Томпсон П. Голос прошлого. Устная история / Пер. с англ. – М.: Изд-во «Весь мир», 2003. 6 страница

[132]

«белых пятен». А, к примеру, запись «обмена мнениями» между политиками очищается от «неудобных» пассажей и случайных оговорок. Уникальная же точность звукозаписи в качестве источника уже не требует столь подробных объяснений с тех пор, как Никсон «споткнулся» о такую запись во время Уотергейта, а затем принцесса Диана и Клинтон были «пойманы с поличным» при помощи записанных телефонных разговоров.

Ясно, что в этих случаях, поскольку первоначальное сообщение было устным, наиболее точным документом является звукозапись. И наоборот, когда сам оригинал является письменным сообщением, например в виде письма, то его письменный текст остается лучшей записью. Однако, как правило, это различие не столь очевидно, ведь для общения мы прибегаем к обеим формам. Иногда авторитетность той или иной формы определяется моментом «священнодействия»: судья оглашает решение, но смертный приговор подписывается; священник читает проповедь по книге, но международный договор вступает в силу после подписания. Но как быть с письмом, первоначально продиктованным секретарю, затем проверенным на слух, найденным историком в личных бумагах адресата и процитированным студентам на лекции по истории? Или с личными воспоминаниями человека, имевшими широкого читателя в недавней истории, записанными в ходе интервью, расшифрованными и возвращенными с письменными комментариями? Или с совершенно непонятной судебной практикой, когда доказательства отстаиваются с помощью устных свидетельских показаний и дебатов, а письменные документы зачитываются вслух; и в то же время, весьма непоследовательно, при том что сами заседания никогда не записываются на пленку и существуют в письменном изложении клерка, судьи серьезнее относятся к письменным, а не к устным свидетельствам, как будто последние представляют собой лишь риторическую драму, призванную оправдать истины, доверенные бумаге?[11] Несомненно, в каждом из этих случаев «цепочка» передачи информации включает как устные, так и письменные звенья; каждое из них может изменить или дискредитировать оригинал. И ни в одном из них нельзя уверенно сказать, какой документ является оригиналом.

Но в отношении некоторых исторических периодов эта уверенность возрастает. Так, даже после Реформации в Европе главным средством общения оставалась устная речь. Люди вообще воспринимали мир на слух — через человеческую речь, звуки, издаваемые животными, и через запахи не в меньшей степени, чем визуально. Для этой эпохи документ, как правило, является второстепенным источ-

[133]

ником. С распространением грамотности и все большей ролью писем, газет и книг преобладающим средством коммуникации стало написанное или печатное слово. А потому первостепенное значение приобретает документ на бумажном носителе; устное же слово становится второстепенной формой. Сегодня печатное слово, в свою очередь, вытесняется более мощными аудиовизуальными средствами коммуникации через телевидение и кино. Таким образом, визуально-вербальная форма уходит на второй план; а поскольку телефон, в общем, заменил письма, оригиналом в наиболее важных формах общения между людьми — невзирая на Интернет — вновь стала устная речь. Конечно, в рамках каждого из этих этапов имеются различия, связанные с классовой принадлежностью или субъектами коммуникации. Но главный вывод заключается в том, что оригинальный источник может быть иногда устным, иногда нет, и точно так же, после ряда превращений, может выступать в одной и той же или в разной форме; нельзя говорить об общем превосходстве устных или письменных источников — все зависит от контекста.

Однако устно-исторические источники отличаются еще и тем, что, как правило, дают ретроспективный обзор более длительного временного отрезка. И дело здесь не в их устном характере. Наоборот, магнитофон позволяет записывать высказывания людей во время или сразу после события, тогда как составление письменного текста почти всегда требует значительного промежутка времени. И большинство письменных источников — будь то газеты, судебные протоколы или интервью, взятые для королевских комиссий, — также имеют ретроспективный характер. Ни современные, ни исторические источники не являются прямым отражением материальных фактов или поведения людей. О фактах и событиях сообщается таким образом, что они приобретают социальный смысл. Можно предположить, что информация, полученная в результате интервью, относящихся к сравнительно недавним событиям или современной ситуации, находится где-то посередине между самим социальным поведением и социальными ожиданиями или Нормами данного периода. Но если интервью охватывают более далекое прошлое, появляется дополнительная возможность искажений, связанных с последующими переменами в области ценностей и норм, способных непроизвольно изменить восприятие. Со временем, можно ожидать, эта опасность только возрастет. Точно так же чем больше прошло времени, тем, очевидно, менее надежной и более избирательной становится сама память. К счастью, для понимания масштаба этих Проблем мы можем обратиться за помощью к литературе по социальной психологии памяти и геронтологии.

[134]

Общеизвестно, что процесс формирования памяти зависит от процесса восприятия[12]. Для того чтобы что-то запомнить, надо сначала это понять. Мы постигаем все в виде категорий, наблюдая, как информация собирается в единое целое, и это позволяет нам реконструировать ее в дальнейшем или хотя бы приблизительно воспроизвести то, что мы поняли. Как утверждал Ф. К. Бартлетт в своем новаторском труде «Вспоминая» (1932), только благодаря этому базовому процессу упорядочивания человеческий разум преодолел тиранию подчиненности хронологической памяти. Если мы не способны систематизировать наше восприятие, то будем помнить лишь последнее из того, что с нами случилось. Сразу после события нам действительно кажется, что мы помним о нем гораздо больше, чем потом. На очень короткое время наша память приближается к фотографической. Но это продолжается лишь считанные минуты. Тот факт, что первая фаза чрезвычайно коротка, имеет ключевое значение. Затем процесс отбора «организует» память и оставляет в ней долговременный след с помощью биохимического процесса, фиксирующего изменения в сигнальных связях между нервными клетками мозга. Биохимические исследования мозга позволили не только приступить к вычленению этих процессов, но и, что не менее важно, установить, что человеческая память не хранится в фиксированных ячейках, как в компьютере, а скорее представляет собой динамически активную систему, оперирующую на довольно крупных участках мозга. К сожалению, несмотря на быстрый прогресс в последние годы, наука мало что может сказать нам о процессах, с помощью которых происходит «вызов» памяти, а значит — не способна пока дать ответ на конкретные вопросы относительно процесса припоминания, волнующие обществоведов. Однако в микроструктуре мозга происходит изменение, несомненно, способное противостоять мощному подавлению умственной деятельности наподобие анестезии. Затем, когда материал «найден», происходит нечто вроде обратного процесса «узнавания» другой ситуации, и мозг извлекает материал и до определенной степени воспроизводит его[13].

Процесс «выбрасывания», сопровождающий отбор, также имеет продолжительность во времени. Это, очевидно, представляет собой проблему для устной истории. Но самое радикальное и интенсивное выбрасывание происходит на первоначальной стадии, и оно не минует ни одного свидетеля-современника. Это можно продемонстрировать на основе немногих существующих исследований процесса во времени. Давайте сначала проанализируем искусственный лабораторный эксперимент с картинками, поставленный Далленбахом в 1913 г. (см. ниже). Из-за своего искусственного характера он, как и боль-

[135]

шинство лабораторных тестов, не является важным показателем надежности социальной памяти. И все же удивительно, что количество ошибок после первых нескольких дней остается более или менее стабильным. Это позволяет предположить, что существует довольно типичная «кривая забывчивости».

Сопоставимые результаты позднее были получены норвежскими и американскими учеными, изучавшими модели воспитания детей: в ходе их исследований проводилось повторное интервьюирование матерей через временные промежутки до шести лет, и в результате выяснилось, что память менее всего надежна в воспроизведении прошлых взглядов человека, а лучше всего работает в отношении практических вопросов, например способов кормления (95% правильных ответов через три года). Уже через несколько месяцев сложившаяся в голове матери картина рождения ребенка и его раннего младенчества немного отличается от ее же первоначального описания этих событий. Но с увеличением временного отрезка до шести лет существенного роста неточностей в ее рассказе не происходит. Аналогичным образом в том, что касается преклонного возраста, теперь появилась возможность сравнить информацию, полученную специалистами по устной истории от одного и того же человека через промежутки длиной до двадцати лет, и, хотя акценты в этих рассказах расставляются по-разному, более характерным результатом можно считать высокую степень их соответствия друг другу[14]. Еще большее значение, однако, имеют результаты эксперимента, разработанного с целью проверки — в течение почти пятидесятилетнего периода — способности 392 выпускников американских средних школ вспомнить имена и лица тех, с кем они учились (а в выпуске было по девяносто и более учеников). Сначала им давали по восемь минут, чтобы они без посторонней помощи сами вспомнили имена всех однокашников. Потом их просили отобрать ряд имен из списка других, давая по восемь секунд на каж-

Эксперимент Далленбаха с картинками, 1913 г.

Пятнадцать студентов изучили картинку, и им были заданы шестьдесят вопросов о ее деталях

Количество дней со времени изучения картинки 0 5 15 45

Количество вопросов, на которые был получен ответ (в среднем) 59 57 57 57

Количество неправильных

ответов (в среднем) 8 10 12 13

Источник: Ian Hunter, Memory, rev. edn. (London, 1964), 175.

[136]

дое имя; затем за то же время — отобрать их фотографии и, наконец, тоже с ограничением времени, подобрать к фотографиям соответствующие имена и наоборот. Результаты показаны в таблице.

Ясно, что по всем расчетам за первые девять месяцев утрачивается такой же объем воспоминаний, что и за последующие тридцать четыре года. Только после этого результаты тестов показывают сколько-нибудь резкое ухудшение памяти среднего человека; и даже это, возможно, связано с замедлением скорости работы мозга в ходе экспериментов, длящихся несколько секунд, а также с воздействием на средний результат «дегенеративных изменений», проявляющихся у некоторых людей старше семидесяти. Не менее важен и другой вывод: в отношении однокашников, которых испытуемые считали друзьями, никакого снижения точности воспоминаний не прослеживается даже через пятьдесят с лишним лет. Чем большую важность то или иное имя и лицо имеют для человека, тем больше вероятность того, что он его вспомнит; тогда как других «очень медленный процесс забывания» постепенно стирает из памяти.

Значит, процесс формирования памяти зависит не только от индивидуального восприятия, но и от интереса. Это наиболее вероятное объяснение часто проявляющейся в западных обществах тенденции, когда женщины лучше, чем мужчины, помнят события, связанные с семьей. Воспоминания становятся гораздо точнее, если они соответствуют социальным интересам или потребностям. Как выяснилось, неграмотные жители Свазиленда, о которых можно было предположить, что они обладают особенно хорошей памятью, поскольку не могут делать никаких записей, помнят свои сообщения, адресованные европейцам, не лучше, чем сами европейцы, но стоило попросить

Способность вспомнить имена и лица школьных товарищей (%)Время со дня

окончания

школы Собственные

воспоминания Узнавание

имен Узнавание

фотографий Точное

соответствие имен

фотографиям Точное

соответствие

фотографий

именам

3 месяца 52 91 90 89 94

9 месяцев 46 91 88 93 88

14 лет 28 87 91 83 83

34 года 24 82 90 83 79

47 лет 21 69 71 56 58

Источник: Н. Р. Bahrick, P. O. Bahrick, and R. P. Wittlinger, «Fifty Years of Memory fоr Names and Faces», Journal of Experimental Psychology, 104/1 (Mar. 1975), 54-57.

[137]

их дать точное описание скота, проданного в прошлом году, и назвать вырученную за него цену, и они немедленно дали ответ, тогда как европеец, купивший этот скот и записавший цены на него в свою бухгалтерскую книгу, не смог этого сделать. Аналогичным образом, когда в 1960 г. 80-летнего валлийца попросили назвать имена тех, кто в 1900 г. арендовал 108 сельскохозяйственных наделов в его приходе, а затем сверили полученные ответы с приходским списком избирателей, оказалось, что он ошибся лишь в двух случаях. Надежность памяти частично зависит от того, интересует ли респондента заданный вопрос. Именно отсутствие какого-либо личного интереса ставит под сомнение результаты многих из первых лабораторных экспериментов с памятью, да и некоторых поставленных за пределами лабораторий. Например, Иан Хантер описывает опыт с тайной записью собрания Кембриджского общества психологов. Через две недели всех участников попросили записать все, что они помнят о происходившем на собрании. В среднем им удалось вспомнить меньше одного из десяти конкретных выступлений, да и из запомненного почти половина была приведена неточно. Люди включали в свой ответ высказывания с других собраний или вообще то, что слышали в других местах. Но этот эксперимент свидетельствует не столько об общей ненадежности памяти, сколько о том, что эта группа ученых, связывающих научный прогресс с письменными материалами, собиралась вместе в основном ради социальных «удовольствий»: поспорить, пообщаться, «себя показать»[15].

Как видно из этих примеров, формирование памяти — не только индивидуальный, но и социальный процесс. Важнейший вклад в наше нынешнее понимание памяти внесли и давние, но не утратившие значения работы французского социолога Мориса Хальбвакса, утверждавшего, что индивидуальные воспоминания в немалой степени действуют в рамках коллективной памяти. В том, что касается изучения четко определенных социальных групп, будь то деревни, городские кварталы, группы коллег по работе или большие семьи, здесь открываются весьма плодотворные перспективы для исследования группового сознания, и там, где речь идет о коллективном восприятии, точность воспоминаний — уже не главное. Действительно, как показывает впечатляющий многотомный труд Пьера Нора «Места памяти» (1996-98), можно так переосмыслить весь набор исторических источников, от зданий и названий улиц до обрядов и преданий, что они станут прежде всего показателем коллективной идентичности. С другой стороны, нам сейчас важно предостеречь от любых предположений, что коллективная память не только стимулирует или оказыва-

[138]

ют влияние на память индивидуальную, но и предопределяет ее. Коллективная память не является отдельным целым, и ее смыслы неизменно передаются индивидами; да и границы большинства групп, а значит, и коллективности их памяти на практике весьма размыты. Важнейшее значение имеет и контекст запоминания: в «групповой» ситуации вроде местного праздника, поминальной службы или посиделок в пивной коллективный аспект памяти выражен куда сильнее, чем в более личных, «домашних» воспоминаниях. Так, Алистер Томсон выяснил, что некоторые из австралийцев-ветеранов Первой мировой войны, которых публично возвеличивали как героев, впервые наиболее полно выразивших австралийскую идею, принимали легенду о преданности, храбрости и самопожертвовании, а у других эти образы вызывали смущение и неловкость: они вспоминали, как часто им приходилось испытывать подавленность и страх. Точно так же в статьях сборника «Мифы, которыми мы живем» показано не только, с какой готовностью социальные группы создают нужные им мифы, но и как даже самые влиятельные и распространенные сюжеты, например о «злой мачехе», порой воспринимаются как образы, подтверждающие собственный опыт, а порой игнорируются, когда индивидуальная память подсказывает альтернативный образ[16].(…).

[158]

В области истории семьи, например, без устных данных изучение внутрисемейного поведения и отношений представляется вообще невозможным. Это относится и к исследованию забастовок или неформальных местных структур, или «ненормального» поведения вроде штрейкбрехерства, или обычного плутовства вроде кражи топлива, что помогало выживать семьям, не имеющим доходов. Среди экстремальных примеров — история подпольных движений, таких, как тайные еврейские организации на оккупированной нацистами территории в годы Второй мировой войны. Сотрудники Яд Вашема, огромного архива материалов о Холокосте в Иерусалиме, помимо 30 млн. письменных документов о преследовании и истреблении евреев в период фашизма, собрали также более 25 тыс. устных свидетельств. Сбор материалов начался уже в 1944 г., и сразу после окончания войны во многих районах Германии и в других странах были созданы отделы по сбору документов. Несколько таких центров действуют и по сей день. Было собрано немало самых разнообразных материалов по социальной и культурной тематике, частично ради сохранения хоть каких-то сведений о сообществах, история которых в ином случае погибла бы вместе с их членами. Но еще более важна деятельность архива по воссозданию с тщательностью и терпением, необходимыми при сборе улик для суда - а эти материалы проходили регулярную «проверку» на судебных процессах, — историй преследования евреев и их сопротивления. Когда значительная часть материалов, собранных для Нюрнбергского процесса, была в дальнейшем утрачена в России, Яд Вашему удалось реконструировать три четверти недостающих документов. Как один из основателей архива, Болл-Кадури, убедился на собственном опыте работы в Берлине, в официальной документации невозможно найти адекватных данных о деятельности еврейских лидеров и сочувствующих им людей, которые, чтобы их не выследило гестапо, вынуждены были встречаться втайне и общаться исключительно устно. В материалах Яд Вашема действительно удалось сохранить историю, которую, как утверждал тот же Болл-Кадури, нельзя обнаружить в письменных документах: «Was nicht in die archiven stent».

Но гораздо чаще устные материалы играют не столь драматичную роль, а выполняют вспомогательные или дополняющие функции, дают новое толкование или восполняют пробелы и проясняют неточности документов. Данные переписей о роде занятий, к примеру, весьма неудовлетворительно освещают вопрос о совместительстве или работе

[159]

на неполной ставке. С помощью интервью мы обнаруживаем, что торговец совмещал свое дело с владением пивной; рабочий, перебивающийся случайными заработками, в рамках сезонного цикла брался за целый ряд различных занятий; а многие женщины, зарегистрированное в качестве домохозяек, брали работу на дом или трудились на полставки. «Рабочий» — «этот всеобъемлющий термин, который так любили счетчики в ходе переписей, на поверку во многих случаях обозначал вовсе не рабочего, а представителя конкретной профессии — оператора подъемника на верфи или лебедки в порту, колодезного или дренажного мастера на селе, носильщика или шабашника-землекопа». И наоборот, как заметил районный инспектор шахт в 1912 г., «у вас может быть отличный камнетес, работающий на каменоломне три недели или месяц, а остальное время он батрачит на ферме или занят еще на какой-нибудь совершенно другой работе». Одна-единственная графа в переписном листе не может охватить все эти нюансы, даже если сам счетчик и уловил их. А поскольку индивидуальные переписные данные за недавние годы все равно пока недоступны исследователям, использование устных источников позволяет добиться большей точности не только в качественном, но и в количественном смысле:

Какую ценность имеют данные, что 30% рабочих некоего завода составляли поляки, если из предыдущих исследований мы знаем: эта географическая единица слишком велика, а обобщенная информация лишается смысла? С другой стороны, ответ информанта, что в одном цехе, скажем по конечной обработке металла, 90% рабочих были поляками, может быть ошибочным на несколько пунктов, даже на 10-15%, но все равно будет куда ближе к истине, чем данные переписи, из которых не почерпнешь никаких подробностей, кроме того, что поляки составляли 30% рабочих завода[17].(…).

[162]

Несомненно, устные источники позволяют реконструировать конкретное событие. Но это, скорее всего, будет более трудной задачей, и непонимание общей тенденции может привести к серьезным просчетам. В своей работе о том, как Генри Форд создал «народный» автомобиль, Алан Невинс широко использовал устные источники для обогащения данных, полученных на основе документов компании. Как ветеран устной истории, Невинс отмечает, что «ничьим воспоминаниям о событиях прошлого нельзя доверять». Но он умел эффективно использовать источники. К примеру, использовал их для описания методов работы самого Форда на заводе — тот, скажем, не любил сидеть в офисе и отвечать на письма — или для определения роли разных людей в коллективном проектировании знаменитой «модели Т». Но в том, что касается датировки пуска движущегося сборочного конвейера, как он выяснил, одни фордовские рабочие путали первую «настоящую попытку», предпринятую в 1912 г., с «эпизодическими экспери-

[163]

ментами с тросовой тягой» четырехлетней давности, другие же правильно указывали, что постоянный движущийся конвейер появился значительно позже[18].

Такое смешение в памяти двух отдельных событий — явление весьма распространенное. В некоторых случаях задача историка состоит в том, чтобы попытаться отделить их друг от друга, осторожно продолжая опрос, но в ином контексте сама эта реорганизация памяти является ценным указанием на то, каким образом формируется человеческое сознание. Так, когда Сандро Портелли интервьюировал Данте Бартолини, ветерана рабочего движения из промышленного городка Терни к северу от Рима, тот рассказал ему, как в 1943 г. рабочие взломали ворота оружейного завода, захватили все оружие и бежали в горы, чтобы присоединиться к партизанам. Многие из рабочих действительно участвовали в партизанском движении и даже создали освобожденную зону, но налета на завод в 1943 г. не было; он произошел только в 1949 г., после ареста лидера итальянской компартии Тольятти, и Бартолини действительно в нем участвовал. Для него движение Сопротивления и послевоенная борьба рабочих были главами одной истории, которые он красноречиво объединил в своем символическом рассказе. По тем же причинам почти половина сталелитейщиков, у которых Портелли брал интервью, рассказывая о послевоенных забастовках, «перемещали» убийство одного рабочего полицейскими из 1949-го в 1953 г.; и обстоятельства этого убийства они связывали не с демонстрацией за мир, а с трехдневными баррикадными и уличными столкновениями вслед за увольнением 2700 человек с металлургического завода. На самом деле за эти три дня 1953 г. никто не погиб. Но, как утверждает Портелли, факты в этом эпизоде — не самое интересное. «Гибель Луиджи Трастулли значила бы меньше для историка, если бы ее запомнили «правильно». В конце концов, смерть рабочего от рук полицейских в послевоенной Италии была не таким уж редким явлением... Смысл ей придает то, как она выглядит в воспоминаниях людей». Через тридцать, сорок лет, перейдя в разряд «долгосрочной» памяти, гибель Трастулли по-прежнему вызывает отклик в воображении людей. «Факты, которые люди помнят (или забывают), сами по себе являются тем материалом, из которого делается история». Сама субъективность устных источников, которая многими расценивается как их слабое место, может придать им и уникальную ценность. Ведь «субъективность является предметом исторической науки не меньше, Чем очевидные «факты». То, в чем убежден информант, является фактом (то есть фактом является то, что он в это верит) не меньше, чем то, что «действительно» произошло»[19].(…).

[164]

Слухи живут долго, только если люди находят в них смысл. С этой точки зрения, по словам Портелли,

не существует «лживых» устных источников. После того как мы проверили их фактическую достоверность по всем признанным критериям историко-филологической критики, относящимся к любому документу, особенность устной истории заключается в том, что «неверные» утверждения психологически все же «верны» и что эти предыдущие ошибки иногда говорят нам больше, чем фактически точные описания... Достоверность устных источников — это достоверность иного порядка... Значение устных свидетельств зачастую связано не с их соответствием фактам, а с отклонением от них, когда в игру вступают воображение, символика, страсть[20].(…).

[165]

Одним словом, история — это не только события, структуры или образцы поведения, но и то, как они переживаются и фиксируются в воображении. И одна часть истории, т.е. то, как люди воображают случившееся, и то, что, по их убеждению, могло произойти — воображаемое ими альтернативное прошлое, превратившееся в альтернативное настоящее, — возможно, не менее важна, чем то, что действительно произошло. Именно этому посвящены статьи сборника «Мифы, которыми мы живем». Они показывают, как разнообразные мифы и образы способны влиять на человеческий опыт в самых разных контекстах. Так, мужчинами — потомками адмирала Бинга, расстрелянного в 1754 г. по обвинению в трусости, — и двести лет спустя, судя по всему, движет стремление всегда проявлять безоглядную отвагу; иммигрантки-пуэрториканки в Нью-Йорке черпают силы в идеализированных образах своих матерей и бабушек; а маленькие итальянцы,

[166]

участвующие в школьной забастовке, уже через несколько часов после начала конфликта начинают выдумывать истории о героических ребятах, прыгающих с верхних этажей, или о зловредном директоре, который поставил все обогреватели у себя в кабинете[21]. Да и в более широком масштабе формирование коллективной памяти может придать ей характер самостоятельной силы в истории, о чем столь красноречиво и трагично свидетельствуют и эпическая борьба шахтеров, и постоянное преследование евреев, и упорство буров или трехсотлетняя религиозная рознь в Северной Ирландии.

Формирование коллективной и индивидуальной памяти о прошлом и передача ее другим — это активный социальный процесс, требующий как умения, так и искусства, способности учиться у других и силы воображения. В его рамках рассказы используются прежде всего для характеристики сообществ и индивидов, а также для передачи их взглядов. Старый ольстерец Хью Нолан удачно выразил это так: «Ну, понимаете ли, так оно обстоит, что все хорошие истории и хорошие романы — все они выдуманы... Но пусть они и выдумка, в них есть предупреждение. Да и информация в них тоже есть». Как заметил Джон Бергер, функция историй о прошлом и настоящем, пересказываемых внутри небольшого сообщества, «всех этих сплетен, которые на самом деле представляют собой непосредственную, устную, ежедневную историю», заключается в определении характера самого сообщества и его членов. «Автопортрет каждой деревни создается... из слов, сказанных и запомненных: из мнений, историй, рассказов очевидцев, легенд, замечаний и слухов. И этот портрет «пишется» постоянно, работа над ним никогда не прекращается»[22]. Возможности индивидуальной автобиографии не столь богаты. Она охватывает конечный временной отрезок и основывается на том, что пережил и узнал один человек, а ядром ее является непосредственный опыт. Но в рассказах о собственной жизни люди сплошь и рядом используют истории, дающие представление о ценностях; они отражают символическую правду, а не факты, связанные с описываемым случаем, и это в них самое важное. Включение в рассказ прошлых представлений — это защита, благодаря которой они с меньшей вероятностью будут представлять собой недавний пересказ, а значит, они являются особенно важным источником информации о ценностях прошлого. Это остается в силе и в тех случаях, когда — что довольно часто встречается в коллективных устных преданиях, а порой и в автобиографических рассказах отдельных людей — повествование основывается не только на непосредственном опыте, но и на древних историях и легендах. Одно из первых интервью в моей жизни я взял у Вилли Робертсона, жителя Шетландских островов,

[167]

1886 года рождения. Я спросил, как часто люди вступали в контакт с лэрдами (помещиками), — целью вопроса было выяснить уровень их классового сознания. Он пересказал мне в качестве правдивой истории, назвав имя конкретного лэрда, «похоронную» народную сказку, весьма популярную в Шотландии:

Был такой Гиффорд из Басты. Он был одним из собственников в округе — лэрдом. И перед смертью он наказал, чтобы на его похоронах были только люди его сословия — лэрды. Вот, так эти люди приезжали на похороны издалека, а добраться туда можно было только верхом. Ну, мне в старое время довелось побывать на похоронах, где тебе предлагали напитки: виски — стакан виски давали — или бокал вина. Так вот, этих лэрдов, что собрались на похороны Гиффорда, тоже угощали: выпивкой, а может, еще чем. А им надо было отнести останки на кладбище — оно было в милях четырех-пяти. Ну, по дороге они все время останавливались передохнуть и выпивали еще. Потом один отстал, за ним еще двое, и наконец только двое остались — они лежали рядом с гробом. Напились до бесчувствия. Мимо шел старик-арендатор: он увидел останки мистера Гиффорда в гробу, а рядом этих двоих. Он сходил к себе домой и принес толстую веревку; приподнял гроб с одного конца и обвязал веревкой, а затем отволок к могиле и сам похоронил. А ведь таких, как он, даже на похороны не пустили. И он похоронил лэрда.

Дата добавления: 2015-08-27