Смежные поля

Итак, Сибирь открыла мне деревню как родину — во всех ее временах. Не нужно было слишком заряжаться экспрессией, чтобы представить воочию древнее ковыльное поле с разбросанными кое-где валунами, мелкими и глубокими рытвинами, поле, похожее на то, где князь Игорь со своею ратной дружиной принял когда-то смертный бой с «погаными». Это поле начиналось буквально в ста метрах от нашей просторной, неуютной избы, где прежде размещалось колхозное правление, а теперь — эвакуированные ленинградцы. По вечерам, когда садилось солнце и все погружалось в тот есенинский «жидкий, тягостный закат», наводивший тоску на горожанина, вывернутого войной, точно мостовой булыжник, я нередко выходил на край деревни, и тянувшееся до горизонта пустынное поле вдруг оживало в моем воображении. «В громаде тлеющих кольчуг, мечей и шлемов раздробленных» снова видел я своего Руслана, подыскивающего ратные доспехи, мечи, чтобы сразиться с великаньей головой, — «Но все легки да слишком малы». Огромный, наполовину разрушенный гранитный валун и впрямь казался головой, способной чихнуть на всю степь.

Позже, когда я пришел работать в школу, порадовал своих многоопытных коллег уже самыми первыми уроками по «Слову о полку Игореве». Соглашались, что это изумительный памятник древнерусской

культуры, но... не для школьников. Историческая подоплека, безусловно, интересна и захватывала, а вот жемчужина поэтического слова — блестела тускло, уныло. Как словами рассказать о «Слове», которым восторгался Пушкин и которое в разных переводах звучит по-иному, и не сразу поймешь, у кого лучше, настолько тонки нюансы, полутона? Замысловатые строчки поэтического памятника, которые так кропотливо разгадывали и разгадывают ученые-языковеды, поэты, критики, неожиданно увлекли восьмиклассников, точно не семь веков назад, а только что прозвучали.

В панораме поля увидел я многое из того, о чем говорил им. В косых лучах заходящего солнца мне рисовались «червлены стяги», «белая хоругвь» в низкоплывущем облачке, «серебряно древко» в тонком стволе отдаленной березки; даже «золотое стремя» Игоря видел, когда солнечный луч, преломившись в какой-нибудь склянке, вдруг вспыхивал веселым пожаром. Не затихающий даже по ночам перезвон сельской кузницы, ну конечно же, напоминал звонкие удары русских мечен, рассекающих «шлемы аварские», а чей-нибудь раздирающий душу вопль на всю деревню от только что полученной похоронки смыкался с горестным плачем Ярославны... «Загородите полю ворота»,— взывал древний автор. Когда раскрываю эту метафору, вспоминаю детревню. Мы знали, что враг не придет сюда: железными щитами Красная Армия теснила его на завах Но «ворота» были открытыми... С войны приходили калеки, а молодые парни, еще вчера лихо распевавшие частушки, поутру отправлялись на фронт. Не через калитки и двери, а сквозь незримые, но видимые сердцем ворота шли в деревенские избы почтальоны, и больно было смотреть в их душевно усталые лица.

Помню, передавая смятение воинов Игоря, ученик процитировал: «О Русская земля! ты уже за холмом...» И в классе стало как-то тихо, тревожно, будто и мы оказались по ту сторону холма. Но чем-то строчка не понравилась мне, что-то в ней кольнуло, царапнуло. Заглянул в текст (не в перевод!): не «ты уже», а «уже ты за холмом». Долго спорили об акценте.

Ничуть не удивился, когда услышал от ребят, что многие с одинаковым интересом читали обе страницы «Слова»— левую (подлинник) и правую (перевод). В подлиннике, оказывается, «ты» формально отсутствует. «О русская земля! уже за шеломенем еси!» Посильнее, чем перевод! Тут же стали комментировать «смешанный» текст, т. е. какие-

то фрагменты подлинника не переводить на современный язык, органично включать в урок древнерусскую интонацию. По-философски затихли, когда прочитал: «...И увидел (князь Игорь. — Е. И.) воинов своих тьмою прикрытых...» Солнечное затмение по тем временам — недоброе предзнаменование. Но затмений-то два! Одно — на небе, другое..., образно говоря, в голове Игоря. «Ум князя уступил желанию». В одиночку захотелось разбить половцев. Когда ум уступает, финал печален. И твой, и тех, кто отважился идти за тобою. А ведь за нами всегда кто-нибудь идет, не так ли? Вот за тобой, к примеру, кто?

Каждый о чем-то своем размышлял, а вместе — о едином, общем ум не должен уступать желанию, не должен! А ведь уступал! И у того Игоря, и у этого, который за партой. Князь молод, горяч. У таких и сильный ум нередко проигрывает. Впрочем, была ли борьба ума и желания, борьба, без которой духовная основа образа под сомнением? Была. По слову «уступил» видно. А всякое ли желание надо подчинять? Снова раздумья. Игорь-князь и Игорь-ученик, находя общий язык, что-то как будто советуют друг другу. Ребята по-своему тоже становятся участниками похода Игоревой дружины. И не спешат отделаться от славянизмов и дальше — к Пушкину, к Пушкину! Им есть чем жить и волноваться — образом русской земли, распахнувшейся им не только со страниц «Слова», но и моего бесстрочного дневника. Разбирая в классе ребячьи сочинения, вдруг ненароком скажу с ловами Святослава: «Что сотворили вы моей серебряной седине?» Понимая шутку, класс, однако, не веселится: не о сочинениях только думаем, но и о тех, кто, «помужествовав», лег героем в степном просторе.

...Бывало, подолгу сижу на краю деревни, не ведая, что через много-много лет по широкому простору неоглядной «пропадающей дали» понесется-понесется, разрывая воздух в клочья и сверля придорожную пыль, неудержимая гоголевская тройка. Но до гоголевской еще далеко — просто тройка, обычная, а чаще пара лошадей, запряженных в телегу, на которой сумеречным вечером с песней и «чудным звоном» колокольчика лихо возвращались в деревню с дальнего покоса по-сибирски крепкие крестьянские парни. И «только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны». Выучив наизусть, по нескольку раз иногда читаем в классе лирическую страницу о птице-тройке...

Рассказывая об Аустерлице и Бородине («Война и мир»), сознаюсь, вижу не два разных поля, а одно — свое, сибирское. Именно здесь Андрей Болконский впервые произнес свой (самый короткий в романе) внутренний монолог. Нигде, пожалуй, так скоро не меняются картины, как на бранном поле. Едва отзвучало загадочное «Вот оно!», а в мыслях уже другое, более таинственное. «Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидел нынче?» — размышляет смертельно раненный Болконский. Чтобы ощутить истинную «высоту» неба, надо, как он, неподвижно лежать на спине. Обыденный строй мыслей, где столько мелкого, суетного, внезапно становится «строгим и величественным», и ты уже не просто смотришь на небо, а между тобою и небом свершается тот молчаливый диалог, который не в силах передать даже великий писатель. Но он есть, есть в романе.

Нередко на только что скошенном поле мы всей школой собирали хлебные колосья, оставшиеся после жатвы. Это был наш пионерский вклад в победу над фашизмом. Иногда целый мешок зерна сдавали в колхозный амбар. Многие удивлялись нашей расторопности. В короткие минуты передышки любил лечь на спину, ощущая под собой мягкие, но колючие иглы под корень срезанных пшеничных или ячменных стеблей, и, точно завороженный, глядел, глядел в небо — как у Толстого, «далекое, высокое, и вечное», пока не раздавалась команда «подъем» и кто-то давал руку, помогая встать. Каким же крошечным и едва различимым казался мае водавшнй руку в том огромном круге осеннего и потому особенно далекого и высокого неба. Не требовалось больших усилий объяснить ребятам, а им понять, почему остановившийся над раненым Болконским его кумир, Наполеон, любивший осматривать поле сражения, вдруг показался ему «столь маленьким, ничтожным» в сравнении с небом. И тем, что простиралось над олконским (космическим), и другим, которое открылось ему в нем самом, — духовным. На сверхчеловеков, наверное, так и надо смотреть, по-толстовски: на фоне неба...

Обычно даю ребятам задание, которое, вопреки опасению, не вызывает улыбок. Когда придет лето, прошу часок-другой затеряться где-нибудь в поле, лечь на траву и не спеша, раздумчиво (с открытыми и закрытыми глазами) «поговорить», как Болконский, с небом. А после в жанре сочинення-дневника рассказать о своих впечатлениях. Тему выбираем сообща: «Далекое, высокое, вечное». Ведь именин оно «пообещало» князю Андрею совсем иную «прекрасную» жизнь, чем та, которой он жил прежде.

И как ни притягивала его, точно магнитом, жадная до крови земля, небо оказалось сильнее: оно заставило его «пошевелиться» и произнести звук. Остальное уже сделали люди.

Здесь же, на Аустерлицком поле (моем поле), незадолго до печального сражения состоится еще один диалог: императора Александра I и Кутузова. «Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Илларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки», — говорит он Кутузову и в ответ слышит дерзкое, смелое: «Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу». Нельзя путать «луг», на котором, бравируя, маршируют, и поле, где умирают. Военным и жизненным опытом знает Кутузов цену полям: своему и чужому. У Бородина его тоже торопят, на этот раз уже солдаты, не желающие отступать.

Бородино... В головокружительной военной и политической карьере Наполеона оно стало неразрешимой загадкой. Обычное, в общем, поле, как и многие другие, на которых он так уверенно одерживал блистательные победы. И вот — точно в бездну проваливаются его (!) люди на гладкой равнине. «Наполеон, стоя на кургане, смотрел вТрубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом». Ни труба, ни глаз не давали четкой картины того, что происходило в смеси дыма и тумана. Позже Наполеон увидит не «маленький круг», а все поле — и ужаснется тому, чего не открыла и не могла открыть даже самая совершенная труба. О человечьей мудрости «простого глаза», способу ного многое не разглядеть и в то же время увидеть все, задумался я, рассказывая классу о Наполеоне и расширяя символику романа: «труба» и «глаз» (как земля и небо) по-своему олицетворяли войну и мир. Научиться видеть крупный план происходящего не малым кругом холодной и ко всему безучастной линзы, а духовным зрением — к этому зовет Толстой.

Цикл стихов А. Блока «На поле Куликовом». Не раз приходилось комментировать строчки:

Я слушаю рокоты сечи

И трубные крики татар,

Я вижу над Русью далече

Широкий и тихий пожар.

Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи!

Вздымается конская грива,

За ветром взывают мечи...

Пророческие слова, обращенные разом и в глубь, и в перспективу истории, тоже воспринимались биографически: «далече» казалось не таким уж и далеким. Романтическая символика вбирала в себя и сложную симфонию мира, в отдельную, казалось бы, затерявшуюся в этом пиаре судьбу: «Быть светлым меня научи!» Когда задаю вопрос: «Как понимать эту строчку?» — ответы разные. «Светлым» — значит жить всей (!) историей Родины, а не, только ее «кусочком»; «светлым» — готовить себя к испытаниям, какие выпадут на долю твоей Отчизны. Не ощути Блок в себе самом этого «света», возможно, и не было бы поэмы «Двенадцать», как, впрочем, и знаменитой встречи с Маяковским на Дворцовой площади у костра. Значит, была она, эта «светлая» связь поля и площади в душе и судьбе поэта. Была! Как и между циклом стихов «На поле Куликовом» и поэмами «Двенадцать», «Возмездие». Быть светлым…Это — и мужество жить «светлыми мыслями подчинив свое, личное историческому, всеземному. Даже в горькие минуты, когда, мстя господам, ужики сжигали «библиотеку в усадьбе», Блок не покинул России. А ведь, в сущности, одного этого достаточно, чтобы эмигрировать, подобно... Тем не менее он остается с Родиной, в стихии того «пожара», который предсказывал и сам же раздувал степным ветром Куликова поля.

Сцену «Давыдов на пашне» («Поднятая целина») анализирую целым уроком. Во-первых, она ключевая в идейно-сюжетном нравственном плане, и лучшей страницы, воспитывающей труженика, в романе, пожалуй, не сыскать; во-вторых, не только в романе, но и в моей жизни страничка.

…Выразительна шолоховская метафора, заставляющая вспомнить древние поединки в степи. Вот и сейчас, как на этом поле, сойдутся спозаранку два богатыря (Пахарь и Целина), а некто третий в «сизостальной кольчуге» выжидательно наблюдает... Но не скоро кончится тот поединок, где сражаются не мечами и копьями — плугом! А вместо борзых коней понуро и медленно раскачивается в борозде пара быков. Тем не менее это — сражение за свою, новую землю. Конечно, Давыдов «загнул», но иначе —нельзя. Надо научить хуторян работать, как на Путиловском, — «на большой

палец». Стало быть, десятину с гаком! Все, что меньше, — вчерашнее! Особой мудростью отмечены люди, умеющие иногда вот так, по-давыдовски, загнуть и...не разогнуть, пока желаемое не станет явью. Там, на «щите», золотой насечкой красуется по-татарски изогнутый месяц, а здесь, на большой, закоженевшей от общения с металлом Давыдовской руке — тусклая синева флотского якорька. На пашне не просто рабочий, путило-вец—балтийский матрос, бороздящий целину волнами вспаханной земли. Метафора о древних поединках углубляется подтекстом величайших революционных преобразований в деревне: «И снова борозда за бороздой — валится изрезанная череслом и лемехом заклеклая, спрессованная столетиями почва, тянутся к небу опрокинутые, мертво скрюченные корневища трав, издробленная, дернистая верхушка прячется в темных валах...» Так руками рабочего (в этом смысл аллегории) подрезаны и вывернуты наружу столетние, «мертво скрюченные корневища» старого собственнического уклада жизни. Поистине живителен и сладок тот чернозем, куда брошены зерна новой жизни.

Но свою первую и самую трудную борозду Давыдов начинал как бы от края моей деревни. Не издали, а вблизи видел я его взмокшую от пота парусиновую рубаху, треугольник давно не стиранной тельняшки. Однажды он порвал ее — надвое. Небось сгоряча, где-нибудь на собрании? С матросами такое бывало. Верно, бывало, но не с Давыдовыми. Он разорвал... зацепившись за чапигу плуга, когда разгибался. Варя плачет, стирая тельняшку: так много в ней соли — рабочей.

Во втором томе Давыдов снова на пашне. Но читатель вряд ли одобряет его. Сейчас он больше нужен в правлении, где вожжи руководства потихоньку берет в свои руки скрытый подкулачник, завхоз-диверсант. Это Лушка, беспутная и обворожительная, «прогнала» Давыдова в бригаду, и он, подобно тургеневскому Базарову, «весь ушел в работу», да только не в ту, какую надо. Сейчас он нужнее и полезнее за председательским столом, а не за плугом. Вместе с тем и Тургенев, и Шолохов дают нам добрый совет, как противостоять неразделенной любви: работой! работой! Безмерной, всеисцеляющей.

Так с одного поля незаметно перешли на другое: житейское. Но не верится, чтобы Давыдов, никогда не державший в руках плуга, мог за день вспахать десятину. Идейный, трудовой и прочий героизм, как и физическая

закалка, какой он обладал, тут едва ли помогут. Не изменил ли Шолохову художник?

Остаток урока прошел в дискуссии, где Шолохову помог Шолохов. Вновь перечитали сцену пахоты, задумались над репликой Давыдова: «...иначе нельзя. Позор всему рабочему классу». На пашне, стало быть, не просто путиловец, балтиец — представитель рабочего класса, «этой силы частица», сказал бы Маяковский. Скольких каждый из нас «представляет», столько в нем и силы, личности, а попросту возможностей. Рабочий рабочего класса — лишь мог вспахать десятину, не отдать ключей от амбара, жестоко избитым, «попытаться улыбнуться» за до возможной смерти... Все, все может такой. И — подобные ему.

Я не любитель технических средств, потому что — словесник, и считаю, что в слове, когда им владеешь, есть и краски, и звуки, и целые картины, с которыми не сравнятся никакие экраны, тем более мертвая репродукция. Тем не мене на обобщающем уроке в X классе «Образ русского поля в отечественной (классической и советской) литературе» я использовал известную всем пластинку «Русское поле» и ее комментированием закончил урок. Впечатление было огромным.

Песня звала – и меня, и ребят, воскрешая витязя Руслана, князей Игоря и Андрея, фельдмаршала Кутузова, Семена Давыдова… А еще - Андрея Соколова («Судьба человека»). Ведь именно через это это поле мчал он свой ЗИС-5, груженный снарядами к батарее, что сдерживала натиск врага, и – был тяжело ранен.

Русское поле,

Русское поле.

Я, как и ты, ожиданьем живу.

Верю молчанью,

Как обещанью,

Пасмурным днем вижу я синеву.

Мне повезло. В жизни и в книге я столкнулся как бы смежными полями, смог пережить и понять, а значит, и объяснить их глубокую связь.

Поле,

Русское поле...

Светит луна или падает снег, -

Счастьем и болью

Вместе с тобою…

Дата добавления: 2015-08-26