Томпсон П. Голос прошлого. Устная история / Пер. с англ. – М.: Изд-во «Весь мир», 2003. 5 страница

Во-вторых, даже там, где архивные материалы наличествуют, устные источники позволяют их существенно скорректировать. В особенности это относится к проблемам, связанным с прежними сельскими районами Юга, где история, как нигде в Америке, имеет огромное значение, поскольку используется для оправдания или опровержения тезиса о превосходстве белой расы. Так что отнюдь не случайно обширный материал, собранный в ходе интервью с бывшими плантационными рабами и их потомками в 1920-30-х гг., более тридцати лет историками не использовался. Теперь положение исправлено, и не только благодаря полной публикации рассказов рабов в восемнадцати томах под редакцией Джорджа Равика, представляющей собой наиболее важную коллективную автобиографию из когда-либо увидевших свет, но и благодаря замечательному аналитическому очерку «От заката до рассвета: формирование черного сообщества», составившему вводный том к этому изданию. То же самое мы обнаружим и обратившись к более узкой теме (к ней нам еще придется вернуться): только с помощью устных свидетельств Лоуренс Гудвин сумел раскрыть подлинную историю, намеренно замалчивавшуюся в газетах и документах того времени, о том, как белые представители высшего класса систематически применяли насилие для подавления Межрасового популистского движения в одном из округов Техаса в 1890-х гг[10].

Наконец, в-третьих, с помощью устных источников можно добиться и более значительного, фундаментального с точки зрения исторической науки результата. Пока ученые исследуют исторических персона-

[122]

жей на расстоянии, описания жизни, взглядов и действий последних всегда связаны с риском искажений, влиянием опыта и воображения самого историка, — как своего рода научная форма беллетристики. Устные свидетельства, превращая «объекты» исследования в «субъектов», позволяют создать не только более богатую, яркую и захватывающую, но и более достоверную историю. Потому-то и стоит завершить эту главу упоминанием о книге Теодора Розенгартена «Все страсти Господни» — автобиографии Нэйта Шоу, неграмотного издольщика из Алабамы, родившегося в 1880-х гг., — основанной на 120 часах записей бесед. Это одно из самых трогательных и, несомненно, наиболее полное жизнеописание «маленького человека», когда-либо созданное специалистами по устной истории. Если этот метод дает такие плоды, то можно с радостью сказать, что его существование оправданно[11].

размещено 9.08.2007

[1] George Ewart Evans, The Days That We Have Seen (London, 1975), 24.

[2] Robert Harms, River of Wealth", River of Sorrow: The Central Zaire Basin in the Era ofthe Slave and Ivory Trade, 1500-1891 (New Haven, 1981); Elizabeth Roberts, «Working-Class Standards of Living in Barrow and Lancaster, 1890-1914», Economic History Review, 30 (1977), 306-21; Christopher Storm-Clark, «The Miners, 1870-1970: A Test-Case for Oral History», Victorian Studies, 15/1 (1971), 49-74; Christopher Storm-Clark, «The Miners, the Relevance of Oral Evidence», Oral History, 1/4 (1973), 74. Среди других работ, где устные источники используются для исследования не охваченных документальными материалами доколониальных экономик, можно назвать: Roy Willis, A State in the Making (Bloomington, Ind., 1981); William Beinart, The Political Economy of Pondoland (Cambridge, 1982), ch. 5; Elias Mandala, Work and Control in a Peasant Economy (Madison, Wis., 1990).

[3] Allan Nevins, Ford (New York, 1954-62); George Ewart Evans, Where Beards Wag All (London, 1970) — о литейщиках, труде мигрантов в пивоваренной промышленности, ремесленниках; Trevor Lummis, Occupation and Society: The East Anglian Fishermen 1880-1914 (Cambridge, 1985); Paul Thompson with Tony Wailey and Trevor Lummis, Living the Fishing (London, 1983).

[4] George Ewart Evans, The Horse in the Furrow (London, 1960), The Farm and the Village (London, 1969); and Where Beards Wag All; David Jenkins, The Agricultural Community in South West Wales at the Turn ofthe 20th Century (Cardiff, 1971).

[5] Jan and Ray Pahl, Managers and their Wives (London, 1971); Carl B. Klockars, The Professional Fence (New York, 1975); Daniel Bertaux and Isabelle Bertaux-Wiame, «Artisan Bakery in France: How it Lives and Why it Survives», in F. Bechhofer and B. Elliott (eds.), The Petite Bourgeoisie (London, 1981), 155-81; Robert Scase and Robert Goffee, The Real World of the Small Business Owner (London, 1980); Michael Roper, Masculinity and the British Organization Man (Oxford, 1994); Cathy Courtney and Paul Thompson, City Lives: The Changing Voices of British Finance (London, 1997); Paul Thompson, «The Pyrrhic Victory of Gentlemanly Capitalism: The Financial Elite of the City of London, 1945-90», Journal of Contemporary History, 32 (1997), 283-304, 427-40.

[6] David Edge, Astronomy Transformed: The Emergence of Radio Astronomy in Britain (London, 1977).

[7] Saul Benison, Tom Rivers: Reflections on a Life in Medicine and Science (Cambridge, Mass., 1967); Joanna Bornat, Robert Perks, Paul Thompson, and Jan Walmsley (eds.), Oral History, Health and Welfare (London, 1999); Diana Gittins, Madness in its Place: Narratives ofSeveralls Hospital, 1913-1997(London, 1997).

[8] Hugh McLeod, «Religion: The Oral Evidence», Oral History, 14/1 (1985), 31- 49; Robert Tower and Audrew Chamberlain, «Common Religion», Sociological Year Book of Religion in Britain, 6 (1973), 1-28; Paul Landau, The Realm of the Word: Language, Gender and Christianity in a Southern African Kingdom (London, 1995); Henry Munson, The House of Si Abd Allah (New Haven, 1984); Robert Moore, Pitmen, Preachers and Politics (London, 1974).

[9] William I. Thomas and Florian Znaniecki, The Polish Peasant in Europe and America (Boston, 1918-20); Wendy Lowenstein, The Immigrants (Melbourne, 1978); Joan Morrison and Charlotte Zabusky, American Mosaic (New York, 1980); George R. Mormino and George E. Pozzetta, The Immigrant World of Ybor City: Italians and their Latin Neighbours in Tampa, 1885-1985 (Urbana, 111., 1987); Amrit Wilson, Finding a Voice: Asian Women in Britain (London, 1978); Isabelle Bertaux-Wiame, «The Life History Approach to. the Study of Internal Migration», in Paul Thompson (ed.), Our Common History (London, 1982), 186-200; or Oral History, 7/1 (1979), 26-32; Gina Harkell, «The Migration of Mining Families to the Kent Coalfield between the Wars», Oral History, 6/1 (1978), 98-113; Bill Williams, «The Jewish Immigrant in Manchester», Oral History, 7/1 (1979), 43-53; Carolyn Adams, «Across Seven Seas and Thirteen Rivers», Oral History, 19/1 (1991), 29-35 (Sylhet); Rina Benmayor and Andor Skotnes (eds.), Migration and Identity (Oxford, 1994: International Yearbook of Oral History and Life Stories, 3); Mary Chamberlain, Narratives of Exile and Return (London, 1997), 53.

[10] Paul Bullock, Watts, the Aftermath (New York, 1969); Alex Haley, Autobiography of Malcolm X (New York, 1965); Bob Blauner, Black Lives, White Lives: Three Decades of Race Relations in America (Berkeley, Calif., 1989); Studs Terkel, Race: How Blacks and Whites Think and Feel about The American Obsession (New York, 1992); William Montell, The Saga of Сое Ridge (Knoxville, Tenn., 1970); George Rawick, From Sundown to Sunup, The Making of the Black Community and The American Slave — A Composite Biography (Westport, Conn., 1972); Eugene Genovese, Roll, Jordan Roll: The World the Slaves Made (London, 1974); Lawrence Goodwin, «Populist Dreams and Negro Rights: East Texas as a Case Study», American Historical Review, 76/5 (1971), 1435-56.

[11] Theodore Rosengarten, All God"s Dangers: The Life of Nate Shaw (New York, 1974).

Источники

[123]

В какой степени можно положиться на устно-исторические источники? Этот вопрос знаком любому специалисту, занимающемуся практическими исследованиями в этой области. Нашей первой задачей в данной главе будет принять его всерьез и выяснить, насколько устные источники выдержат проверку, если подвергнуть их «анализу и оценке точно так же, как это делается с любой другой разновидностью исторических источников». Но, как мы увидим, вопрос этот ставит нас перед ложным выбором. Устные источники действительно могут содержать «надежные» данные, но расценивать их «просто как еще один документ» — значит игнорировать их особую ценность в качестве субъективных, спонтанно высказанных свидетельств[1]. К этому мы еще вернемся. Но давайте сначала воспримем этот вопрос всерьез, со всем скепсисом, что в нем заложен.

Начнем с того, что заглянем через плечо «историка за работой», как это описано Артуром Марвиком в его «Природе истории» (1970). Сначала он перечисляет «общепринятую иерархию» источников: письма современников, донесения информантов, показания под присягой; парламентские и газетные отчеты; данные расследований по социальным вопросам; дневники и автобиографии — к последней категории, как правило, следует относиться «с еще большей осторожностью, чем ко всем остальным». Анализируя эти источники, историк Должен в первую очередь удостовериться в подлинности документа — в том, что он не является позднейшей подделкой. Затем возникает главная проблема:

[124]

Во-первых, каким образом возник этот документ? Кто именно был его автором? То есть следует выяснить не только его имя, но и какую роль он играл в обществе и что он был за человек. С какой целью он составил данный документ? Например, посол в своем донесении... может передать именно ту информацию, которую, как ему известно, хотело бы услышать правительство его страны... Содержит ли налоговая декларация подлинные данные о реальных доходах и нет ли у ее автора стремления скрыть размеры своей собственности?...

Или, пользуясь «отчетом по горячим следам с места происшествия» писателя или газетного репортера, «как можно удостовериться, что он вообще покидал свой номер в отеле? Такого рода вопросы — и множество других — должен постоянно задавать себе историк при анализе первоисточников: это часть его базовой квалификации»[2]. Отметим: в приведенном отрывке заранее предполагается, что и автор документа, и историк — мужчины. Еще важнее то, что на большинство вопросов, которые следует задавать себе в отношении документов, не являются ли они фальшивкой, кто был их автором и с какой социальной целью они были созданы, можно гораздо увереннее ответить, если речь идет об устных свидетельствах, особенно полученных в результате полевых исследований самого историка, а не о документах. Но при этом здесь практически нет указаний о том, каким образом можно найти ответ на любой из этих вопросов как относительно идентификации документа, так и о возможных искажениях. О специальной экспертизе упоминается, только если речь идет о средневековых подделках. В прочих случаях в распоряжении историка лишь общие правила оценки источников: проверка внутренней логики самого документа, подтверждение содержащихся в нем сведений из других источников и осторожность в том, что касается потенциальных искажений.

На практике эти правила соблюдаются куда реже, чем следовало бы. И здесь специалист по устной истории обладает значительным преимуществом: он может опереться на опыт другой дисциплины. Интервью уже давно используются для социальных исследований, так что социологи провели немало дискуссий о самом методе интервьюирования, о природе связанных с его использованием искажений и о том, как их можно вычленить и свести к минимуму. По сравнению с этим анализ подобных же искажений, присущих любому письменному документу, — явление довольно редкое. «Путеводителей по ловушкам», таящимся на излюбленных «маршрутах» современных историков, почти не существует.

Характерным примером являются газеты. Мало кто из историков станет отрицать наличие искажений в сегодняшних репортажах или

[125]

примет на веру то, что пишет пресса, но при использовании газет для реконструкции прошлого, как правило, проявляется куда меньше осторожности. Это происходит потому, что ученым редко удается вскрыть возможные причины искажений на страницах старых газет. Мы можем узнать, кто были их владельцы, и, возможно, даже выявить социальные или политические причины их тенденциозности, но вынуждены ограничиваться догадками, разделял ли эти тенденциозные взгляды автор — обычно анонимный — конкретной статьи. Таким образом, материалы газет, на которые ссылаются историки, страдают не только от возможной неточности самого их источника, как правило, представляющего собой рассказ очевидца или взятое журналистом интервью. Они еще отбираются, формируются и пропускаются через некий неясный для историка «фильтр» искажений. Например, когда Бонар Лоу в июле 1912 г. произнес свою знаменитую речь на грандиозном митинге консерваторов в Бленхеймском дворце, заявив о своей поддержке вооруженного сопротивления Ольстера системе гомруля для Ирландии, в газетных репортажах имелись некоторые различия в конкретных формулировках его ключевых высказываний. Эти репортерские различия могли быть случайностью, а могли носить и преднамеренный Характер. Не все современные историки пользуются версией, опубликованной в «Тайме» на следующее утро. Не отмечено, однако, и тенденции обращать внимание на наличие разных вариантов речи ни в сборнике «документов», ни в биографии Бонара Лоу[3]. Этот пример больше говорит об обычной практике историков, чем о последствиях самого события, поскольку речь Бонара Лоу имела больший исторический эффект скорее благодаря газетным сообщениям, чем ее непосредственному воздействию на собравшихся в Бленхейме. Еще один пример показывает, что газетные сообщения могут быть не просто неточными, но и систематически вводить в заблуждение. Лоуренс Гудвин пользовался газетами и другими письменными источниками в сочетании с интервью для изучения политической истории одного округа на востоке Техаса, где в 1890-х гг. Демократическая партия, состоявшая сплошь из белых, оттеснила от власти межрасовое популистское движение. Из местных газет Демократической партии совершенно нельзя было понять, как это происходило и, прежде всего, каким образом популисты обеспечивали себе поддержку или кем были большинство их политических лидеров. В ходе работы среди населения Гудвину удалось найти три отдельных устных предания, отражавших разные политические взгляды, которые, в увязке с сообщениями прессы, показали, что контрпереворот демократов основывался на систематической кампании убийств и запугивания. Га-

[126]

зета не только намеренно замалчивала вопрос о политическом значении того, о чем сообщала; более того, некоторые из описанных ею «событий» вообще не имели места, а публикации о них были частью кампании по запугиванию населения. Например, один политик, о смерти которого сообщила газета, на самом деле сумел ускользнуть от убийц и прожил еще тридцать лет[4]. Но нежелание Гудвина полагаться на газетные источники — редкий случай среди историков, и связан он с любопытной причиной: ранее ученый сам был журналистом.

Большинство историков считают, что «приближаются к сути вещей», когда работают с письмами. Конечно, письма имеют то преимущество, что зачастую представляют собой непосредственный акт общения. Но это не избавляет их от проблемы искажений и не гарантирует, что все сказанное в письме — правда или хотя бы отражает подлинные чувства автора. На самом деле письма подвержены социальному влиянию того же свойства, что мы наблюдаем в ходе интервью, но в еще большей степени, поскольку адресаты писем, в отличие от интервьюеров, редко пытаются сохранить нейтральную позицию. И все же историки редко задумываются, в какой степени конкретное письмо было составлено с целью оправдать ожидания предполагаемого адресата, будь то политический противник или союзник, любовница или даже налоговый инспектор. А если так обстоит дело с письмами, то тем более это касается таких первоисточников, как донесения платных информантов или показания под присягой — заявления, сделанные в преддверии возможных судебных слушаний.

Еще одной часто используемой категорией источников являются опубликованные автобиографии. Здесь проблемы с достоверностью признаются гораздо чаще. Некоторые из них возникают и с устными биографическими интервью. По мнению А. Дж. П. Тэйлора, «письменные мемуары — это форма устной истории, созданная, чтобы вводить в заблуждение историков»; как источник они «бесполезны, за исключением атмосферы»[5]. Но они лишены некоторых преимуществ интервью, поскольку автора нельзя подвергнуть перекрестному опросу или попросить остановиться поподробнее на особенно интересных моментах. Опубликованная автобиография — это односторонний монолог, по форме, как правило, следующий законам литературного жанра, а по содержанию рассчитанный на вкусы читающей публики. Она лишена конфиденциальности. А если ее можно назвать интимной, то скорее в том смысле, какой вкладывается в это понятие при описании осознанной, основанной на самоконтроле игры актера на сцене или в кино. Трудно ее назвать и публичной исповедью — автобиография редко содержит нечто такое, что, по мнению автора, может его по-на-

[127]

стоящему дискредитировать. Там, где есть возможность сравнить конфиденциальное интервью с жизнеописанием, рассчитанным на публикацию, прослеживается четкая тенденция в последнем опускать некоторые наиболее интимные детали, забывать, к примеру, о неприятностях, которые доставляли непослушные соседские дети, что могло бы оказаться куда достовернее сладенькой «общей фразы» о том, что «в те времена дети больше уважали старших». И все же, просто потому, что они напечатаны, а не записаны на пленку, историки часто предпочитают ссылаться на опубликованные биографии, а не на интервью.

Многие из классических категорий источников, которыми пользуются специалисты по социальной истории, например данные переписей, регистрации рождений, браков, смертей, общественные расследования — вроде проводимых королевскими комиссиями — и социологические опросы, как, скажем, составленные Бутом и Раунтри, сами по себе основаны на современных интервью. Внушительные тома материалов королевских комиссий базируются на методе ненадежном, даже если забыть о закулисных манипуляциях со свидетелями какого-нибудь Фрэнсиса Плейса или Беатрисы Вебб. Использованные в этих материалах интервью проводились в особенно «запугивающей» форме — одинокий информант оказывался лицом к лицу со всем комитетом — точно так же, как вдове, пытающейся получить пособие, приходилось иметь дело с полным составом попечительского совета.

Большинство базовых данных социальной статистики также получены в результате общения с людьми, а следовательно, они редко представляют собой просто записи голых фактов. Работая над классическим трудом «Самоубийство», Эмиль Дюркгейм считал возможным относиться к «социальным фактам как к реальным вещам» — непреложной, абсолютной истине. Однако сегодня общеизвестно, что статистика самоубийств, данные которой он использует, зависит скорее от того, в какой степени самоубийство рассматривалось в обществе как нечто позорное и требующее сокрытия, чем от реального количества суицидов[6]. Аналогичным образом мы знаем — из других, ретроспективных интервью, — что в данных регистрации браков конца XIX- начала XX в. в огромной степени недооценивается количество браков среди младших возрастных категорий, на которые требовалось разрешение родителей. Те, кто не рассчитывал на согласие последних, Просто называли регистраторам неправильный возраст. Более поздние цифры показывают, что реальное число ранних браков вдвое превышало данные официальной регистрации. Примерно так же обстояло дело, когда в 1990-х гг. контингент участников Национального ис-

[128]

следования развития детей, наблюдения за которыми велись начиная с их рождения в 1958 г., был повторно проинтервьюирован в возрасте 33 лет. При анализе их воспоминаний обнаружилось вдвое больше случаев расставания или развода родителей в тот период, когда опрашиваемые были детьми, по сравнению с их прошлыми интервью, что явно указывает на то, как стыдились случившегося их родители в те годы[7].

Другие разделы статистики, как выясняется при ближайшем рассмотрении, столь же подвержены влиянию социальных представлений соответствующего времени. Статистические данные о продуктах питания, скажем о потреблении разных видов рыбы, искажались из-за необходимости продвигать на рынок новые рыбопродукты под старыми названиями: обычным делом была продажа, например, сомика и некоторых других пород под видом филе пикши. В данных о проценте квалифицированных рабочих от общей рабочей силы также обнаруживаются странные несоответствия, которые можно объяснить только различной социальной точкой зрения: в материалах переписей, основанных на заявлениях самого респондента, эти цифры остаются высокими и постепенно увеличиваются, а по сведениям, предоставленным работодателями, наблюдается их взрывной рост. Аналогичные проблемы возникают даже при регистрации материальных фактов, например жилищных условий. Определение «комнаты» при переписи, использовавшееся для выявления перенаселенности, являлось социальной категорией, что предопределяло исключение подсобных помещений и наличие капитальной перегородки, чтобы одну комнату засчитали как две. Но специалисты по социальной истории, возможно из-за того, что они лишь относительно недавно обратились к статистике, чересчур легко попадаются в дюркгеймовскую ловушку, принимая эти данные как «реальные вещи».

Это относится даже к исторической демографии. Уж здесь-то, казалось бы, историк может надеяться, что имеет дело с голыми фактами. Но возьмем таблицу с данными «окончательного размера семьи в зависимости от года вступления в брак» с 1860 по 1960 г., без лишних сомнений напечатанную Э. А. Ригли в его книге «Население и история». Она основана на различных подборках ретроспективных интервью с матерями; при этом предполагается, что те помнят точное количество своих детей, за исключением мертворожденных. Но при этом никак не учитывается количество рожденных детей, которые умерли в младенчестве или раннем детстве, а значит, таблица не показывает среднее число детей, которых действительно воспитали родители, т.е. «окончательный размер» семьи с точки зрения ее членов. Из-за высо-

[129]

кой детской смертности средняя численность семьи до 1900 г. была гораздо меньше, чем показано в таблице, и никогда не достигала расчетной цифры так называемого среднего окончательного размера семьи. Другими словами, «окончательный размер семьи» — это абстрактная выдумка демографа, а не социальный или исторический факт. Но историки и социологи со «статистическим» складом ума не обращают на это внимания. Они не осознают, что если отраженная в таблице тенденция и является бесспорной, то сами цифры — а они имеют критически важное значение для исследования численности населения — ни в коем случае. Это просто приблизительные оценки, к тому же в последнее время подвергшиеся существенной ревизии со стороны главы Службы регистрации актов гражданского состояния даже за период до 1914 г.

Одним словом, социальная статистика отражает абсолютно достоверные факты не больше, чем газетные репортажи, частные письма или опубликованные биографии. Как и материалы записей интервью, все они отражают, с индивидуальной или совокупной точки зрения, социальные представления о фактах; кроме того, все они подвержены социальному давлению породившей их среды. Эти источники дают нам социальный смыcл фактов, и именно его следует анализировать.

Точно такую же осторожность должен проявлять историк, нашедший в архиве некую подборку документов: юридических актов, соглашений, отчетов, трудовых книжек, писем и т.д. Все эти документы, несомненно, попали в руки историка не по воле случая. Как при самом их создании, так и при дальнейшем сохранении преследовались определенные социальные цели. Историки, относящиеся к ним как к невинным находкам вроде предметов, выброшенных волнами на берег, попросту занимаются самообманом. Здесь вновь необходимо прежде всего поразмыслить, каким образом создавался тот или иной источник. Так, например, в официальной информации, содержащейся в архивах школьных или окружных советов, нет упоминаний о том, что Женщины-учителя должны были увольняться после замужества вплоть до 1920-х гг., когда это стало элементом официальной политики; а в документах за более поздний период подобная практика фиксируется постоянно. Однако в индивидуальных жизнеописаниях задокументированы частые случаи требований об увольнении после замужества до 1914 г., как и назначения замужних женщин на учительские должности уже в период действия запрета. Точно так же в официальных докладах членов Комиссии по законодательству о бедных о ходе реализации Схемы миграции рабочей силы в 1830-х гг., как показывают альтернативные источники, существенно завышались цифры о количестве пе-

[130]

реселенных неимущих и содержались совершенно ложные утверждения о том, что все перемещенные лица нашли работу, — и все это с целью создать впечатление об успешном воплощении схемы[8].

Даже на совсем другом уровне такие, казалось бы, случайно возникшие социальные документы, как фотографии и фильмы, на самом деле являются результатом тщательной разработки. Вплоть до того, что, например, почти все звуковое сопровождение хроники времен Второй мировой войны — подделка. В том, что касается фотографий, в некоторых случаях можно обнаружить, как для «случайного» семейного снимка всех, кто был на фотографии, заставляли переодеваться в парадное платье. И, что не менее важно, социальные образы «респектабельной» или «счастливой» семьи предопределяют характер этих фотографий. Мало того, аналогичное решение принимается о том, какие снимки сохранить в альбоме. Собрания государственных архивов формируются в результате такой же «прополки». У процесса «вычеркивания» и перемешивания воспоминаний ради сегодняшних нужд, в африканской традиции определяемых как форма генеалогического «завоевания», есть свой эквивалент в виде систематической, пусть и не полностью осознанной, «переработки» архивных коллекций, практикуемой в западных странах. Остается лишь отвергнуть как глубоко неверное утверждение Ройдена Харрисона о том, что письменные архивные источники («категория источников, которую историки ценят выше всего») обладают особым превосходством над устными материалами, поскольку представляют собой «вид первоисточника, принимающий форму клочков бумаги, оставленных нам непреднамеренно, неосознанно; создававшихся втайне учреждениями или людьми в процессе их практической деятельности». Сколько бы он ни утверждал обратное, «предпочтение, отдаваемое записанному слову перед устным», — это действительно «проявление некоего суеверного предрассудка»[9].

Подлинное своеобразие устно-исторических источников связано с совсем другими причинами. Первая состоит в том, что они представлены в устной форме. Необходимо помнить, что традиционное интервью один на один — лишь одна из множества разнообразных устных форм. В своей книге «Рассказывая о нашем прошлом» (1993), основанной на опыте собственных полевых исследований в Западной Африке, Элизабет Тонкий показывает, насколько сильно на содержание и форму воспоминаний влияют социальный контекст их воспроизведения, особенно тип представления или жанр, а также ожидания аудитории. Обращаясь к нам с призывом столь же внимательно приглядываться ко всему разнообразию контекстов устного общения на Западе — от

[131]

историй, рассказываемых в пивной, и воспоминаний об усопшем на похоронах до научных дискуссий, — она указывает на особенно многообещающее новое направление устно-исторической работы.

Каков бы ни был ее первоначальный контекст, устная форма записи несет в себе как недостатки, так и преимущества. Чтобы ее прослушать, нужно больше времени, чем для чтения документа, а при необходимости процитировать запись в книге или статье ее нужно сначала расшифровать. С другой стороны, звукозапись представляет собой гораздо более надежное и точное свидетельство об общении с другим человеком, чем запись в письменной форме. В ней содержатся именно те слова, что были произнесены; а вместе с ними и социальные «ключики» — нюансы неуверенности, юмора, притворства и диалект рассказчика. Она передает все отличительные черты устного, а не письменного общения — человечность сопереживания или задиристость, его порой «непричесанный», незавершенный характер. Печатный текст, поскольку он всегда останется таким как есть, нельзя постоянно опровергать; потому-то и сжигаются книги. Но с рассказчиком можно немедленно поспорить; и, в отличие от письменного, устное свидетельство нельзя повторить слово в слово. Сама эта неоднозначность делает устный рассказ куда ближе к человеческой природе. Парадоксальным образом даже при «замораживании» речи на магнитофонной пленке — не говоря уже о передаче ее на бумаге — это качество частично утрачивается. И все же магнитофонная лента дает гораздо лучшую и более полную форму записи, чем нацарапанные заметки или заполненные графы в вопроснике, даже сделанные рукой самого честного интервьюера, и тем более чем официальный протокол заседания. Мы уже видели, как «обработка» официальных документов приобрела настолько общепринятый характер, что даже протоколы министров отражают не столько произошедшее на заседании, сколько то, «как хотел это представить бюрократический аппарат». То же самое происходит и на самой нижней ступеньке административной лестницы — на уровне приходского совета. Джордж Юарт Эванс впервые стал «скептически относиться к официальным документам», когда сам был членом местного совета. «Не то чтобы там были вопиющие неточности... Но с момента, когда запись заседания была таким образом сделана, в действие вступала селективная функция ума, выбрасывающая все, что не служило подкреплению главных принятых решений». В результате появлялся протокол «настолько обтекаемый, что казался записью совсем другого заседания»[10]. Аналогичным образом в заметках интервьюера просматривается тенденция, чтобы их содержание соответствовало гипотезе опроса, чтобы в вопроснике не оставалось

Дата добавления: 2015-08-27