Томпсон П. Голос прошлого. Устная история / Пер. с англ. – М.: Изд-во «Весь мир», 2003. 4 страница

Всемирная «старая гвардия» профессиональных историков на первый взгляд представляется куда более грозным противником. Но на практике ситуация не столь однозначна. Традиционный историк, отчасти благодаря настороженному отношению к теории и стремлению строить интерпретацию на основе отдельных, собранных где только можно данных, по сути, является эклектиком, «сорокой-воровкой». Если он с подозрением относится к устным источникам, то прежде всего потому, что до недавних пор и до такой степени, что сейчас это просто кажется невероятным, они были либо скрыты от него, либо не осознавались им как самостоятельный источник. В главу «Историк за работой» своей книги «Природа истории», опубликованной в 1970 г., Артур Марвик включил весьма широкий анализ исторических источников начиная с общепризнанной иерархии первичных и вторичных письменных свидетельств и кончая статистикой, картами, зданиями, ландшафтами, художественной литературой, искусством, обычаями и «народным бытием» в соответствующий пери-

[87]

од. Он даже утверждал, что «история, основанная на не-документальных источниках, как, скажем, история какой-нибудь африканской народности, возможно, более отрывочна, менее удовлетворительна, чем история, написанная на основе документов; но она все равно остается историей». И все же в его анализе ни разу не упоминаются устные источники как таковые. Сегодня вряд ли приведенный пассаж был бы возможен без учета метода интервьюирования и устной традиции[36]. Теперь существование такого вида потенциальных источников осознают уже многие, а осознание само по себе означает некоторую степень признания. Кроме того, в результате осуществления устно-исторических проектов создается все больше архивов, которыми студенты-исследователи пользуются и которые цитируют в своих дипломных работах, часто при благосклонном отношении научных руководителей. Так что в глазах нового поколения устные материалы вновь стали признанной категорией источников. А поскольку на них можно ссылаться в дипломной работе, студенты, в принципе, готовы, если дело того стоит, заняться сбором таких материалов в ходе непосредственных полевых исследований.

Фактически оппозиция устным источникам в большей степени основана на эмоциях, чем на принципах. Старшее поколение историков, занимающее руководящие кресла и держащее в руках нити финансирования, инстинктивно опасается внедрения нового метода. Оно будет означать, что они уже не владеют всеми навыками профессии. Отсюда и пренебрежительные замечания о молодых людях, болтающихся по улицам с магнитофонами, и попытки ради оправдания собственного скептицизма «схватиться за соломинку» — обычно воспоминания (что следует отметить особо) о том, как их самих или кого-то другого когда-то подвела память. За всем этим кроется страх — и не только пожилых историков — перед социальным опытом интервьюирования, перед необходимостью покинуть кабинет и говорить с Простыми людьми. Но время умерит эти эмоции: старшее поколение сменят молодые, и все большее число исследователей лично познает Позитивный социальный и интеллектуальный опыт устной истории.

Происходящее сейчас открытие историками устной истории, скорее всего, уже необратимо. И это не только открытие, но и воз-Рождение. Оно дает исторической науке будущее, уже не зависящее от культурной ценности документа на бумаге. Оно также возвращает историков к древнейшим навыкам их профессии.

размещено 9.08.2007

[1] Michelet, Histoire de la Revolution Française (Paris, 1847), ii. 530: «la tradition orale»; James Westfall Thompson, History of Historical Writing (London, 1942), ii. 241.

[2] Переиздана под названием «Устная традиция как история» (Oral Tradition as History. London, 1986) с изложением той же точки зрения, но в более осторожной форме. См. также автобиграфическую книгу: Jan Vansina, Living with Africa (Madison, Wis., 1994). Свою первую запись Вансина сделал в Конго в 1953 г. — это были слова поэта-историка из племени бушонгов: «Мы носим наши газеты в голове» (р. 17). Об устной традиции и истории см. также: David Henige, Oral Historiography (London, 1982); Joseph С Miller (ed.), The African Past Speaks: Essays on Oral Tradition and History (Folkestone, 1980).

[3] D. T. Niane (ed), Sundiata: An Epic of Old Mali (London, 1965), 1.

[4] Захват общинных пастбищ крупными землевладельцами.

[5] О влиянии грамотности см.: Walter Ong, Orality and Literacy (London, 1982); Ruth Finnegan, Literacy and Orality: Studies in the Technology of Communication (Oxford, 1988). Критику устных и печатных источников, созданных на протяжении трех веков по одной и той же тематике — противостоянию гугенотов французскому государству в Севеннах, — см.: Philippe Joutard, La Legende des Camisards: Une sensibilite au passe (Paris, 1977).

[6] Бернардино де Саагун (1499-1590), испанский этнограф, языковед и миссионер.

[7] Transl. L. Shirley-Price (London, 1955), 34. Об испанских монахах в Мексике см.: Georges Baudot, Utopie ethistoire au Mexiave (Paris, 1977).

[8] С кафедры (лат.).

[9] Bishop Burnet, History of His Own Time (London, 1724), 89.

[10] Voltaire, Works, trans. W. F. Fleming (New York, 1927), v. 62, xi. 9; xviii. 6, 8, 15; Westfall Thompson, Historical Writing, ii. 67. Альтернативная точка зрения, касающаяся скорее устной народной традиции, чем устных источников, которым так доверял Вольтер, состоит в том, что широкое использование устных источников антикварием Джоном Лиландом в 1540-х гг. уже в XVII в. сменилось растущим скептицизмом, даже насмешливым отношением к устным преданиям, «исходящим из уст мужланов», отчасти в результате усиления классовых различий: D. R. Woolf, «The Common Voice: History, Folklore and Oral Tradition in Early Modern England», Past and Present, 120 (1988), 26-52.

[11] Samuel Johnson, The Rambler (13 Oct. 1750); James Boswell, Journalofa Tour to the Hebrides with Samuel Johnson (London, 1785), 425-6.

[12] Trans. R. Rawlinson (London, 1728), 276-8.

[13] Westfall Thompson, Historical Writing, ii. 67.

[14] Macaulay, History of England (London, 1848-55), i. 382-4, 418.

[15] David Vincent, «The Decline of Oral Tradition in Popular Culture», in R. D. Storch (ed.), Popular Culture and Custom in Nineteenth-Century England (London, 1982), 20-47; информация, полученная автором лично от Мэрилин Батлер.

[16] George Ewart Evans, From Mouths of Men (London, 1976), 179; Sir Walter Scott, Tales of My Landlord (Edinburgh, 1816).

[17] Oliver Lawson Dick (ed.), Aubrey"s Brief Lives (London, 1949), p. xxix.

[18] Richard Gough, Human Nature Displayed in the History of Myddle (London, 1968), 1 (Hoskins); David G. Hey, An English Rural Community: Myddle under the Tudors and Stuarts (Leicester, 1974).

[19] James Everett, Wesleyan Methodism in Manchester and its Vicinity (Manchester, 1827), 1; в 1772-84 гг. лондонский баптистский пастор Джосайя Томпсон записывал свидетельства о ранних раскольнических конгрегациях — сейчас они находятся в лондонской Библиотеке д-ра Уильямса (информация получена от Джона Уолша); в 1730-х гг. Антуан Кур аналогичную работу проводил среди французских протестантов.

[20] The Working Man"s Way in the World, Being the Autobiography of a Journeyman Printer (London, 1853); а также: Eleanor Eden (ed.), The Autobiography of a Working Man (London, 1862) — она особенно выделяется своим живым, почти разговорным языком. Серия «Как я стал социалистом», выходившая в 1890-х гг., может дает пример речевой характеристики «с обратным знаком». Полные списки, содержащие до тысячи авторов XIX в., см.: John Burnett, David Vincent, and David Mayall (eds.), The Autobiography of the Working Class: An Annotated Critical Bibliography, i-hi (1750-1945; London, 1985-7). Об автобиографии в Англии см.: David Vincent, Bread, Knowledge and Freedom: A Study of Nineteenth-Century Working-Class Autobiography (London, 1981); Laura Marcus, Autobiographical Discourses (Manchester, 1994); о более ранних религиозных автобиографиях см.: Owen С. Watkins, The Puritan Experience: Studies in Spiritual Autobiography (New York, 1972).

[21] Свод материалов всеобщей поземельной переписи (1086).

[22] Британский политик-радикал и журналист.

[23] The State of the Poor (London, 1797), p. ii. О развитии обзорных исследований в Европе и Америке начиная с 1830-х гг. см.: Martin Bulmer and Kevin Bales (eds.), The Social Survey in Historical Perspective (Cambridge, 1991).

[24] Eileen Yeo, «Mayhew as a Social Investigator», in E. P. Thompson and E. Yeo (eds.), The Unknown Mayhew (London, 1971), 54-63; Henry Mayhew, London Labour and the London Poor (London, 1851).

[25] F. W Maitland, Domesday Book and Beyond (1897), pp. v, 3, 520.

[26] William Robertson, History of Scotland (1759), pp. iv-vi, 1, 5, 11. Такую же осторожность в своей работе проявляли Дэвид Юм и Эдвард Гиббон.

[27] Meaning in History, ed. H. P. Rickman (London, 1961), 85-6.

[28] Langlois and Seignobos, Introduction to the Study of History, trans. G. G. Berry (1898), 17.

[29] Письмо Актона участникам проекта см.: Fritz Stern, The Varieties of History (NewYork, 1956), 247.

[30] Langlois and Seignobos, Introduction, 129, 134, 155, 175, 196; R. G. Collingwood, The Idea of History (London, 1946), 131.

[31] The Struggle for Mastery of Europe, 1848-1918 ((Moid, 1954), 569-72.

[32] Walter Lowe Clay, The Prison Chaplain: A Memoir of the Rev. John Clay (Cambridge, 1861). Особенно убедительный анализ чикагской «биографической» социологии см.: James Bennett, Oral History and Delinquency: The Rhetoric of Criminology (Chicago, 1982), and Philip Abrams, Historical Sociology (London, 1982), ch. 9.

[33] H. L. Beales and R. S. Lambert, Memoirs of the Unemployed (London, 1934).

[34] От Клио – имени одной из девяти муз в греческой мифологии, покровительницы истории.

[35] Более умеренную, но все же непримиримую критику устной истории с этих позиций можно обнаружить в статье Луизы Тилли (Louise Tilly) и последующей дискуссии о «народной и обществоведческой истории». См.: International Journal of Oral History, 6/1 (1985), 5-46.

[36] Arthur Marwick, The Nature of History (London, 1970), 142; и действительно, с тех пор он изменил свою позицию, но лишь с большой неохотой (1981 edn., p. 141).

Достижения устной истории

[88]

Как оценить достижения устной истории? Перебрать имена корифеев из ее долгого прошлого: Геродот, Беда, Кларендон, Скотт, Мишле, Мэйхью?.. Или руководствоваться ее нынешними амбициями и разнообразием? Невозможно четко идентифицировать деятельность движения, собирающего вместе столько разных специалистов. Устно-исторический метод используется и многими учеными, особенно социологами и антропологами, не считающими себя специалистами по устной истории. Это относится и к журналистам. Тем не менее все они, возможно, пишут историю и уж, несомненно, помогают ее написанию. Что касается профессиональных историков, то они по разным причинам вряд ли назовут свою работу «устной историей». И будут правы, ведь предметом их исследований является конкретная научная проблема, а не методы ее решения; они, как правило, используют устные источники наряду с другими, а не по отдельности. Сам термин «устная история» только усиливает эту путаницу:

...он предусматривает ложную аналогию с уже выделившимися областями исторической науки — историей экономики, сельского хозяйства, медицины, права и т.д. Но устная история не может быть полноправным «разделом» в рамках исторической науки — это методика, которую можно использовать в любой ее отрасли. В самом термине заложен и даже предполагается элемент отпочкования, тогда как на самом деле каждому, кто хоть сколько-нибудь занимался полевыми устно-историческими исследованиями, очевидно, что поиски устных источников — это деятельность, указывающая на взаимосвязь всех областей исторической науки, а не на различия между ними[1].

[89]

Если потенциал устной истории будет реализован полностью, то результатом станет не конкретный список названий в одном из разделов научной библиографии, а коренное изменение способа написания и изучения истории, вопросов и суждений, а также самой структуры исторической науки. Далее мы ограничимся обсуждением лишь одного аспекта устной истории — воздействия новых устных источников на существующие области исторических исследований, и приводимые примеры намеренно отобраны только из современных трудов. Но и в этих рамках непросто сделать правильный, сбалансированный выбор между значительным числом коротких статей, особенно о промежуточных результатах незавершенных исследований, известных благодаря непосредственной публикации в журналах и библиографических сборниках «чистого» устно-исторического движения, и бесконечным множеством часто важных публикаций по социологии, антропологии, фольклору, современной истории, политике и биографических трудов, лежащих за его пределами. Полный поочередный обзор каждой области исторической науки оказался бы невероятно длинным, так что наше обсуждение будет носить только иллюстративный характер.

Начнем с истории экономики. Мало кто способен на такую же отвагу — во всех смыслах, — что проявили исследователи доколониальной Центральной Африки вроде Роберта Хармса, обшарившего притоки реки Конго на собственном каное и по крупицам собравшего картину возникновения производства, торговли и рынков в регионе почти исключительно на основе изучения деревенской и семейной устной традиции. Роль устных источников в экономической истории, как правило, была относительно скромной: использовались они, во-первых, для корректировки и дополнения известных источников, а во-вторых — при выявлении новых проблем для исследования. По некоторым направлениям экономической истории, таким, как государственная политика, внешняя торговля, банковское и страховое дело, существует изобилие документальных материалов, хотя они порой касаются довольно узкой проблематики. Но отдельные общие показатели исторической статистики, например об уровне реальной зарплаты, продолжительности рабочего дня и производительности труда, представляют собой компиляцию, основанную в весьма значительной мере либо на недостаточной документальной базе, либо на чисто гипотетических, несмотря на уверенный тон, с каким они обычно преподносятся, предположениях. Именно на их базе, в частности, ведется широкомасштабная полемика об уровне жизни в Британии индустриальной эпохи, но Элизабет Роберте на примере интервью, взятых в рабочих семьях из двух ланкаширских городков, продемонстрировала, сколько

[90]

факторов было неправильно истолковано или вообще осталось за рамками исчисления статистических показателей уровня жизни. Подобной же неадекватностью отличаются и источники, по которым изучается история многих крупных отраслей промышленности. Возьмем, к примеру, угольную отрасль: Кристофер Сторм-Кларк показал, что существующие архивные документы недостаточны ни по объему, ни по достоверности. До конца XIX в. угольная промышленность состояла в основном из маленьких, неглубоких и зачастую недолго эксплуатировавшихся местных шахт; однако сохранившиеся об этом материалы отличаются не только скудностью и фрагментарностью, но и содержат значительные искажения — они касаются прежде всего нетипичных крупных капиталоемких шахт и поселков при них. Закрытие шахт, а затем и уничтожение их архивов в ходе депрессии межвоенного периода, нежелание владельцев допустить к ним исследователей, а затем и аналогичные опасения со стороны Национального управления угольной промышленности не способствовали ни росту доступности этих источников, ни улучшению их информационного содержания. Поэтому в своих исследованиях Сторм-Кларк частично использовал интервью для сбора базовой информации о технологии и организации производства в той категории шахт, архивы которых не сохранились. Кроме того, интервью дают куда более полные данные о процессах вербовки рабочих на шахты и миграции в угледобывающие районы, чем архивы любых предприятий. Но особенно потрясает, пожалуй, значение интервью для прояснения и корректировки информации, содержащейся в статистических сводках о зарплате и рабочем дне в угольной промышленности. Интервью показывают, что для отдельного шахтера рабочий график оставался весьма гибким, а система сдельных платежей, распределяемых между бригадами шахтеров, была столь сложной и разнообразной, что сама концепция уровня зарплаты для периода до 1914 г. «практически лишена смысла»[2].

Подобные аргументы в пользу особой ценности устных источников по сравнению с документальными можно привести и в отношении других отраслей промышленности. Так, фундаментальный труд Аллана Невинса, своего рода «социально-отраслевая биография» Генри Форда, его компании и автомобильной промышленности, показывает, как устные источники позволяют гораздо ярче, чем документы, раскрыть методы работы великого новатора. Да и для нашей книги «Жизнь и рыболовство» — об отрасли с преобладанием маленьких фирм и сезонного труда — интервью оказались самым быстрым методом для построения общей картины экономической истории каждого поселка и каждого семейного предприятия, а также помогли выявить

[91]

ряд ошибок в обильном массиве государственных документов и статистики, где отразились местные амбиции, уклончивость или прожектерство при предоставлении информации для официальных цепей, но, что еще важнее, они дали нам важнейшую информацию о контрастах в предпринимательской культуре разных рыболовецких поселков и семейных предприятий, помогли объяснить, почему одни из них угасли, а другие продолжали развиваться. Действительно, даже в более общем плане нам важно понять не только историю выдающихся деловых успехов, но и историю мелких предприятий вроде деревенской литейной мастерской, не превратившейся в крупную компанию, или, если отступить еще на шаг в прошлое, сельских ремесленников — колесников, кузнецов, кровельщиков и т.д., о которых еще реже упоминается в письменных документах, но существует обширная современная литература, во многом основанная на устных источниках. Опять же зачастую лишь устные свидетельства позволяют адекватным образом изучать краткосрочные виды экономической деятельности, которые могут оказаться недостающим элементом более широкой картины. Так, практически отсутствуют письменные источники о бродячих торговцах — коробейниках, рыночных продавцах, торговцах мануфактурой в кредит и т.д., — и даже по такой высокоорганизованной отрасли, как пивоварение, существует лишь самый минимум документации о регулярной сезонной миграции сельских батраков из Восточной Англии в Бёртон-он-Трент[3].

Наиболее активная устно-историческая работа, имеющая ключевое значение для экономической истории, относится к сельскохозяйственной тематике. Здесь также счета, платежные ведомости и ежедневные записи можно, как правило, найти лишь в архивах крупных, технически наиболее передовых ферм. Уже само наличие таких архивов свидетельствует о необычайном уровне экономической эффективности. Но даже там, где архивы существуют, содержащаяся в них информация, например об уровне зарплаты или производственных технологиях, обычно недостаточна, а порой непонятна либо искажена. Чтобы получить сколько-нибудь надежное представление о характерных трудовых процессах или различиях в техническом уровне в Рамках конкретного региона, необходимы устные свидетельства. Сбор их наиболее систематически осуществлялся в Уэльсе и Шотландии, но как материал для социологических, антропологических и Фольклорных исследований, а не для изучения экономической истории. Инициатором устно-исторических полевых исследований для Изучения истории сельского хозяйства стал Джордж Юарт Эванс, автор трудов по истории сельского хозяйства Восточной Англии: «Конь

[92]

в борозде», «Ферма и деревня» и особенно «Где бородачи заправляют всем». Эванс раскрыл его методы, от крупной фермы с паровыми машинами до мелкого арендуемого надела, охарактеризовал земледельческое и зерновое хозяйство, рассказал о фермерах и батраках[4].

Некоторые из таких исследований дают представление еще об одной форме использования устных источников в экономической истории — для изучения предпринимательского сословия. Хотя существует множество автобиографических материалов об интеллигенции из высшего и среднего класса, подобного рода информация о предпринимательских и деловых кругах чрезвычайно скудна. Без нее нельзя ответить на вопросы о значении семейных фирм, социализации и позиции предпринимателей в период экономического упадка Британии. Но специалисты по экономической истории проявили удивительную медлительность в сборе, по примеру социологов, биографических рассказов промышленных менеджеров и мелких предпринимателей. Социологические же исследования привели к новым важным открытиям, например об отсутствии амбициозности у представителей английского малого бизнеса в отличие от менеджеров или о несомненно решающей экономической роли их жен. В результате совсем недавних устно-исторических исследований о промышленных менеджерах и финансистах из лондонского Сити выявилось важное значение «мужественности» в деловой культуре, ритуалов посвящения, личных связей и мальчишеских игр на работе, как и то, насколько все это продлевало атмосферу бессистемности и любительщины в высшем эшелоне британской индустрии. Парадоксально, но факт, что, пожалуй, самым информативным жизнеописанием бизнесмена, имеющимся в нашем распоряжении, по-прежнему остается история торговавшего краденым барыги-италоамериканца, записанная в рамках исследования о правонарушениях. Очевидно, в этой области можно сделать еще очень многое[5].

Существует также потенциальная связь между экономической историей и историей научно-технических открытий, хотя сегодняшние устно-исторические исследования в области истории науки касаются в основном ее социально престижных форм. Дэвид Эдж в своей книге «Преображенная астрономия: развитие радиоастрономии в Британии» дал глубокий анализ послевоенного развития самой эффектной, дорогостоящей и, возможно, имеющей наименьшее общественное значение отрасли «большой науки» — радиоастрономии. Отчасти благодаря собственному опыту работы в этой области он понял, что скудность оставленных учеными документов не случайна; они полагали, что их прежние искания и ошибки не имеют отношения к истории на-

[93]

уки которая, по их мнению, развивалась в виде рациональной цепочки открытий. С помощью интервью ему удалось показать, что резная картина выглядит совершенно по-иному: это история тупиков непонимания и случайных открытий в социальной среде, отменной жестким соперничеством, частично смягчаемым групповой специализацией, но порой ведущим к намеренному сокрытию информации. Таким образом, труд Эджа стал важным вкладом в историческое исследование научных методов; в нем сам ученый предстает не холодным, рациональным суперменом, а более человечным и «политическим» существом[6].

В изучении истории медицины немалую активность давно уже проявляют американцы, а в последнее время появилось и много британских проектов в этой области. Их тематика простирается от исследования научного прогресса и возникновения новых медицинских специальностей до роли женщин в медицине, жизнеописаний участковых врачей и историй конкретных учреждений, т.е. от интеллектуальной до социальной истории. Так, Диана Гиттинс в «Безумии на своем месте» рассматривает историю крупной лечебницы для душевнобольных прежде всего как жизнь некоего сообщества, где люди работают целыми семьями; но интересует ее также и борьба за обновление, особенно за разрушение стены между больными и внешним миром, и, что еще примечательнее, то, как некоторые из врачей лечебницы, сосредоточенные главным образом на научных исследованиях, годами готовы были незаконно проводить операции на пациентах[7].

Конечно, история науки — лишь одна из отраслей интеллектуальной истории. Другая же, особенно интересная, — это история религии, поскольку здесь устные источники можно использовать для выявления различий в мироощущении и духовной практике простых верующих и их лидеров. Можно также изучать народные поверья, суеверия и традиционные ритуалы при рождении, женитьбе и смерти у неверующих — понятно, что все это, как правило, остается вне поля зрения нынешних религиозных учреждений и не отражено в их документации. Исследовались, например, конфликты между радикальным «народным христианством» и традиционными элитарными ценностями в Ботсване; или то, каким образом разные поколения марокканской семьи истолковывают собственный опыт перемен с позиций ислама. А в Британии, поскольку там взаимосвязь между экономическим развитием и религиозным сознанием предпринимателей и их рабочих уже давно служит важнейшей темой исторических дискуссий, это является еще одним направлением, где устные источники могут существенно дополнить экономическую историю. Переосмысление аргументов Be-

[94]

бера, Галеви и Э. П. Томпсона по этому вопросу является главной темой книги Роберта Мура «Шахтеры, проповедники и политика», этом исследовании даремских горнорудных предприятий показан какую роль примитивный методизм с его упором на индивидуальное самосовершенствование, подкрепленный патернализмом местных шахтовладельцев, играл в сдерживании роста активного классового сознания горняков, пока его влияние вместе с патернализмом владельцев не рухнуло в ходе экономического кризиса отрасли в XX в. Освещение религиозной проблематики, в частности выявление местных верующих, не являющихся прихожанами церквей, во многом зависит от устных свидетельств, а сочетание тщательной реконструкции местных особенностей с общими теоретическими аргументами позволяет считать книгу Мура значительным, этапным трудом[8].(…).

[119]

Существуют две основные формы влияния устных свидетельств на изучение истории меньшинств. Прежде всего это исследование проблем иммиграции. Примером здесь могут служить полевые исследования социологов начиная с представителей Чикагской школы, чем первейшей их целью было изучение иммиграции как одного из проявлений социальной патологии. Позднее и социологи, и историки, пользующиеся устными источниками, достигли в своих исследованиях более сбалансированного подхода, изучая повседневный опыт иммиграции, процесс поиска работы, помощь родни и соседей, создание институтов землячеств национальных меньшинств, приверженность традиционным культурным обычаям и создание новых смешанных гибридных форм культуры и т.п., включая смешанные браки, а также проблемы расовой напряженности и дискриминации. Устные свидетельства особенно хороши при изучении образов другой страны, мнений и историй из уст местных жителей, а также традиции приема

[120]

новоприбывших в конце путешествия, что объясняет, почему люди приезжают не случайно, а следуют конкретным маршрутом миграции — и в результате становится, например, понятно, почему девять десятых владельцев индийских ресторанов в Британии — выходцы из одного города Силхет в дельте Ганга. Все это позволяет также понять — особенно при сравнении прямых свидетельств о личном опыте с обобщенным посылом «общественной» устной традиции, — насколько искаженными являются некоторые из общепринятых концепций, объясняющие характер социальной структуры иммиграции с точки зрения расового и культурного наследия, а не просто экономических или классовых факторов. Они показывают, насколько сильно различается опыт миграции у мужчин и женщин и насколько ключевое значение это может иметь при принятии решения возвратиться домой или остаться. Но больше всего они способствуют исследованию роли хитросплетения семейных связей в процессе миграции — передачи представлений о миграции из поколения в поколение («наша семья любит путешествовать»), того, как дедушки и бабушки заботятся о детях, оставленных дома, или страданий матери, склоняющей детей к отъезду, но каждый день оплакивающей свою потерю[9].

Другая форма связана с историей чернокожих: в Британии, возможно, она до сих пор остается ответвлением первой, но в Соединенных Штатах, несомненно, превратилась в самостоятельное направление. Здесь имеется ряд выдающихся работ, которыми мы и завершим аналитический обзор достижений устной истории. Пожалуй, теперь нам будет полезно сделать шаг назад и спросить: что в них особенного с точки зрения исторической науки? Чего в них удалось добиться с помощью устной истории и никак иначе? Ответ состоит из трех частей. Во-первых, они позволяют проникнуть в область, недоступную другим путем. Они дают нам возможность услышать голос гетто больших городов Америки. Так, «Уотте — последствия» Пола Баллока — это рассказ о массовой конфронтации в Лос-Анджелесе, а «Автобиография Малкольма Икс» Алекса Хейли практически не имеет себе равных в описании разнообразия и жестокости городской жизни, да и в качестве мощного изображения конкретного лидера. Такие книги переводят горечь отношений между черными и белыми в плоскость отдельных жизней: взять хотя бы «Жизнь черных, жизнь белых» Боба Блаунера, где речь идет о Северной Калифорнии, или «Расу» Стадса Тёркела, в основном построенную на чикагском материале, но выходящую за рамки отдельного города. Тёркел с особой силой воспроизводит презрение белых по отношению к черным: «Я ненавидел их»; «Когда черномазые начнут вламываться в дома по соседству, я буду

[121]

стрелять»; «Негры — да это просто животные». Некоторые из его черных информантов давали более образное описание предрассудков: «Быть черным в Америке — все равно что носить башмаки, которые жмут». Неграмотные черные, жившие в сельской местности, также не оставили после себя архивных документов для будущего историка. «Сага Ко Риджа» Уильяма Монтелла — главный пример серьезного, полностью документированного исследования истории сообщества в Америке, по своей сути во многом зависевшего от устных источников. Это рассказ о поселении черных, обосновавшихся на вершине уединенного холма после освобождения от рабства и поначалу добывавших средства к существованию за счет натурального хозяйства и заготовки леса, но затем деградировавших в бесконечных смертельных ссорах с белыми соседями из-за женщин и после истощения природных ресурсов вынужденных пробавляться контрабандой, так что в конце концов поселок был разгромлен наемниками во главе с окружным шерифом.

Дата добавления: 2015-08-27