял, что большую часть своей жизни он посвятил защите идей Карла Маркса. Он сделал максимум усилий для защиты социалистических идей и распространения по всей Германии антикапиталистических настроений во всей гамме оттенков. Тем, что немецкая культура накапливала в себе элементы марксизма так, как ни в какой другой стране, вплоть до русской революции, она обязана по большей части Зомбарту. Был момент, когда его рассматривали как гонимого защитника социалистической интеллигенции, но именно явно радикальные взгляды помешали ему занять университетскую кафедру. После Второй мировой войны он был весьма влиятелен в Германии и за ее пределами, что заметно по работам английских и американских сторонников плановой экономики.
Этот старый социалист в своей книге, написанной уже после войны, трактует немецкую войну в духе неизбежного конфликта между торгашеской цивилизацией Англии и героической культурой Германии. Презрение к коммерческим видам англичан, утратившим остатки боевого инстинкта, безгранично. Нет ничего более омерзительного, по его мнению, чем заботиться о личном счастье. Наиболее бесславная максима англичан -- быть в ладу с собой и продлевать свои дни на земле -- описана им как основной моральный принцип англичан. Совсем не такова немецкая концепция государства. Согласно взглядам Фихте, Лассаля, Родбертуса, государство не основано на воле индивидов и не служит их интересам. У людей нет прав, есть только обязанности. Запросы людей они трактуют как эманацию коммерческого духа. Свобода, равенство, братство как идеалы 1789 г. суть характерные торгашеские идеалы, у которых, нет другой цели, как обеспечить определенную выгоду индивидов, -- писал Зомбарт.
До 1914 г. подлинно немецкие идеалы героической жизни находились в смертельной опасности перед фактом торжества идеалов англичан, их растущего благосостояния. Коррупция англичан оказалась мнимой, a Trade Unions оказался не болотом мещанской роскоши, а образцом для подражания для других народов. Только война помогла немцам вспомнить, что они и в самом деле воинствующий народ, что все формы деятельности, особенно экономическая, подчинены военным целям. Зомбарт знал, что немцев презирают все народы за сакрализацию войны. Однако, полагал он, именно торгашеский идеал заставляет считать войну бесчеловечной и безумной. Есть жизнь более благородная, чем жизнь мещан, -- это народ и государство. Цель людей состоит в добровольном самопожертвовании таким идеалам. Война, полагал он, является завершением героического понимания жизни, поэтому война против Англии есть война против торгашеского идеала индивидуальной свободы изнеженных англичан, который он сравнивает с безопасной бритвой.
Ненависть Зомбарта казалась преувеличенной даже большинству немцев, поэтому Иоганн Пленге облек те же идеи в более умеренную, но не менее эффективную форму. Его книга "Маркс и Гегель" стала знаком возрождения гегельянства среди марксистов. Нет сомнений, что самая главная из публикаций Пленге появилась в разгар войны и называлась весьма красноречиво: "1789-й и 1914-й: символические годы в истории политического духа". Идеи 1789 г. автор трактует в духе свободы, а идеи 1914 г. -- как идеал организации. Для Пленге, как и для всех социалистов, грубо применяющих научные понятия к проблемам социальной практики, сущность социализма -- организация.
Идеалы Пленге особым образом оценили в кругу немецких ученых и инженеров, сегодня с большим шумом их повторяют английские и американские коллеги, все хотят централизованного планирования. Из них выделяется известный химик Вильгельм Освальд, ему приписывают слова:
Германия хочет организовать всю Европу, которой явно не хватает момента организации. Открою вам великий секрет Германии: мы, немцы, изобрели организацию, показали всю ее важность. Пока другие нации живут в режиме индивидуализма, мы завоевали блага организации.
Сходные идеи бродили в коридорах различных ведомств диктаторского режима. Вальтеру Ратенау принадлежит почетное место в становлении нацизма. Но и он ужаснулся бы, если б смог узнать о последствиях тоталитарной экономики. Возможно, под влиянием этих идей сформировались экономические концепции послевоенного поколения. Некоторые из его сподвижников приняли участие в отработке пятилетних планов в духе административного штаба Геринга. Весьма похожи на них и теоретические построения другого экс-марксиста Фридриха Наумана, автора книги "Mitteleuropa", популярной в послевоенный период. Задачу активного распространения идей левого крыла социал-демократической партии в Рейхстаге неплохо выполнил Пауль Ленш, описывавший войну как попытку английской буржуазии отвратить близкую победу социализма. Его третья книга "Три года мировой революции" (1918) пользовалась шумным успехом, хотя в ней заметно влияние Пленге. Ленш предложил достаточно интересный тезис, согласно которому протекционистские меры Бисмарка сделали возможным быстрый промышленный прорыв, а создание картелей свидетельствовало, с точки зрения этого марксиста, о более высокой стадии индустриального развития.
Вследствие такого решения Бисмарка в 1879 г. Германия стала страной, экономически более развитой и сильной по сравнению с остальной частью мира. Революционной Германии, по мнению Ленша, противостояла консервативная Англия. Отсюда видно, что наши понятия либерализма, демократии и т. п. имеют генетическую связь с английским индивидуализмом, согласно которому слабое правительство -- знак либерального государства. Любое принуждение к свободе в рамках такого государства выглядит как продукт неизжитого авторитаризма и милитаризма.
Германии, считает Ленш, выпала историческая роль представить благородную часть экономической жизни: условия формирования социализма созрели, и условия борьбы невероятно упростились. В жизненных интересах любой социалистической партии желать триумфа Германии, историческая миссия которой состоит в том, чтобы революционизировать мир. Поэтому война Антанты против Германии походит на попытку мелкой буржуазии эпохи раннего капитализма предотвратить падение собственного класса.
Такую форму организации капитала, по Леншу, неосознанно возникшую еще до войны, сознательно культивировали во время военных действий. После войны она только укрепилась. Не ради реализации достижений организаторского искусства социализм признан вершиной социального развития. Первые классы социалистического общества имеют своих открытых врагов. Тем не менее социализм уже стал реальностью, и мы не можем, пишет Ленш, обойтись без него.
Только либералы препятствуют этой тенденции. Эти люди, несознательно оперируя английскими схемами, воспринимают интересы немецкой буржуазии как всеобщие. Понятия свободы и гражданских прав, конституции и парламентаризма, возможно, отражают позицию немецкой буржуазии 1850--1880 гг. Однако эти модели вышли из моды, как только английский либерализм спасовал в условиях воины. Необходимо освободиться от столь тяжкого наследия и дать обоснование новой концепции государства и общества. Если Германия и в самом деле настолько реакционна, то как мог класс немецких рабочих стать более сильным и сплоченным, чем класс английских и французских рабочих?
Путем выборов социал-демократы смогли занять все места в парламенте, в Рейхстаге, в местных комитетах, судах, профсоюзах и страховых обществах, так они смогли проникнуть в глубины государственного организма. Но взамен они позволили оказывать все более мощное влияние на класс рабочих. В результате такой активности социалистов с 1867 г. государство сильно изменило свое лицо с момента выборов, да и социал-демократы стали другими. Государство подверглось процессу социализации, а социал-демократия -- процессу национализации.
Пленге и Ленш при обосновании своих идей воспользовались концепциями Освальда Шпенглера и Артура Меллера ван дер Брука, учителей национал-социализма. Можно спорить, до какого момента Шпенглер оставался социалистом. Все же с идеями, изложенными в его статье "Пруссачество и социализм" (1920 г.), немецкие социалисты были в основном согласны. Старый прусский дух и социалистские убеждения, -- писал Шпенглер, -- хотя и похожи на затаивших злобу братьев, по существу одно и то же.
Представители западной цивилизации, немецкие либералы -- это своего рода невидимая английская гвардия, оставленная Наполеоном после битвы при Иене на немецкой почве. Гарденберг и Гумбольдт, как и прочие либералы, для Шпенглера те же англичане. Впрочем, после немецкой революции 1914 г. с английским духом было покончено.
Три западные нации словно созданы для того, чтобы воплотить собой три способа существования, закрепленные тремя лозунгами: Свобода, Равенство и Братство. Им соответствуют политические формы либерального парламентаризма, социал-демократии и авторитарного социализма. Эту формулу Шпенглера не раз будут цитировать нацистские эксперты. Прусский инстинкт подсказывает, что власть должна принадлежать всему сообществу. Каждому отведено особое место: одному дано властвовать, другому -- подчиняться. С XVIII века социализм показал свой авторитарный и антидемократический характер, свою противоположность английскому либерализму и французской демократии. В Германии немало враждебных мнений, но только либерализм заслужил на немецкой почве столь дружное порицание. Структура английской нации основана на разведении понятий богатства и бедности. В основе немецкой ментальности есть лишь полярность повелевающего и подчиняющегося. Поэтому, убежден Шпенглер, смысл классовых различий никогда не будет одним и тем же в этих двух странах.
Обозначив сущностное различие между английской системой конкуренции и прусской административной системой, что лишь подтвердилось во времена Бисмарка, Шпенглер не ограничился этим. В Пруссии культивировалось государство в амбициозном смысле этого слова. Частных лиц в узком смысле слова просто не существовало. Каждый был винтиком системы, работавшей с точностью часового механизма. Исключалось ведение общественных дел частными лицами, что подразумевает доктрина парламентаризма. Политик был государственным и коммунальным служащим.
Прусская идея требует от каждого исполнения общественного долга, чтобы все доходы были фиксированы государством. Оно распоряжается всей собственностью, так что государство будущего - это Beamtenstaat. Главный вопрос, который Германия должна решить для всего мира, таков: будет в будущем промышленность управлять государством или государство будет командовать промышленностью? В рамках такого вопроса пруссачество и социализм суть одно и то же. Между нами говоря, именно пруссачество и социализм победят Англию, заключает Шпенглер.
Понятно, что Мёлеру ван дер Бруку, святому покровителю национал-социализма, оставалось лишь назвать Первую мировую войну битвой между либерализмом и социализмом. Либерализм для них -- опасный враг. В Германии, писал Брук, нет либералов, есть лишь молодые революционеры и молодые консерваторы. Немецкую молодежь тошнит от либерализма, нет ничего более чуждого для нее и для Третьего рейха, который должен дать, по мнению Брука, идею социализма, отвечающую натуре немцев и не отравленную либерализмом.
Эти писатели не были одиноки. В 1922 г. К. Прибрам говорил о Германии как особом феномене: борьба против капиталистического порядка -- это продолжение войны против Антанты духовным оружием и посредством экономической организации в кильватере практического социализма, это возвращение немецкого народа к своим самым благородным традициям.
Борьба против всех форм либерализма объединила немецких социалистов и консерваторов в единый фронт. Из молодежного движения эти идеи перекочевали в более широкие круги, так произошло сращение социализма с национализмом. В первые десятилетия нашего столетия молодые немецкие интеллектуалы объединились вокруг журнала "Die Tat". Его главный редактор Фердинанд Фрид изложил свое кредо в работе "Конец капитализма" ("Ende des Kapitalismus"). Тогдашние нацисты-аристократы, как и сегодняшние, старались не замечать странной согласованности левого крыла социализма с крайне правыми в их общей ненавистнике всему либеральному в классическом смысле. Разве не все войны начинались именно с оружия критики в духе борьбы охранительного социализма против капитализма?
6.4. Фашисты и коммунисты о цели истины
[Hayek F.A. The Road to Serfdom, Chicago, 1944, p. 153--167]
Самое эффективное средство поставить людей на службу унитарной системе ценностей с единым социальным планом -- убеждение, что все как один верят в единую цель. Тоталитарная система эффекттивна, пока все считают обязанностью работать ради одной единой цели, воспринимают общую задачу как свою собственную. Даже если план спущен сверху, веру в его исполнимость должны разделять все. Тот факт, что смысл репрессий, форм подавления не воспринимается так остро, как в традиционно свободных странах, объясняется тем, что правящей верхушке неплохо удается заставить людей думать так, как ей хочется.
Этого обычно добиваются при помощи изощренных форм пропаганды. Сегодня эти технические приемы хорошо знакомы, заметим, что пропаганда характерна не только для тоталитарных обществ. Разница связана с природой феномена. В тоталитарных государствах пропагандистская машина настороена на уравнение всех умов, приведение их к общему знаменателю, Gleichshaltung. Поэтому пропагандистские эффекты в этих странах не только обширнее, но и интенсивнее, чем там, где средства массовой информации конкурируют между собой. Когда источники информации находятся под централизованным контролем, проблема не в том, чтобы убедить людей в чем-то конкретном, а в том, чтобы проштамповать мозги граждан так, что даже самые интеллигентные люди не в состоянии избавиться от деформаций, ибо остаются изолированными от других источников информации.
Следствием тоталитарной пропаганды становится разрушение морали, основанием которой всегда было уважение к истине, какой бы она ни была. При таком подходе тоталитарная пропаганда не останавливается ни перед чем: факты, ценности, мнения и моральные убеждения для нее лишь материал для обработки умов.
Факты и теории становятся предметом официальной доктрины; школы, радио, кино, печать используются для распространения ее точки зрения. Мнения, так или иначе подвергающие ее сомнению, немедленно элиминируются. Лояльность по отношению к системе -- единственный критерий допустимости информации. Тоталитарное государство постоянно живет в условиях незатихающей войны в определенном аспекте. Все, что может заронить сомнение в мудрости правительства, немедленно устраняется. Нет никакой возможности поколебать единообразие мнений путем сравнения социальных условий жизни разных стран, чтобы перенять что-то позитивное для улучшения собственной жизни.
Распространяется ли госконтроль и на области, далекие от политических интересов, например абстрактные науки. Факт невозможности существования независимых исследований в области гуманитарных наук -- экономики, права, истории -- не нуждается в особом обосновании. Во всех тоталитарных странах эти дисциплины стали фабриками мифов, с помощью которых правители манипулируют волей и разумом своих подданных. Неудивительно, что именно в этих областях поиск истины пресекается на корню, ибо лишь начальство решает, в каком направлении следует искать единственно правильную теорию.
Тоталитарный контроль распространяется и на те предметы, которые на первый взгляд лишены политического аспекта. Иной раз теряешься в этой смеси симпатий и антипатий. Наши ученые с коллективистскими пристрастиями почему-то особенно негодуют против наиболее абстрактных форм мышления. Только им ведомо, почему теория относительности представляет собой "семитскую атаку против основ христианской нордической физики" или почему она угрожает диалектическому материализму. Некоторые теоремы математической статистики, как полагают, участвуют в классовой борьбе на идеологическом фронте, ибо -- подумать только! -- историческая функция математики состоит в обслуживании интересов буржуазии. Иногда вся теория отвергается только потому, что не может гарантировать свою полезность для интересов нации. Теория непрерывности почему-то приписана к буржуазным предрассудкам. Получается, что и в хирургии можно защищать чистоту марксистско-ленинской теории. Ситуация весьма похожа на характерную для Германии, когда существовала ассоциация математиков национал-социалистов, а физик Ленард, лауреат Нобелевской премии, написал книгу под названием "Немецкая физика в четырех томах".
Именно дух тоталитаризма толкает к осуждению любой формы человеческой фантазии и творчества, имеющей целью саму себя как антисоциальную. Наука ради науки, искусство для искусства одинаково ненавистны как для нацистов, так и для социалистов и коммунистов. Любая деятельность должна быть оправдана сознательным служением обществу. Все спонтанное заранее обречено, оставляю читателям рассудить, почему карьера шахматиста кончалась вместе с попыткой говорить о нейтральности шахмат.
Какими бы невероятными ни были подобные аберрации, нельзя недооценивать их по причине тривиальности. Желание видеть любое действие в рамках общей концепции и требование непрерывных жертв со стороны подданных произрастают из одного и того же корня. Если наука должна служить не истине, а классовому интересу, определенному обществу или государству, то не остается иной темы для дискуссий, кроме той, как вести нацию по однажды избранному пути. В чем польза теории для национал-социализма? -- вопрошал известный министр юстиции нацистского государства.
Слово "истина" вообще теряет свой изначальный смысл. Нет более того, что стоит искать и находить исключительно индивидуальными усилиями. Остается лишь то, что установлено в организованном порядке, что может изменить лишь то же начальство. Интеллектуальный климат такого способа поведения порождает в отношении истины дух абсолютного цинизма. Независимость исследования, вера в убедительность рационального обоснования отданы на откуп политическим пристрастиям власть имущих и их капризов. Возможно, самое тревожное -- презрительное отношение к интеллектуальной свободе. Это случается не только в условиях тоталитарных обществ, но и в среде коллективистски настроенных интеллектуалов в условиях либерального режима. Один английский ученый даже защищал инквизицию, ибо она, полагал он, способствует науке, когда защищает нарождающийся класс. Вряд ли такая точка зрения отличается от нацистской системы искоренения интеллигенции угнетенного народа.
Желание навязать людям определенное кредо вряд ли можно считать новостью. Новым следует считать способ аргументации таких попыток. Нет настоящей свободы мысли, говорят они, из-за давления пропаганды, рекламы, других факторов, вынуждающих мыслить в духе принятых канонов. Следовательно, идеалы и предпочтения подавляющего большинства людей моделированы в условиях, контролируемых теми, кто умеет придать им нужное направление.
Действительно, трудно оспаривать, что редкий из нас способен мыслить независимо, в наиболее важных вопросах мы находим уже готовые оценки. В любом обществе свобода мысли имеет смысл только для узкого круга меньшинства. Это не означает, что именно в силу власти или компетенции есть избранные руководить, и не оправдывает претензии определенных групп или лиц на особые привилегии управлять мнениями людей. Об умственном беспорядке и смешении говорит попытка руководить всеми так же, как каждым в отдельности. Упразднять интеллектуальную свободу только потому, что независимое суждение недоступно равным образом для всех, означает вовсе потерять основания для оценки важности свободы мысли. Воспринимая свободу как мотор прогресса, мы тем самым не санкционируем вседозволенность, а даем возможность каждому участвовать в обсуждении любой идеи. Поскольку несогласие дозволено, то может статься, что кое-кто подвергнет критике лежащие в основе данного общества идеи. Тогда критика должна быть услышана в открытом обсуждении.
Взаимодействие людей с разными несовпадающими сведениями и мнениями и составляет суть интеллектуальной жизни. Развитие разума -- социальный процесс, основанный на существовании несовпадений. В основе этого процесса лежит непредсказуемость идей, то, какие из них раскроют горизонт будущего. Другими словами, нельзя руководствоваться идеями без того, чтобы заранее не ограничить их временными рамками. Планировать или организовывать интеллектуальное развитие, да и прогресс вообще, есть противоречие в терминах. Утверждение, что человеческий интеллект можно сознательно контролировать, сбивает с толку, ведь именно человеческий разум в силу своей природы может и должен контролировать развитие любого процесса. Он возрастает в межчеловеческих контактах, любая попытка внешнего контроля за развитием разума рано или поздно приведет к стагнации мысли.
Трагедия коллективистской концепции очевидно проявлена в том, что, раз поместив разум в центр, на первое место, её апологет заканчивает тем, что полностью разрушает разум из-за непонимания закономерностей его роста. Парадокс начинается с намерения контролировать и планировать с высоты какой-то высшей надындивидуальной позиции, хотя только индивидуальное постижение предмета и социальных феноменов может привести к открытию сверхчеловеческих сил, влияющих на развитие разума. Получается, что индивидуализм -- это смирение и привычка быть терпимым перед лицом сложных социальных процессов и чужих мнений. В нем точная противоположность интеллектуальной спеси; в основе индивидуализма постулируется только широкий, ничем не скованный социальный процесс во всей его сложности.
Дата добавления: 2015-09-04; просмотров: 61 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Книги, написанные под редакцией или с введением Хайека 6 страница | | | Хайек, Роббинс и долгие дебаты с Кейнсом |