Интригующая середина

Какую страницу комментировать в книге, если каждая «просится» в урок? Свою, свою! Ту, которую не просто перечитываешь, помнишь, будто сам ее написал, во всяком случае каким-то образом причастен к этому. По «страницам», что стали уроками, многое узнаешь о себе, и нет нужды писать дневник, ибо он уже есть.

В августе 42-го нас (мать, сестру и меня) через Ладогу эвакуировали на Большую землю. В товарных вагонах с распахнутыми по обе стороны дверями отправились мы в Барнаул, затем пароходом в город Камень, а после на лошадях более ста верст в сибирское село Велижанка Панкрушихинского района. И товарняк, и пароход, и телега — все под открытым небом. В дороге мы щедро меняли свои скудные пожитки на картошку, хлеб, молоко я к месту назначения приехали в довольно убогом виде. Но мы не жалели вещей, потому что изголодались, а еще верили: люди, которые там (!), не дадут пропасть. Не те, кто подходили к поезду и за несколько вареных картошек выторговывали платье умершей сестры, ремень отца, праздничную кофту матери, а другие, куда едем. Не потому, что они лучше, нет. Совесть не позволит обирать человека, когда он не в поезде, который вот-вот умчится, будто и не было его, а рядом, в соседнем

доме, через забор. Старушки (почему-то именно они запомнились) по-разному вели себя у дверей товарняка и — возле своего пятистенного дома, где мы, в общем, недорого по тем временам брали слегка разбавленное молоко. Старушку останавливали другие старушки, ибо каждая боялась молвы, — деревня. Еще не были прочитаны «Горе от ума», «Пиковая дама», «Мертвые души», «Гроза», «Преступление и наказание» и т. д., а уже в 13 лег, что называется, «животом» ощутил я психологию старушек: грибоедовской Хлестовой, затеявшей спор о количестве душ в имении Чацкого; гоголевской Коробочки, которая «плачется на неурожаи, убытки и держит голову несколько набок, а между тем набирает понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки»; зловещей старушонки, накликающей божью кару на грешную Катерину; процентщицы-«паучка» с прямым пробором и косичкой... Мне и сейчас кажется, что каждая из старушек— реальных и литературных — не более чем разновидность пушкинской сказочной колдуньи из «Руслана». В X классе однажды провел обобщающий урок, удививший многих: «Старушки» в русской и советской литературе». Кое-что (доброе и теневое) открывалось ребятам из того, что мы зовем жизнью. Юную голубоглазую Таню и очаровательную Машу нужно своевременно познакомить и с этой галереей персонажей.

...Окруженная с одной стороны густым сосновым лесом, с другой — степным простором, Велижанка буквально потрясла худосочного горожанина неизведанным, но, по-видимому, жившим во мне чувством деревни: настоящей, русской, с запахом парного молока, дегтя, соломы... Дома здесь не закрывали горизонт, оставляя кусочки неба; сама земля была равной небу. В прошлом крестьянин, отец, должно быть, в генах передал мне это чувство деревни, земли. В России есть места, где русское в особенности ощутимо. Для кого-то это север или средняя полоса; кому-то дороже и ближе Приуралье; а кто-то, подобно Шолохову, навеки влюблен в южные пейзажи. Может быть, я преувеличиваю, основываясь на детских впечатлениях, но Сибирь не просто выявляет русское, а еще и беспредельно умножает его. Все, что рассыпано по огромной России, сконцентрировано здесь. Всеми своими «уголками» она представлена в суровой живописной панораме сибирского раздолья. Контрасты — на каждом шагу! Жуткая, пугающая темнота соснового бора — и веселая, солнечная гладь точно по ниточке выстроенных крепких деревенских изб; утренние бодрящие холода — и знойные, слепящие обжигающим солнцем полдни; холмами и взгорьями

размытый горизонт — и прозрачная, неоглядная даль есенинского простора; кроткая тишина уютных низин — и степной, безудержный ураган. Сибирский характер рождается и крепнет на этих контрастах. Кое-какое влияние они оказали и на меня. С детства не люблю тоскливых однообразий, в чем бы ни проявлялись они, а пуще в уроке: на контрасте светотени, температур, движения выстраиваю его.

Словеснику, как и поэту, хотя бы раз в жизни необходимо совершить путешествие по дорогам Отчизны. Судьба подарила мне такое путешествие. Я ощутил Родину в критический миг. Открытые с обеих сторон двери товарного вагона... Слева медленно тянулись уже кое-где тронутые позолотой леса, перелески, облепленные темно-желтыми скирдами поля, серые избы наполовину безлюдных деревень; пятнистые коровы, точно скучающие, бродили небольшими стадами. А справа — стремительно неслись навстречу площадки вагонов, груженные танками, самолетами, зачехленными орудиями... Еще один волнующий контраст, навсегда оставивший след. Долго не мог понять, отчего так неохотно разбираю пейзажи, а то и вовсе пропускаю. Снова заглянул в книгу-«путешествие», книгу-«дневник». Пейзаж, если хотите, толком не увидишь, коль закрыта вторая дверь... Тогда он мертвый кусочек, а не живая часть целого. Его нужно читать «по ходу», точно из вагона... Так, образно говоря, в художественной книге для меня открылись обе двери.

Путешествие из осажденного Ленинграда в Сибирь через два десятка лет неожиданно сомкнулось (на уроке!) со множеством других путешествий, наполнивших литературу: «Путешествие» Радищева, Онегина (восьмая глава), Лермонтова («Родина»), Чичикова, некрасовских мужиков, шествие Маяковского по обновленной земле («Хорошо!»), наконец, и вовсе знакомое мне и чем-то очень похожее на мое путешествие лирического героя А. Твардовского («За далью — даль»), и... Читатель сам продолжит список произведений, где целиком или фрагментами использован распространенный в литературе жанр путешествия. Иногда это тысячи километров, а иной раз всего лишь пятнадцать верст — от постоялого двора до барского имения Марьино, которые вместе с отцом и сыном Кирсановыми проехал тургеневский Базаров и которые приоткрыли истинное положение деревни накануне реформы, стали как бы фоном, на котором разворачивается острейший конфликт эпохи.

Эту в буквальном смысле страничку я комментирую весь урок, а темой беру уже знакомые читателю строчки: «То было раннею весной, трава едва всходила». И в самой природе (конец мая), и, образно говоря, в социально-политической жизни: Базаровы еще только появлялись. …Весеннее, неокрепшее ощущается во всем: в характерах, в отношениях Николая Петровича и Фенечки, в знаменитых спорах «отцов» и «детей», в неодолимых ростках первой и несостоявшейся любви Базарова, наконец, в его собственных сомнениях, нужен ли он как отрицатель или не нужен… Комментируя страничку-путешествие способом целостного видения книги и жизни, я чуть ли не за один урок раскрывал идейную основу «Отцов и детей».

«Места, по которым они проезжали, не могли назваться живописными. Поля, все поля тянулись вплоть до самого небосклона, то слегка вздымаясь, то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса, и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги… Попадались и речки с обритыми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, чаято до половины разметенными крышами, и покривившиеся молотийные сарайчики с плетенными из хвороста стенами и зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой, то деревянные с наклонившимися крестами и разоренными кладбмщами. Сердце Аркадия понемногу сжималось. Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранную корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавам…

- Да, весна в полном блеске. А впрочем, я согласен с Пушкиным – помнишь в Евгении Онегине:

Как грустно мне твое явленье,

Весна, весна, пора любви!

Какое…

- Аркадий!- раздался на тарантасе голос Базарова, - пришли мне спичку, нечем трубку раскурить.

Николай Петрович умолк».

Такие «перебивки» будут почти на каждой странице романа. Дети вообще неохотно слушают отцов, тургеневские – тем более. Ничто не берется на веру, все проверяется умом: пытливым, скептическим. Не случайно описание поррета Базарова, заканчивается строчками: «Его темно-белокурые волосы, длинные и густые, не скрывали крупных выпуклостей просторного черепа». Некое рациональное, мозговое начало воплощает в себе это самоуверенный ниспровергатель дворянской сентиминтальности, прекраснодушной чепухи, словесной риторики. Ну, а если бы не прозвучал «голос», дочитал бы до конца Николай Петрович строфу Пушкина? Николай Петрович — возможно, автор — нет. Один из основных законов искусства — экономия средств. Как ни обожал Тургенев Пушкина, но ему нужны лишь самые первые строчки — о весне. Для «отцов» — это «пора

любви», запоздалая. Как объяснить Аркадию, что Фенечка, будущая жена Николая Петровича («старенького романтика», «божьей коровки», по выражению Базарова), почти такого же возраста, как и Аркадий? К тому же — из простых, и сын ее Митя пока незаконнорожденный. Да и перед братом, хранящим рыцарскую верность княгине Р., тоже как-то неудобно за счастливый, неожиданный поворот судьбы на «печальном закате». И «мужички», которых поутру все больше в кабак, а не на поле тянет, тоже по-своему добавляют грусти. И сын Николай Петрович изольет в вечерней серенаде. Звуки виолончели (пусть кто-нибудь из ребят напишет это слово на доске: грамотность тоже надо осваивать «по ходу»), разбудив «прошлое», наполнят сладкой грезой дворянское гнездо... среди «опустелых гумен», «разметанных крыш», «худых плотин»... Возникает контраст ухоженного дворянского гнезда — и обкраденной, экономически разоренной деревни. Не зря мы знакомимся с нею именно в мае — показательный месяц для любой деревни! Нового урожая еще нет, а запасы старого велики ли? Каждым штрихом пейзажа Тургенев отвечает на этот вопрос, иллюстрируя метафору: «среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы». Зима продолжается и сейчас — в мае. «Красное» и «белое» (весеннее и зимнее, живое и мертвое, реальное и призрачное) писатель по-своему ощутит и выразит в контрастности портретов: «красные» руки Базарова и бледные, холеные, оттененные «снежной белизной рукавчика» у Павла Кирсанова. «Седые» волосы, «чистое» лицо, «светлые» черные глаза лишь усиливают это впечатление. «Белым призраком» в стихии «весеннего красного дня» предстает и сама «уходящая тень печоринского типа», англо-франко-германо-русский тип аристократа. Кстати, какую часть России изображает Тургенев? Вчитываемся в пейзажную зарисовку. Небольшие леса, редкие кустарники, извивающиеся овраги... Уж не средняя ли полоса? Возможно, Орловщина, родина Тургенева? Север и юг, что ни говори, крайности, а типичная, усредненная, так сказать, деревня здесь. Любители географии могут проверить гипотезу, став читателями.

Итак, если для «отцов» весна — пора любви, то для «детей» именно эта весна (1859г.)— кульминация острейших идеологических схваток по вопросу преодоления кризиса. И пейзаж не случайно вбирает в себя

плотины, гумна, обшарпанные церкви... Природа и люди едины и лишь в сознании «барчуков» разобщены. Узрел ли Николай Петрович в ликующем майском блеске все то, от чего «сжалось сердце» Аркадия? Почему глазами и сердцем Аркадия, а не радикально настроенного Базарова воспринимается и оценивается деревня, а сам Базаров в этой сцене как бы вовсе отсутствует, не считая реплики о спичках? Чем объяснить это? Ведь Базаров — центральный герой, лишь в двух главах из 28 не появляется он. Больше того. Едва сын и отец обнялись, как тут же по воле автора были отодвинуты литературным портретом Базарова, хотя по логике вещей все внимание следовало бы отдать им. Ребята мгновенно улавливают логику. Появись Аркадий в имении «отцов» без приятеля, не было бы и романа. Но тем удивительнее пассивность Базарова в одной из ключевых сцен. Такое впечатление, будто он проехал мимо... Надо знать весь роман, чтобы почувствовать движение замысла. Трагическое решение фигуры Базарова начинается уже здесь, на первых страницах. Не он, разрушитель и нигилист, а будущий «рьяный хозяин» Аркадий займется мирным (!) переустройством деревни. По этой причине именно ему открывается она со всеми своми бедами и горестями в майский солнечный день. И однако не «мякенький либеральный барич» (Тургенев понимает это), а демократ-разночинец, чей «дед землю пахал», все-таки ближе к деревне, хотя и не понят ею. На фоне разметанных крыш, обглоданных деревьев еще значительнее, рельефнее вырисовывается нам его худое от работы и нелегкой жизни, по-мужицки простоватое лицо. Духовное присутствие Базарова ощущаешь даже там, где самого Базарова нет, где о нем не говорится ни слова. По ходу урока — задание: решить загадку.

На разоренном кладбище, точно таком же, мимо корого проезжали по весне, хоронит своего героя Тургенев. Целиком читаю ребятам и эту полупейзажную, теперь уже скорее философскую, чем социальную страницу романа. Сомкнутся как бы две крайние, ярчайшие и наиважнейшие в художественном отношении страницы, между которыми — интригующая середина, т. е. множество других, не то что не разобранных, а и вовсе не прочитанных, но уже зримо манящих в себя страниц. Люблю оставлять ребятам «середину», т. е. всю книгу, и довольно часто пользуюсь этим приемом — законченностью целого с неразгаданной сердцевиной. Так воспитывается свободный читатель, которого не учитель,

а сама книга позовет к анализу. Большую роль играют тут индивидуальные и общие задания, затрагивающие «середину», iкоторую теперь уже и вовсе не обойти. «Любимое детище» Тургенева исподволь завоевывает симпатии.

Описанием кладбища, на котором захоронен Базаров, Тургенев как бы дорисовывает картину общей разрухи. Ощипанные деревья, сгнившие кресты, сдвинутые плиты... Знакомые примеры все той же беды, что коснулась не только живых... «Овцы безвозбранно бродят по могилам», и лишь одна из них защищена—любовью, памятью.

Ребята удивились, когда предложил тему домашнего сочинения: «Забытая в самый день смерти» (по роману «Отцы и дети»). О ком? О чем? Ищите в тексте! О тетушке Анны Сергеевны сказано всего лишь несколькими штрихами, но их достаточно, чтобы задуматься о многом.

Вот так закончилось наше путешествие в Марьино. «Открытыми» страничками, что слева и справа, мы ощутили неразъемную связь целого.

То и дело ловлю себя на маленьких «странностях». Так, рассказывая о биографии Лермонтова, вдруг сворачивал к его «Родине»:

Проселочным путем

Люблю скакать в телеге...

Сажаю в эту телегу 30—40 ребят, сажусь сам и... вот она, родина!

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

Одинокие пальмы, чинары, некогда наводившие грусть, уступают счастливому согласию: чете берез. Какой поистине изумительный образ сотворила фантазия поэта синтезом двух культур — народной и дворянской. Чета берез, приподнятая холмом (пусть это субъективно), чем-то напоминает бронзовый канделябр с двумя свечами. Они горят. «Желтая нива» создает такое ощущение. Отсюда и точный выбор слова: не белые, а белеющие, и впрямь как бы льющие свет березы. Тепло и уютно ночующему обозу под мягким, кротким светом родины. «Дымок спаленной жнивы» —

еще одна тончайшая метафорическая ассоциация горящих «березовых» свечей.

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе...

На проселках в полную ширь и во всей красе открывалась Лермонтову иная Россия, с ее неразгаданной тайной. «Проселочными путями» шли к своей Родине Пушкин, Гоголь, Тургенев, Некрасов, Блок, Есенин, Твардовский... Когда по ходу урока даю список книг, которые предстоит прочитать, инертных лиц не вижу. Значение деревни в духовной жизни народа понимают даже школьники.

Но вернемся к уроку. Я не мог не увязать Лермонтова с моим «путешествием». Его поездка на Кавказ и моя в Сибирь, в сущности, один и тот же путь — проселочный, где не только великим поэтам, но и нам, обыкновенным, кое-что открывается.

Дата добавления: 2015-08-26