Томпсон П. Голос прошлого. Устная история / Пер. с англ. – М.: Изд-во «Весь мир», 2003. 1 страница

История и общество

[13]

Всякое историческое знание в конечном итоге зависит от его социальных целей. Именно поэтому в прошлом оно передавалось в виде устных преданий или летописей, а сегодня профессиональные историки получают материальную поддержку со стороны государства, детям преподают историю в школе, общества историков-любителей растут как грибы, научно-популярные книги по истории попадают в разряд бестселлеров. Иногда социальные цели истории нелегко распознать. Есть исследователи, занимающиеся сбором фактов по какой-либо далекой от нас теме, избегающие любых широких интерпретаций и малейшей связи с вопросами современности, настаивающие лишь на тяге к знанию ради знания. Это напоминает ситуацию с современным комфортабельным туризмом, эксплуатирующим прошлое, как будто это еще одна страна, которую предстоит посетить: исторические здания или ландшафты там столь любовно ухожены, столь неправдоподобно уютны и совершенно избавлены от груза социальных невзгод, жестокости и конфликтов, что даже рабовладельческая плантация выглядит весьма приятным местом. И в том и в другом случае налицо стремление без помех получать свою прибыль, не бросая вызова общественному строю. Существует и другая крайность, когда социальные цели истории абсолютно ясны, — это когда она используется для оправдания войн и завоеваний, захвата территорий, революций и контрреволюций, власти одного класса или расы над другими. Если подходящей для этого реальной истории не существует, ее создают. Белые правители ЮАР делили черных жителей городов на племена и «бантустаны»; валлийские националисты собираются на певческие «эй-

[14]

стеддфоды»; китайцев во время «культурной революции» призывали к созданию новых — с точки зрения низов — «четырех историй» классовой борьбы; радикальные феминистки в поисках матерей без материнских инстинктов обращались к истории кормилиц. Между этими двумя крайностями располагается множество других целей, более или менее очевидных. Для политиков прошлое — это рудник для добычи символов в собственную поддержку, как-то: имперских побед, мучеников, викторианских ценностей, голодных маршей. Почти столь же наглядны и «белые пятна» в «официальных» версиях истории: многолетнее замалчивание фигуры Троцкого в России, периода нацизма в Германии, алжирской войны во Франции[1].(…).

[15]

Проблема устной истории отчасти связана с этой важнейшей социальной целью истории, в чем состоит одна из главных причин интереса к ней у одних историков и страха — у других. На деле же страх перед устной историей как таковой не имеет под собой оснований. Далее мы увидим, что целевое использование интервью профессиональными историками имеет давние традиции и абсолютно совместимо со стандартами научного исследования. Американский опыт достаточно ясно показывает, что метод устной истории может регулярно использоваться в духе социально-политического консерватизма; в его применении можно дойти даже до сочувствия фашизму, как это сделал Джон Толанд, рисуя образ Адольфа Гитлера в одноименной книге (Нью-Йорк, 1976).

Устная история не обязательно является орудием перемен; все зависит от того, как она используется. Тем не менее устная история, несомненно, может быть способом преобразования как содержания, так и цели истории. С ее помощью можно изменить сам фокус исторической науки, инициировать новые направления исследований; она способна сломать барьеры между учителями и учениками, между поколениями, между образовательными учреждениями и внешним миром, а при фиксации исторического знания — будь то книги, музеи, радиопередачи или фильмы — вернуть людям, делавшим и переживавшим историю, центральное место в ней, давая им возможность заговорить в полный голос.

До XX в. в фокусе исторической науки находилась в первую очередь политика: это было документальное воссоздание борьбы за власть, где жизни обычных людей или развитию экономики и религии уделялось мало внимания, за исключением кризисных периодов вроде Реформации, Гражданской войны в Англии или Французской революции. Историческое время измерялось царствованиями и династиями. Даже специалистов по местной истории больше интересовало управление округом или приходом, чем повседневная жизнь поселка или улицы. Частично это было связано с тем, что историки, сами принадлежавшие к правящим и управленческим сословиям, считали, что это и есть самое важное. У них не возникало никакого интереса к мнению

[16]

труженика, если тот не доставлял особых неприятностей, а поскольку они были мужчинами, то не было у них и желания исследовать изменения в жизни женщин. Но если бы они даже захотели писать историю по-другому, это оказалось бы совсем не просто, ведь документы — «сырье», на основе которого пишется история, — сохранялись и уничтожались людьми с такими же взглядами. Чем более личный, локальный, неофициальный характер имел документ, тем меньше у него было шансов уцелеть. Сама структура власти работала как гигантский «записывающий механизм», лепя прошлое по собственному образу и подобию.

Такое положение сохранялось и после образования местных архивов. Регистрационные книги рождений и браков, протоколы советов и комитетов по помощи бедным и соцобеспечению, общенациональные и местные газеты, даже школьные классные журналы — любые юридические материалы представлены в изобилии; очень часто сохраняются также архивы церквей, бухгалтерские и другие книги крупных фирм и поместий, даже личная переписка представителей правящего землевладельческого класса. Но почти ничего не сохранялось из бесчисленных открыток, писем, дневников и прочих свидетельств повседневной жизни мужчин и женщин из рабочего класса, а также бумаг мелких предприятий вроде лавки на углу или фермы на холме.

Следовательно, и после расширения спектра исторических исследований прежняя сосредоточенность на политико-административных вопросах осталась неизменной. Если простые люди и вписывались в эту картину, то, как правило, в виде статистических данных, взятых из какого-нибудь старого административного обзора. Поэтому экономическая история строится вокруг трех источников сведений — это показатели общего уровня зарплаты, цен и безработицы; зафиксированные факты вмешательства политики в экономику на национальном или международном уровне; исследования конкретных профессий и отраслей с привлечением архивов самых крупных и процветающих фирм. Аналогичным образом история рабочего движения долгое время сводилась, с одной стороны, к исследованию взаимоотношений между трудящимися классами и государством в целом, а с другой — к изучению истории профсоюзов и других политических организаций рабочего класса, носящей более конкретный, но по сути ведомственный характер; причем понятно, что лишь наиболее крупные и успешные организации обычно создают архивы и заказывают труды по собственной истории. Специалистов по социальной истории, как и прежде, интересовали в основном процессы, происходящие в законодательной и административной сфере, например развитие го-

[17]

сударства всеобщего благосостояния, или общие данные вроде численности населения, уровня рождаемости, среднего возраста вступления в брак, структуры домохозяйства и семьи. Если же говорить о новомодных течениях в исторической науке, то демография почти исключительно сосредоточивалась на общих показателях; в истории семьи, несмотря на ряд амбициозных, но плохо продуманных попыток «прорыва» в область истории чувств и эмоций, проявилась тенденция следовать принципам традиционной социальной истории; и даже в истории женщин многие годы первостепенное внимание уделялось политической борьбе за гражданское равноправие, главным образом за избирательное право.

В каждой из этих областей, конечно, есть важные исключения, показывающие, что и при существующих источниках возможны разные подходы. Кроме того, даже в официальных архивах — например, в судебных документах — встречается удивительно много неиспользованных данных личного и бытового плана, с которыми можно работать по-новому. Неизменный характер исторических трудов, вероятно, отражает приоритеты большинства профессионалов — даже если они уже не совпадают с приоритетами правящего класса — в век бюрократии, могущества государства, науки и статистики. Тем не менее истинным остается и утверждение, что создание исторических трудов принципиально иного типа на основе документальных источников дело по-прежнему чрезвычайно трудное, требующее особой изобретательности. Об этом свидетельствует тот факт, что и «Формирование английского рабочего класса» (1963) Э. П. Томпсона, и «Первое движение цеховых старост» (1973) Джеймса Хинтона во многом основы вались на донесениях платных государственных осведомителей, относящихся соответственно к началу XIX в. и к периоду Первой мировой войны. Если историки-социалисты вынуждены писать свои труды по документам полицейских шпионов, то понятно, что это сильнейшим образом ограничивает полноту исследований. Надгробья, увы, мы не можем проинтервьюировать, но по крайней мере в том, что касается Первой мировой войны, да и более ранних событий конца XIX в., устная история готова обеспечить творчески мыслящего исследователя богатыми и разнообразными источниками.

В самом общем плане можно сказать, что история приобретает новое измерение, как только в качестве «сырья» начинает использоваться жизненный опыт самых разных людей. Устная история дает нам источники, весьма напоминающие опубликованные автобиографии, но в гораздо более широком масштабе. Подавляющее большинство опубликованных автобиографий относится к узкой группе политиче-

[18]

ских, социальных и интеллектуальных лидеров, и даже если историку посчастливится найти автобиографию, связанную с интересующими его конкретными местом, временем и социальной группой, в ней может почти или совсем не уделяться внимания изучаемой им проблеме. И напротив, специалисты по устной истории могут точно определить, кого им интервьюировать и о чем спрашивать. Интервью к тому же является методом выявления письменных источников и фотографий, которые невозможно обнаружить иным путем. Мир ученого уже не сводится к истрепанным томам старой описи. Исследователи устной истории теперь могут мыслить «по-издательски»: подумать, какие сведения им нужны, отыскать и получить их.

Для большинства известных направлений исторической науки важнейшим преимуществом этого нового подхода является, наверное, возможность посмотреть на имеющиеся данные под другим углом. Специалист по политической истории рабочего класса может сопоставить заявления государственных чиновников или профсоюзных лидеров с мнением простых рабочих — пассивных или активистов. Несомненно, это позволит более реалистично реконструировать прошлое. Реальность сложна и многомерна, и главной ценностью устной истории можно считать ее способность воссоздать первоначальное многообразие точек зрения, что важно не только при написании исторических трудов. Большинство историков открыто или завуалированно высказывают свои оценки — и это правильно, ведь социальные задачи истории требуют понимания прошлого, прямо или косвенно связанного с настоящим. Современные историки-профессионалы не так откровенны в выражении своей общественной позиции, как Маколей или Маркс, поскольку считается, что недвусмысленно заявленная предвзятость противоречит критериям научности. Но общественная позиция обычно все равно присутствует, пусть даже в самой скрытой форме. Историку достаточно просто уделить главное внимание тем общественным деятелям, которыми он восхищается, и обильно их цитировать, не высказывая напрямую собственного мнения. Поскольку большинство существующих архивных документов отражает точку зрения властей, то неудивительно, что суд истории чаще всего выносит решения в пользу сильных мира сего. Устная история, напротив, создает условия для куда более справедливого суда: можно вызвать свидетелей из низших классов, из числа обездоленных или побежденных. Она позволяет более реалистично и объективно воссоздавать прошлое, подвергать сомнению «официальную версию», тем самым оказывая радикальное влияние на социальные цели исторической науки в целом.

[19]

В то же время для большинства направлений исторических исследований устная история означает и определенное «смещение фокуса». Так, специалист по истории образования начинает интересоваться жизнью детей и студентов, а не только проблемами преподавателей и администраторов. Военный историк может, выйдя за рамки стратегии командования и оснащения войск, выяснить условия службы и отдыха, а также настроения в казарме или на нижней палубе. Ученый, занимающийся социальной историей, может в своем исследовании перейти от бюрократов и политиков собственно к проблеме бедности, проанализировать, что думали бедняки о социальном работнике и что они чувствовали, столкнувшись с его отказами. Специалист по политической истории может «увидеть» избирателя на работе и дома; возможно, ему даже удастся понять рабочих-консерваторов, у которых не было своих газет и политических организаций. Экономист способен наблюдать за предпринимателем и рабочим в их социальной ипостаси, а также в процессе повседневного труда — и тем самым приблизиться к пониманию типичных экономических процессов со всеми их преимуществами и противоречиями.

В некоторых областях устная история позволяет не только изменить угол зрения, но и открыть новые важные направления для исследования. Историки рабочего движения, например, впервые получают возможность эффективно изучать «несоюзное» большинство рабочих-мужчин, женщин-работниц, повседневную жизнь на производства и ее воздействие на семью и общество. Они уже не ограничиваются рамками тех профессий, где существуют профсоюзы, или тех, что получили в свое время известность и стали объектом расследований из-за стачек или крайней бедности. Исследователи развития городов могут переключиться с хорошо изученных «проблемных» зон вроде трущоб на другие типичные формы общественной жизни города — например, на рабочие поселки, торговые городки или пригороды, где селится средний класс, — выявляя местные социальные особенности, прослеживая, как соседи и родня помогают друг другу, как люди работают и проводят досуг. Они даже имеют возможность «взглянуть изнутри» на историю иммигрантских групп — подобные исследования в Англии, несомненно, будут приобретать все большее значение, документальные же материалы обычно дают об этом лишь общее представление как о социальной проблеме. Такие же возможности — и многие другие — открываются и перед специалистами по социальной истории, изучающими, к примеру, досуг и культуру рабочего класса или преступность с точки зрения мелкого браконьера, магазинного

[20]

воришки или несуна, часто остающихся безнаказанными и пользующихся снисходительным отношением в обществе.

Однако самым удивительным образом устная история преобразует, пожалуй, такую дисциплину, как история семьи. И правда, без устных свидетельств историк мало что может узнать, например, о контактах обычной семьи с соседями и родственниками, об отношениях внутри ее самой. Роль мужа и жены, воспитание девочек и мальчиков, эмоциональные и материальные конфликты, зависимость, проблема «отцов и детей», ухаживание, сексуальное поведение в браке и вне его, предохранение от беременности и аборты — все эти проблемы были тайной за семью печатями. Какие-то догадки можно было сделать на основе общей статистики или свидетельств немногочисленных (и, как правило, пристрастных) наблюдателей. Результатом была научная скудость, которую Майкл Андерсон в своем блестящем, богатом гипотезами, но абстрактном исследовании «Структура семьи в Ланкашире XIX в.» (1971) удачно определил как кривобокий, пустой остов. С помощью интервьюирования теперь стало возможным создать куда более полную историю семьи за последние девяносто лет, установить ее основные черты и изменения в зависимости от времени и места, на протяжении жизненного цикла и в отношении обоих полов. Впервые становится практически достижимым изучение истории детства. А учитывая приоритет семьи — домашнего хозяйства и материнства — в жизни большинства женщин, можно сделать вывод об аналогичном прогрессе в изучении истории женщин.

Во всех перечисленных отраслях исторической науки с привлечением новых данных «снизу», со сменой угла зрения и формированием новых направлений для исследования, с опровержением некоторых гипотез и общепризнанных среди историков точек зрения, с фокусированием внимания на больших группах людей, прежде игнорировавшихся, нарастает процесс преобразований. Спектр научных исследований расширяется и обогащается; одновременно меняется и его социальная миссия. Попросту говоря, история становится демократичней. Хроники царствований дополняются жизненным опытом простых людей. Но у этих перемен есть и другое, не менее важное измерение. Процесс написания истории меняется вместе с ее содержанием. Использование устных свидетельств ломает барьеры между летописцем и читателем, между образовательным учреждением и внешним миром[2].

Такие изменения связаны с изначально творческой и коллективной природой метода устной истории. Конечно, уже записанные устные свидетельства могут, да и должны использоваться отдельными учеными в библиотеках точно так же, как и любой другой тип документальных

[21]

источников. Но удовлетвориться этим значит лишиться главного преимущества устно-исторического метода: его гибкости, способности выявлять данные именно там, где нужно. Как только историки обращаются к интервью, они неизбежно начинают работать совместно с другими людьми — как минимум с теми, кого они интервьюируют. А для успешного интервью требуются совершенно новые навыки, в том числе понимание человеческих взаимоотношений. Одни обретают эти навыки почти моментально, другие должны им обучиться; но в отличие от постепенного процесса обучения и накопления информации, что дает столько преимуществ опытному профессионалу-историку при анализе и интерпретации документов, научиться эффективному интервьюированию можно довольно быстро. А потому в ходе «полевых исследований» историки, во многих отношениях сохраняя преимущества профессиональных знаний, должны оторваться от письменного стола ради обмена опытом в процессе человеческого общения.

Благодаря таким характеристикам устная история парадоксальным образом отлично подходит для работы по проектам как групповым, так и осуществляемым отдельными учащимися в школах, университетах, колледжах, на курсах для взрослых или в культурных центрах. Такую работу можно вести где угодно. В любом уголке страны в изобилии найдутся темы для исследования: история местной промышленности или ремесел, социальные отношения в конкретном сообществе, культура и диалекты, изменение тендерных ролей на работе и семье, воздействие войн и забастовок и т.д. Во всех этих областях проект по устной истории будет весьма уместен. К тому же он отлично продемонстрирует, если речь идет об исторических корнях какой-то современной проблемы, связь исторического исследования с сегодняшним днем.(…).

[31]

Возможность использования истории для таких конструктивных в социальном и личностном плане целей связана с самой природой устно-исторического подхода. Ведь его предмет — жизни отдельных людей, а любая жизнь представляет интерес. К тому же основан он просто на устной речи и не требует особого литературного дара. Более того, магнитофон позволяет не только записывать, но и воспроизводить историю в живом изложении. В подборке пленок и слайдов «Вспоминаем» или в музейной демонстрации кустарных технологий, или просто в беседе на исторические темы человеческий голос, свежий и неповторимый, неизменно придает «вторжению» прошлого в настоящее удивительную непосредственность. Слова могут складываться в неграмотные фразы, но это лишь усилит их выразительность. Они буквально оживляют историю.

Из этих слов можно почерпнуть нечто большее, чем просто содержание. Записи демонстрируют все богатство способностей самых разных людей выражать свои мысли. Автор многочисленных книг Джордж Юарт Эванс показал, что диалект сельских батраков Восточной Англии[3], долго служивший предметом насмешек у местных землевладельцев за чрезвычайную невнятность, несет в себе чосеровскую грамматическую

[32]

и выразительную силу, которой трудно найти эквивалент в «правильном» английском. С подобными открытиями специалисты по устной истории сталкиваются везде, где бы они ни работали. Магнитофон позволил впервые по-настоящему понять язык простых людей и, в частности, оценить мастерство рассказчиков. Еще несколько лет назад педагоги вслед за Бэзилом Бернстайном считали, что рабочий жаргон является фатальным недостатком, ограничением, не позволяющим выходить за пределы выражения простейших мыслей. Но при помощи магнитофона журнал «Лэнгвидж энд класс уоркшоп» («Мастерская по изучению языка и общественных классов») сумел опровергнуть теории Бернстайна, публикуя расшифровки звукозаписей; а Америке же «городской фольклор» уже стал признанным литературным жанром. Однако, вероятно, пройдет немало времени, прежде чем такая переоценка получит всеобщее признание. Пока же одной из главных социальных задач устной истории — в рамках специальных проектов или при прямом цитировании в исторических трудах — является внушение простым людям уверенности в собственной речи.

Определив эту задачу, специалисты по устной истории довольно далеко ушли от первоначальной цели, что, несомненно, чревато конфликтными ситуациями. К примеру, в том, что касается самих интервью, обоснованную критику вызывают прежде всего отношения с интервьюируемым, когда принадлежащий к среднему классу профессионал определяет, с кем ему говорить и что обсуждать, а потом исчезает с записью истории жизни человека, который больше никогда об этой записи не услышит, а если и услышит, то, возможно, возмутится, что его слова истолкованы неверно. С социальной точки зрения предпочтительнее другой сценарий — группа добровольцев или открытое публичное собрание, сфокусированные на дискуссии на равных и на публикации результатов для местных жителей, — или индивидуальные сеансы записи, представляющие собой скорее беседу, чем «срежиссированное» интервью. Но и такой альтернативный подход имеет свои недостатки.(…).

[34]

Отношения между историей и обществом не должны быть односторонними в любом направлении, это должна быть серия обменов, диалектическое взаимодействие между информацией и интерпретацией, между преподавателями и аудиторией, между социальными классами и между поколениями. Здесь хватит места для любой разновидности устной истории, что предполагает и множество различных социальных последствий. Но, по сути, все они взаимосвязаны.

Устная история — это история, построенная вокруг людей. Она наполняет жизнью историю как таковую и расширяет ее масштаб. Она позволяет найти героев не только среди вождей, но и среди безвестного большинства народа. Она побуждает преподавателей и студентов к совместной работе. Она привносит историю внутрь сообщества, чтобы затем сделать ее общим достоянием. Она помогает наименее защищенным людям, особенно старикам, обрести достоинство и уверенность. Она способствует контактам — а значит, и взаимопониманию — между социальными классами и между поколениями. А отдельным историкам и тем, с кем они делятся мыслями, она дает ощущение принадлежности к определенному месту и времени. Одним словом, она помогает людям полнее ощущать себя людьми. И, что не менее важно, устная история бросает вызов общепризнанным историческим мифам, авторитарности суждений, заложенной в научной традиции. Она способствует радикальному преобразованию социального смысла истории.

размещено 9.08.2007

[1] О социальных целях и манипуляции с историей см.: David Lowenthal, The Past is a Foreign Country (Cambridge, 1985); Eric Hobsbawm and Terence Ranger (eds.), The Invention of Tradition (Cambridge, 1983); Jean Chesneaux, Pasts and Futures: What is History For? (London, 1978); Raphael Samuel and Paul Thompson (eds.), The Myths We Live By (London, 1990).

[2] Хорошее представление о деятельности специалистов по устной истории общества в последние годы дает книга под редакцией Роберта Перкса и Алистера Томсона (Robert Perks and Alistair Thomson (eds.), The Oral History Reader (London, 1998), parts III («Advocacy and Empowerment») and V («Making Histories»).

[3] Историческая область — королевство на востоке Англии (East Anglia) в VI-VIII вв.

Историки и устная история

[35]

Широко используемый ныне термин «устная история» появился относительно недавно, как и магнитофон; и само его возникновение крайне важно для будущего. Но это не означает, что столь же ново и собственно понятие устной истории. На самом деле устная история возникла одновременно с историей как таковой. Она была первой разновидностью истории. И лишь совсем недавно умение обращаться с устными источниками перестало считаться качеством, присущим великому историку. Когда известный французский историк середины XIX в. Жюль Мишле, профессор Эколь Нормаль, Сорбонны и Коллеж де Франс, приступал к своей «Истории Французской революции» (1847-53), он решил, что письменные документы будут лишь одним из многих источников. К его услугам была собственная память: он родился в Париже в 1798 г. — еще и десяти лет не прошло после штурма Бастилии. К тому же десять лет он систематически собирал устные свидетельства за пределами Парижа. Его намерением было уравновесить данные официальных документов политическими суждениями, бытующими в устной традиции:

Когда я говорю «устная традиция», я имею в виду национальную традицию, складывающуюся из мнений отдельных людей: то, что говорили и повторяли все — крестьяне, горожане, старики, женщины, даже дети; то, что можно услышать, если как-нибудь вечером заглянуть в деревенскую таверну; то, что можно почерпнуть, если, встретив на дороге праздного путника, затеять с ним разговор о дожде, о времени года, потом о высоких ценах на продукты, потом о временах Императора, а потом о Революции.

[36]

Мишле определенно умел слушать и «разговорить» информанта. У него также было четкое представление, в чем устные свидетельства более надежны, а в чем менее. Он считается выдающимся ученым для своего времени, но в его методах не было ничего из ряда вон выходящего. Тем не менее всего за сто лет историческая наука настолько отошла от собственных традиционных методов, что профессор Джеймс Вестфолл Томпсон в своей монументальной «Истории исторической науки» прокомментировал приведенный отрывок из Мишле как описание «странного способа сбора исторических данных»[1]. Почему ситуация диаметрально изменилась? На каких этапах устная история утратила свое первоначальное значение?

Одна из главных тому причин станет понятной, стоит лишь оценить место устной истории в обществе до возникновения письменности. На этой стадии вся история была устной. Но заучивалось и все остальное: ремесла и навыки, время дня и года, расположение небесных тел, географические понятия, законы, речи, сделки. И сама устная традиция была весьма разнообразна. Ян Вансина в своем классическом труде «Устная традиция: исследование исторической методологии» (1965)[2] выделил в африканской устной традиции пять категорий запоминаемого. Во-первых, это формулы: заучивание формулировок, ритуалов, лозунгов и титулов. Во-вторых, географические названия и имена. Затем официальная и неформальная поэзия — историческая, религиозная или личная. Четвертую категорию составляют рассказы — исторические, дидактические, художественные или личные. И, наконец, пятую — юридические и иные комментарии. Не во всех африканских обществах эти категории встречаются в полном наборе. Официальная поэзия и историческая проза, например, возникают лишь на относительно высоком уровне политической организации общества. Тем не менее в большинстве обществ, как правило, существует значительный спектр устных источников. Социальное значение некоторых разновидностей устной традиции привело также к выработке надежных механизмов для ее передачи из поколения в поколение с минимумом искажений. Так, на практике коллективные свидетельства относительно исполнения ритуалов, разрешения споров, передачи знаний и декламации при вступлении в должность позволяли веками сохранять точные формулировки текстов, иногда устаревших настолько, что их уже никто не понимал. Традиции такого рода напоминают юридические документы или священные книги, а их носители при многих африканских дворах становятся высококвалифицированными специалистами-чиновниками. В Руанде, например, за сохранение разных традиций отвечали генеалоги, хронисты, придворные певцы и абииру. Генеалоги, абакурахвенге, долж-

[37]

ны были помнить списки королей и королев-матерей; хронисты, абатеекерези, — важнейшие события разных правлений; придворные певцы, абасизи, были хранителями панегириков королям, а абииру — тайн династии. «Без нас имена королей канули бы в небытие, мы — память человечества», — справедливо утверждали «поющие славу»: «Я учу королей истории их предков, чтобы жизни древних могли послужить им примером, ведь мир стар, но будущее вырастает из прошлого»[3].

Важная роль всегда принадлежала также деревенским сказителям, которые чаще, чем придворные специалисты, доносят предания до наших дней. Их аналоги встречаются во многих других культурах; в скандинавской, например, это были скальды, а в индийской — раджпуты. Драматическую встречу с одним из таких западноафриканских сказителей — гриотов описал Алекс Хейли в рассказе о поисках своих предков, позднее изложенном в популярной полубеллетристической книге «Корни» (1976). В его семье существовало предание — явление весьма редкое для черных американцев — о том, как их самого дальнего предка привезли в колонии в качестве раба, с упоминанием некоторых деталей: что его поймали, когда он рубил дрова; что его африканское имя было Кинтай; что он называл гитару «ко», а реку — «Камби Болонго»; что он прибыл в «Наплис» и под английским именем Тоби работал на «масу Уильяма Уоллера». Хейли удалось подтвердить историю своей семьи в Америке архивными данными начиная с объявления в «Мэриленд газетт» за октябрь 1767 г. о «новоприбывших рабах на продажу» с корабля «Лорд Лигонье» и в купчей, заключенной между братьями Джоном и Уильямом Уоллерами на «одного негра-раба по имени Тоби». Но это было уже после кульминационного момента поисков Хейли на другой стороне Атлантики, когда, как сейчас представляется, энтузиазм завел его гораздо дальше, чем позволяли факты. Было установлено, что его предок говорил на языке мандинго, а «Камби Болонго» — это река Гамбия; затем, уже в Гамбии, он узнал, что существует древний семейный клан Кинте. Уже неплохо. Дальнейшие поиски привели к тому, что в крохотной далекой деревушке в глубине страны был найден сказитель этого клана — гриот. В сопровождении переводчиков и музыкантов Алекс Хейли в конце концов добрался и туда. «Издали я увидел этого маленького человечка в шляпе без полей и в светлой накидке, и даже на расстоянии чувствовалось в нем "нечто"». Вокруг Алекса Хейли полукругом собрались люди, чтобы поглазеть на первого заехавшего к ним черного американца. Затем они повернулись к старику.(…).

Дата добавления: 2015-08-27