ОРИГИНАЛ 8 страница

И когда пришла к ним эта весть, возвестили им, говоря: «Придите, новокрещеные пермские общины, и узрите, и услышьте, что учитель ваш удалился от вас, ко Господу отошел, а вас сиротами оставил. Мы же сами очевидцы, служившие при его преставлении, которое наши глаза видели и наши руки осязали. Как болел он в Москве, так там и преставился, там и похоронен был с честью. Если же не верите нашим словам, и кажется вам речь наша ложью, то придите и увидьте ризы его и ризницу его, и книги его, и прочие его вещи». Они же, когда услышали о преставлении его, зарыдали со слезами и в тоске сердечной кричали, в печали горько оплакивая, и все начали говорить: «Горе, горе нам, братья. Как же остались мы без доброго господина и учителя? Горе, горе нам. Как же лишены были доброго пастуха и наставника? О, как же был отнят у нас податель великого добра? О, как же лишились очищающего наши души и пекущегося о наших телах? И лишились мы прежде всего доброго заступника и ходатая, что был для нас ходатаем к Богу и к людям: Богу ведь молился о спасении душ наших, а перед князем о печалях наших и об облегчении, и о благе нашем ходатайствовал и заботился. Перед боярами же, перед начальниками, властелинами мира сего был нам усердным заступником, многократно избавлял нас от притеснений и неволи, и тиунских поборов и облегчал нам тяжкие дани. Даже сами новгородцы-ушкуйники, разбойники, были уговорены его словами нас не грабить. Ныне же и то, и то потеряли и всего лишились. К Богу не имеем усердного молитвенника, пред людьми же не имеем скорого заступника. О, как и откуда эта беда в нашей жизни? «Стали мы посмешищем для соседей наших», иноплеменников лопарей, вогуличей, югры и пинежан. О, епископ наш добрый, словно к живому, обращаемся к тебе. О, добрый подвижник правой веры. О, хранитель откровения священных тайн и богопроповедник, Бога нам проповедовавший, а идолов поправший. Истинный наш вождь и наставник. Проводник для нас, заблудших. Если бы золото потеряли мы или серебро, то вместо этого другое нашли бы, а тебя лишившись, другого такого не найдем. <...> Зачем же пустили мы тебя в Москву, чтобы ты там почил! Лучше было бы нам, чтобы была могила твоя в нашей земле, перед нашими глазами, чтобы было немалое облегчение и хотя бы великое утешение в нашем сиротстве. И словно к живому, к тебе приходя, благословлялись бы мы у тебя и по успении, словно у живого, поминая твои Богом данные слова. Ныне же совершенно всего полностью лишены мы. Ибо не только тебя самого лишились, но и могилы твоей не удостоились. Отчего же такая обида нам от Москвы? Это ли правосудие ее, имеющей у себя митрополитов, святителей? А у нас был один епископ, и того к себе взяла, и ныне не имеем даже могилы епископа. Один он был у нас епископ, и был он нам законодатель и законоположник, и креститель, и апостол, и проповедник, и благовеститель, и исповедник, святитель, учитель, очиститель, посетитель, исправитель, исцелитель, архиерей, страж, вождь, пастырь, наставник, толкователь, отец, епископ. Москва ведь много архиереев имеет, изобилует, излишествует, мы же только его одного имели, да и его одного не удостоились и терпим скудость. <...> Хорошо же было бы нам, если бы рака с твоими мощами была у нас, в нашем краю и в твоей епископии, а не в Москве, не в твоей земле. Ибо не так будут тебя почитать москвичи, как мы, не так восславят. Знаем ведь мы их, тех, что навешивали на тебя прозвища, отчего некоторые называли тебя Храпом, не разумея силы и благодати Божьей, имеющейся в тебе и через тебя. А мы бы тебе должную честь воздали, поскольку мы твои должники, поскольку мы твои ученики, поскольку родные твои дети, поскольку через тебя познали Бога и гибели избежали, через тебя от бесовского обмана избавились, крещения удостоились. Потому-то воистину должно нам тебя почитать как достойного прославления. «Ибо достоин, — сказано, — работник платы своей». Да как же сможем тебя по достоинству восхвалить или как тебя прославим, ибо ты совершил дело наравне с апостолами? Славит Римская земля обоих апостолов, Петра и Павла, почитает и славит Малоазийская земля Иоанна Богослова, а Египетская — Марка евангелиста, Антиохийская — Луку евангелиста, Греческая — Андрея апостола, Русская земля — великого Владимира, крестившего ее, Москва же славит и почитает Петра митрополита как нового чудотворца, Ростовская же земля — Леонтия, епископа своего. Тебя же, о епископ Стефан, Пермская земля славит и почитает как апостола, как учителя, как вождя, как наставника, как руководителя, как проповедника. <...> Ныне если и отнял ты, Господи, за наши грехи у нас епископа нашего, то «не отними у нас милости своей». Ибо ты дал нам его, ты же и взял назад, скажем словами Иова: «Господь дал, Господь же взял, как Господу угодно, так и было. Да будет имя Господне благословенно вовеки. Да будет слава Господня вовеки». «Благословенна слава Господня в святом месте его». Молитвами, Господи, твоего святителя, а нашего епископа, Стефана, его молитвами, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь».

Плачь церкви пермъскиа, егда обвдовѣ и плакася по епископѣ си

Плач церкви пермской, когда овдовела и оплакивала своего епископа

Егда убо людем пермъским печалующим и тужащимъ по своем си епископѣ (обычай же есть людем повсегда къ церкви приходити, паче же в печали сущим), услышано же бысть се во ушию церкви, сущая в Перми, яко епископъ еа преставися. Почютила печаль чад своих, услышала скорбь людии своих, яко услыша глас плача их, услышавши, и смятеся зило и пременися изменением красоты своеа. О, лютѣ вѣсти тоя страшныа и притранныя! Увы мнѣ, вѣсти тоя пламенныя и горкиа и печалныя! Жалую тя, перьмъская церкви, и паки реку: жаль ми тебе! О, злоприлучныя тоя вѣсти, повѣдающи церкви печаль ту! Кто скажет чадом церковным, яко осиротѣша? Кто возвестит невѣсте, яко овдовѣ? Егда же полную вѣсть услыша церкви, яко епископъ еа умре, извѣсто увѣдавши, возмятеся зило и смутися велми, и печаль смѣсися с горким рыданием. Плачется церкви прьмъская по епископѣ своемъ, глаголющи: «Увы мнѣ, увы мнѣ! О, чада церковная, почто таите мене, еже не утаится? Почто скрывасте мене, еже не укрыется? Гдѣ жених мой водворяется? Аще ли глаголете его преставльшася, и аще паки, якоже рѣсте, московская церкви приат и въ своя хранилища, почто нѣсте ревнители сыном Израилевым, иже вземше кости Иосифа Прекраснаго от земли Египетскиа и принесоша в Землю Обетованную, юже обеща Богъ отцем их, Аврааму, Исааку, Иакову?[363] И вы бысте такоже учителеви, длъжнующе, послужили. Почто, его вземше, не принесосте в свою землю, въ его епископью, въ его церковь, юже ему Богъ дарова, юже ему Богъ поручи? Увы мнѣ, женише мой, добрый невѣстокрасителю мой, и пѣснокрасителю, гдѣ водворяешися, гдѣ витаеши, гдѣ почиваеши? О, како не сѣтую, яко лишена бых тебе? Рыдаю себе, яко остах тебе. Плачю о себѣ, яко овдовѣх. Сѣтую чад своих, яко осирѣша. Увы мнѣ! Кто дасть очима моима слезы и главѣ моей воду, да ся плачю о женисѣ своем день и нощъ, да беспрестани рыдаю вдовства своего, да присно сетую о сиротствѣ чад своих? Увы мнѣ! Кого к рыданию моему призову на помощъ? Кто ми пособит плакатися? Кто ми слезы отрет? Кто ми плачь утолит? Кто ми печаль утѣшит? Епископа ли своего призову на утешение? Тому бо дана была така благодать, и тот имяше таку благодать — слово утѣшениа, еже утѣшати печалныя и сокрушеныя сердцем, „излиа бо ся, — рече, — благодать во устѣх"[364] его. Но обаче уже нѣсть его, не слышу бо гласа его въ церкви. Устнѣ его молчанием затвористася. Уста его не глаголют. А еже „излиася благодать",[365] вданая ему, отлетѣла прочь. Глас его умолче. Язык его преста глаголати. Учение уже пресякло. Источникъ учениа пресяче, и река пресохла. Оскудѣ поучение в Перми. Не вижу бо лица его въ церкви, не вижу очию его въ церкви, очи церкви Христовы. Болит язею тѣло церковное, и удове отчасти разболѣшася болѣзнию. Чада церковная, не сущу врачю, уврачюющу я, балуют овцы, а волцы наступают, а свистати нѣкому, иже бы отполошити и распудити волки, не сущу пастыреви. Плавает корабль душевный по морю житийскому, сѣмо и овамо мятущися, а кормнику не сущу. Велико бысть безвремяние в земли Пермъстѣй преставлением епископлим. Не мала поруха учинися. Многа печаль людемъ. Великъ плачь и рыдание церкви пермъской, понеже подпора церковная порушалася, и столпъ церкви отъяся. Основаниа церковная позыбашася, яко и сама церкви потресеся. Еретици-волцы, душегубцы-разбойницы, иноязычницы гогуличи наступают.[366] Рать еретиков наступает, и рать еретичьская лютѣ зило вооружается на церковь, а воеводы нѣсть, иже бы ихъ пороком духовным рошибал и разгналъ, и расточилъ, и распудилъ».

Когда же пермские люди печалились и горевали о своем епископе (есть у людей правило постоянно приходить в церковь, особенно же пребывающим в печали), услышано было ушами церкви, Пермской церкви, что епископ ее преставился. Почувствовала она печаль чад своих, услышала скорбь людей своих, когда услыхала глас плача их, и, услышав, пришла в большое смятение, и померкла красота ее. О, лютая эта весть, страшная и ужасная! Увы мне, весть эта пламенная и горькая, и печальная! Жалею тебя, пермская церковь, и еще раз скажу: жаль мне тебя! О, злополучная эта весть, открывшая церкви эту печаль! Кто скажет чадам церковным, что осиротели? Кто возвестит невесте, что овдовела? Когда же услышала церковь полную весть, что епископ ее умер, узнав это достоверно, пришла она в сильное волнение и большое смятение, и печаль смешалась с горьким рыданием. Оплакивает церковь пермская своего епископа и говорит: «Увы мне, увы мне! О, чада церковные, зачем утаиваете от меня то, что не утаится? Зачем скрываете от меня то, что не скроется? Где пребывает мой жених? Если говорите, что он преставился, и, более того, как вы сказали, московская церковь приняла его в свое хранилище, то почему же не последовали вы сынам Израилевым, которые взяли кости Иосифа Прекрасного из земли Египетской и принесли в Землю Обетованную, которую обещал Бог отцам их, Аврааму, Исааку, Иакову? И вы бы так же учителю, будучи у него в долгу, послужили. Почему не взяли его и не принесли в свою землю, в его епископию, в его церковь, которую ему Бог даровал, которую ему Бог вверил? Увы мне, жених мой, достойное украшение невесты и украшение песнопений, где ты пребываешь, где обитаешь, где почиваешь? О, как мне не скорбеть, если я лишена тебя? Оплакиваю себя, ибо лишилась тебя. Плачу о себе, ибо овдовела. Скорблю о чадах своих, ибо осиротели. Увы мне! Кто даст глазам моим слезы и голове моей воду, чтобы я плакала о женихе моем день и ночь, чтобы беспрестанно рыдала о вдовстве моем, чтобы вечно скорбела о сиротстве чад моих? Увы мне! Кого в рыдании моем призову на помощь? Кто мне поможет оплакивать? Кто мне слезы утрет? Кто мой плач успокоит? Кто меня в печали утешит? Епископа ли моего призову для утешения? Ему ведь дана была такая благодать, и он имел такую благодать — слово утешения, утешать печальных и сокрушенных сердцем, ибо «излилась, — сказано, — благодать из уст» его. Но однако уже нет его, ибо не слышу его голоса в церкви. Уста его молчанием затворились. Уста его не говорят. А данная ему «благодать», которая «излилась», отлетела прочь. Голос его умолк. Язык его перестал говорить. Учение его иссякло. Источник учения иссяк, и река высохла. Оскудело учение в Перми. Ибо не вижу лица его в церкви, не вижу глаз его в церкви, глаз церкви Христовой. Страдает от раны тело церковное, и отдельные члены его изнемогают в болезни. Чада церковные, в отсутствие врача, который бы исцелил вас, овцы резвятся, а волки наступают, и некому свистнуть, чтобы отпугнуть и разогнать волков в отсутствие пастыря. Плавает корабль духовный по житейскому морю, мечась туда и сюда, а кормчего нет. Великое сделалось безвременье в земле Пермской с преставлением епископа. Немалая беда случилась. Большая печаль людям. Великий плач и рыдание церкви пермской, ибо церковная опора рухнула, и столпа церкви не стало. Церковные основы поколебались, так что и сама церковь сотряслась. Еретики-волки, душегубы-разбойники, иноверцы вогуличи наступают. Рать еретиков наступает, и рать еретическая люто весьма вооружается на церковь, а нет воеводы, который бы их порицанием духовным сокрушил и разогнал, и рассеял, и разметал».

И таковыя ради туги жалостно плачется церкви пермъская, неутѣшимо и болѣзнено рыдает и не хотяше утѣшитися, яко нѣкому утѣшити еа. (...)

И от такой печали горько плачет церковь пермская, неутешно и скорбно рыдает и не хочет утешиться, ибо некому утешить ее. <...>

Плачеве и похвала инока списающа

Плач и похвала пишущего инока

Азъ же, отче, господине епископе, аще уже и умершу ти, хощу принести ти хвалу — или сердцем, или языкомъ, или умом — иже иногда, живу сущу ти, бых ти досадитель, нынѣ же — похвалитель; и нѣкогда с тобою спирахся о нѣких о приключьшихся или о словѣ етерѣ, или о коемждо стисѣ, или о строцѣ. Но обаче поминая нынѣ твое длъготрьпѣние и твое многоразумие и благопокорение, сам ся себе усрамляю и окаю, сам ся обрыдаю и плачю. Увы мнѣ, егда преставление честнаго тѣла твоего бысть, тогда, множаишеим братиам оступльшим одръ твой, увы мнѣ, мнѣ не сущу ту, не сподобихся послѣдняго ти целованиа и конечнаго прощениа. Увы мнѣ, мнѣ не сущу ту, увы мнѣ, каа спона мя отторже от лица твоего? И азъ рѣх: «Отринухся от лица очию твоею, но приложу ли убо призрѣти ми, видати тя когда? Уже бо не имамъ видѣти тя коли. Уже не имамъ прочее ктому узрѣти тя сдѣ, понеже тебѣ убо преставльшуся, якоже речено бысть, аз же, увы мнѣ, остах на злы дни. Уже бо межу нами межа велика сотворисся. Уже „меж нами пропасть велика утвердися".[367] Ты и убо, яко онъ добрый Лазарь нищий, почиваеши нынѣ яко в лонѣх Авраамлих, азъ же, окаанный, аки богатый онъ, пламенем пеком сый». Увы мнѣ, бых богат грехи и лишеный всякого добра и студных дѣлъ исполненъ, собрах многоразличное бремя греховное тлетворныя страсти и душевныя вреды. Сиа вся снискавъ и собравъ, сокровище себѣ сотворих. И сими окааньствии злѣ разбогатѣвъ, яко древний богатый, лютѣ, и, яко пламенем, страстми телесными лютѣ опаляем, вопию: «Устуди устнѣ мои, прохлади языкъ мой, яко перстомъ, орошением твоих молитвъ. Стражу бо злѣ, яко пламенем, плотолюбными вреды опаляем. Но орошением своих си глаголъ устуди уста моя и безстрастиа молитвою прохлади мя. Угаси ми пламень страстей моих. Увы мнѣ, кто ми пламень угасит? Кто ми тму просветит? „Се бо в безаконии зачат есмъ",[368] и безакониа моя умножишася зило, и безакониа моя волнах прилагаю морских, помышлениа же въ ялицах противных ми вѣтръ. Увы мнѣ, како скончаю мое житие? Како преплову „се море великое и пространное",[369] ширъшееся, печалное, многомутное, не стоящее, мятущееся? Како препроважу душевную ми лодью промежу волнами сверѣпыми? Како избуду треволнениа страстей, лютѣ погружаяся во глубинѣ золъ и зило потапляяся в безднѣ греховнѣй? Увы, мнѣ, волнуяся посреди пучины житийскаго моря, и како постигну в тишину умилениа, и како доиду в пристанище покаяниа? Но яко добрый кормникъ сый, отче, яко правитель, яко наставникъ, из глубины мя от страстей возведи, молюся. Пособъствуй и помагай моему сиротству. Сътвори о мнѣ, отче, молитву к Богу. Тебѣ бо дана бысть благодать молитися за ны. Се бо молитвы твоя и добродѣтели твоя помянены быша. Но яко „имѣя дрьзновение к Богу",[370] преподобниче, помолися и за мя. „Азъ бо есмъ рабъ твой".[371] Помню лишшу, юже имѣ ко мнѣ, любовь, еюже мя возлюби, еюже о мнѣ яко многажды ся и прослези. Аще же и умершу ти, аки к живу, к тебѣ глаголю, поминая любовнаго давнаго предложениа, тѣмже похвалити тя гряду, но не умѣю. Елика бо изрицаю, и та суть словеса скудна, худа бо, по истине худа и грубости полна. Но обаче приими сиа, отче честнѣйшии, яко отецъ нѣмованиа от устъ дѣтищу нѣмующу или якоже от убогиа оноя вдовица двѣ мѣдницы, цатѣ, двѣ вѣкши, паче прочих приаты быша[372] — тако и мое умаленое и худое из устъ скверных и грѣшных износимое и приносимое приими похваление. Но что тя нареку, о, епископе, или что тя именую, или чим тя прозову и како тя провещаю, или чим тя мѣню, или что ти приглашу, како похвалю, како почту, како ублажу, како разложу и каку хвалу ти сплету? Тѣмже что тя нареку? Пророка ли, яко пророческая проречениа протолковалъ еси и гаданиа пророкъ уяснилъ еси и посредѣ людий невѣрных и невѣгласных яко пророкъ им былъ еси? Апостола ли тя именую, яко апостольское дѣло сотворилъ еси и равно апостолом, равно образуяся, подвизася, стопамъ апостольским послѣдуа? Законодавца ли тя призову или „законоположника",[373] имже людем безаконным законъ далъ еси и, не бывшу у них закону, вѣру им уставилъ еси и „законъ положилъ еси"?[374] Крестителя ли тя провещаю, яко крестилъ еси люди многи, грядущая тебѣ на крещение?

Я же, отче, господин мой епископ, хотя бы и после смерти твоей хочу вознести тебе хвалу — сердцем ли, языком ли или же умом — я, который порой, когда ты был жив, был тебе досадитель, ныне же — похвалитель; и некогда спорил с тобой о разных случаях или об ином слове, или о всяком стихе, или о строке. Но, однако, вспоминая ныне твое долготерпение и твое многоразумение и благопокорение, сам себя срамлю и стыжу, сам за себя краснею и плачу. Увы мне, когда было преставление твоего честного тела, тогда среди множества братьев, обступивших твой одр, меня, увы мне, не было, не удостоился последнего целования и последнего прощения. Увы мне, там меня не было, увы мне, какая преграда отделила меня от лица твоего? И я сказал: «Отвернулся я от взора очей твоих, а случится ли вновь созерцать, видеть тебя когда-нибудь? Уже ведь не смогу увидеть тебя когда-либо. Уже более не смогу увидеть тебя здесь в дальнейшем, ибо ты уже преставился, как сказано, я же, увы мне, остался для тягостных дней. Уже между нами великий рубеж возник. Уже «между нами великая пропасть утвердилась». Ведь и ты же, как тот добрый нищий Лазарь, почиваешь ныне на лоне Авраамовом, я же, окаянный, словно тот богатый, пламенем палим». Увы мне, богат я грехами; лишенный всего доброго и исполненный срамных дел, собрал я разнообразный греховный груз тлетворной страсти и духовного вреда. Все это скопив и собрав, создал себе сокровище. И, разбогатев этой мерзостью пагубно, люто, словно богатый в древности, будто пламенем, страстями телесными люто обжигаемый, кричу: «Остуди уста мои, охлади язык мой, будто перстом, влагой твоих молитв. Ибо жестоко страдаю, грехом сластолюбия, будто пламенем, опаляем. Но влагой своих слов остуди уста мои и молитвой целомудрия охлади меня. Угаси пламя страстей моих. Увы мне, кто мне пламя угасит? Кто мне тьму осветит? «Вот в беззаконии я зачат», и беззакония мои умножились, беззакония мои уподоблю морским волнам, помыслы же — лодкам среди встречных ветров. Увы мне, как проживу мою жизнь? Как переплыву «это море великое и пространное», простирающееся, печальное, многомутное, <в покое> не стоящее, волнующееся? Как проведу духовную ладью между волнами свирепыми? Как избавлюсь от бури страстей, мучительно погружаясь в глубину зла и глубоко утопая в бездне греховной? Увы мне, волнуясь среди пучины житейского моря, как же достигну тишины умиления, как же дойду до пристани покаяния? Но будучи добрым кормчим, отче, рулевым, наставником, выведи меня, молю, из глубины страстей. Поддерживай и помогай моему сиротству. Сотвори обо мне, отче, молитву Богу. Тебе ведь была дана благодать молиться за нас. Вот молитвы твои и добродетели твои были помянуты. Так, «имея дерзновение к Богу», преподобный, помолись и за меня. Ведь «я раб твой». Помню лишь любовь, которую ты имел ко мне, которой меня возлюбил, от которой за меня неоднократно прослезился. Хоть и умер ты, как к живому, к тебе обращаюсь, вспоминая прежнее любовное расположение, потому восславить тебя стремлюсь, но не умею. Ведь все, что произношу — убогие слова, ибо ничтожные, поистине ничтожные и полные невежества. Но, однако, прими их, отче честнейший, как отец лепет из уст бессловесного ребенка или будто от той убогой вдовы два медяка, монетки, две копейки, что превыше прочих были приняты — так и мою малую и ничтожную похвалу прими, приносимую и произносимую скверными и грешными устами. Да как же тебя нареку, о, епископ, или как тебя поименую, или как тебя назову и как о тебе провозглашу, или кем тебя посчитаю, или как к тебе обращусь, как восславлю, как воздам честь, как восхвалю, как расскажу и какую хвалу тебе сплету? Так кем же тебя нареку? Пророком ли, ибо ты пророческие прорицания истолковывал и предсказания пророков объяснил, и среди людей неверующих и непросвещенных был как пророк? Апостолом ли тебя поименую, ибо ты апостольское дело совершил наравне с апостолами, равный им образ имея, подвизаясь, стопам апостольским следуя? Законодателем ли тебя назову или «законоположником», что людям беззаконным дал закон и им, не имевшим закона, установил веру и «закон положил»? Крестителем ли тебя объявлю, ибо ты крестил многих людей, идущих к тебе для крещения?

Проповѣдника ли тя проглашу, понеже, яко биричь на торгу, клича, тако и ты вь языцѣх велегласно проповѣдалъ еси слово Божие? Евангелиста ли тя нареку или благовѣстника, иже благовестилъ еси в мире святое Евангелие Христово и дѣло благовѣстника сотворилъ еси? Святителя ли тя именую, елма же болший архиерѣй, старѣйший святитель, священники поставляа въ своей земли, над прочими священники былъ еси? Учителя ли тя прозову, яко учительски научилъ еси языкъ заблужший; или невѣрных в вѣру приведе и человѣки, невѣгласы суща? Да что тя прочее назову? Страстотрьпца ли или мученика, яко мученически волею вдался еси в руки людем, сверѣпѣющим на муку, и „яко овца посредѣ волк"[375] дръзнулъ еси на страсти и на терпѣние, и на мучение? Аще бо и не пролиася кровь твоя мученическою смертию, на нюже и приготовлься, но обаче многажды срѣтоша тя многи мученическиа смерти, но от всѣх сих избавил тя есть Господь Богъ. Аще бо и не вогрузися копие в ребра твоа, аще и не посѣче меч главы твоеа, но обаче по твоему хотѣнию и своим си изволением мученикъ бысть. Хотѣша бо невѣрнии пермяне многажды поразити тя, напрасно устремлением нападающе на тя, овогда убо с дреколми и с посохи, и ослопы, и с великими уразы, иногда же с сокирами, иногда же — стрелами стреляюще, овогда же — солому около тебе запаляюще и сим жжещи тя хотяще, и многими образы умертвити тя мысляще, но Господь Богъ, Спасъ, спасе тя своими судбами, имиже, сам совѣсть, единъ избавитель избавил тя есть. Егоже ты проповѣдалъ еси, той съхранил тя есть на службу свою, еще бо бѣ надобенъ еси ему и потребенъ на дѣло благопотребно. Да что тя приглашу? Пастуха ли нареку, понеже паслъ еси Христово стадо христианьское словесных овецъ на злацѣ разумнѣм жезломъ словесъ твоих в паствинѣ учениа твоего и нынѣ, паствѣ пастух, сам пасом бываеши в тайном злацѣ? Что тя нареку, о, епископе? „Посѣтителя"[376] ли тя толкую, яко посети „люди озлобленыя", яко посети землю Пермъскую „посѣти землю и упои ю",[377] „и упиются от обилья",[378] рекше, упиются — умудрятся словесы книжными, словесы учениа твоего? Люди перьмъскиа посетилъ еси и святым крещением просветилъ еси. Врача ли тя наменю, яко уязвеныя от диавола идолослужением человѣки исцелилъ еси и тѣлом вреженыя, и душею болящая, и духом недугующая люди уврачевалъ еси? Что тя именую, епископе? Отца ли тя нареку, или казателя пермяномъ, о Христѣ бо Исусѣ святым Еваггелием ты пермяны породилъ еси и православиа вѣре научилъ еси, „сыны дни"[379] явилъ еси и „чада свѣту"[380] наказал еси, и святым крещением просветилъ еси, „водою же и Духомъ" сынове бо ти ся „родиша"[381] и нынѣ ражаются. Да что тя еще нареку? Исповѣдника ли тя исповѣдаю, понеже исповѣдалъ еси Бога пред невѣрными человѣки? Сам бо Спасъ реклъ есть: „Иже кто исповѣсть мя пред человѣки, и азъ исповѣм его пред Отцемъ моим, иже есть на небесѣх".[382] Добрѣ воистину ты послушалъ еси гласа Христова, исповѣдалъ еси его в Перми пред человѣки, и Христос, Сынъ Божий, исповѣсть тебе пред Отцемъ своим, иже есть на небесѣх, пред аггелы и арханггелы и пред всѣми небесными силами. (...) Богъ бо прославляет угодники своя, служащая ему вѣрно. Тебе и Богъ прослави, и аггели похвалиша, и человѣцы почтиша, и пермяне ублажиша, иноплеменницы покоришася, иноязычницы устыдѣшася, погании усрамишася, кумири сокрушишася, бѣси исчезоша, идоли попрани быша.

Проповедником ли тебя провозглашу, поскольку, крича, будто глашатай на торгу, ты среди язычников громогласно проповедовал слово Божие? Евангелистом ли тебя нареку или благовестителем, что благовествовал в миру святое Евангелие Христово и дело благовестителя совершил? Святителем ли тебя поименую, поскольку ты высший архиерей, самый старший святитель, поставляя священников в своей земле, стоял над прочими священниками? Учителем ли тебя прозову, ибо ты учительски научил заблудший народ; и неверующих к вере привел, и людей, бывших язычниками? Да как же тебя еще назову? Страстотерпцем ли или мучеником, ибо мученически предался ты добровольно в руки людей, распаляющихся на мучительство, и, «будто овца среди волков», отважился на страдание, на терпение и на мучение? Хоть и не пролилась кровь твоя при мученической кончине, к которой ты приготовился, однако многократно угрожали тебе многие мученические смерти, но от всех от них избавил тебя Господь Бог. Ибо хоть и не вонзилось копье в твои ребра, хоть и не срубил меч твоей головы, однако по своему желанию и своей воле был ты мучеником. Многократно ведь хотели неверующие пермяки убить тебя, внезапно порываясь на тебя напасть, иногда с кольями, с палками, жердями и с большими дубинами, иногда — с топорами, иной раз — стреляя стрелами, порой же — зажигая возле тебя солому и желая так тебя сжечь, и многими способами задумывая тебя умертвить, но Господь Бог, Спаситель, спас тебя своим судом, который лишь ему ведом, единственный избавитель тебя избавил. Тот, о ком ты проповедовал, сохранил тебя для служения себе, ибо был ты ему еще надобен и полезен для благого дела. Да как же обращусь к тебе? Пастухом ли назову, поскольку пас ты Христово стадо христианское словесных овец на траве разума жезлом слов твоих на пастбище учения твоего, а ныне самого тебя, пастуха паствы, пасут на невидимой траве? Как назову тебя, о, епископ? Определю ли тебя как «посетителя», ибо ты посетил «людей страдающих», ибо ты посетил землю Пермскую, «посетил землю и напоил ее», «и напьются от обилия», то есть, напьются — станут мудрыми от слов книжных, слов учения твоего? Ты пермских людей посетил и просветил святым крещением. Врачом ли тебя поименую, ибо людей, дьяволом пораженных идолослужением, исцелил, а недомогающих телом, душой болеющих и духом недужных уврачевал? Как тебя назову, епископ? Отцом ли тебя нареку или наставником пермяков, ибо во Христе Иисусе святым Евангелием ты пермяков породил и православной вере научил, сделал «сынами дня» и научил быть «детьми света», и просветил святым крещением, ибо сыновья твои «родились» и ныне рождаются «от воды и Духа»? Да как же тебя еще нареку? Исповедником ли тебя исповедаю, поскольку исповедал ты Бога перед неверующими людьми? Ибо сам Спаситель сказал: «Кто исповедает меня перед людьми, того и я исповедаю перед Отцом моим, что на небесах». Воистину, хорошо ты услышал голос Христов, исповедал его в Перми перед людьми, и Христос, Сын Божий, исповедает тебя перед Отцом своим, который на небесах, перед ангелами и архангелами и перед всеми небесными силами. <...> Ибо Бог прославляет своих угодников, служащих ему верно. Тебя и Бог прославил, и ангелы восхвалили, и люди почтили, и пермяки восславили, иноплеменники покорились, иноверцы устыдились, язычники посрамились, кумиры сокрушились, бесы исчезли, идолы были попраны.

Да и азъ, многогрѣшный и неразумный, послѣдуа словесемъ похвалений твоих, слово плетущи и слово плодящи и словом почестити мнящи и от словес похваление събирая и приобрѣтая и приплѣтая, паки глаголя, что еще тя нареку? Вожа заблужшимъ, обрѣтателя погибшимъ, наставника прелщеным, руководителя умомъ ослѣпленым, чистителя оскверненым, взискателя расточеным, стража ратным, утѣшителя печалным, кормителя алчющим, подателя требующим, наказателя несмысленым, помощника обидимымъ, молитвеника тепла, ходатая вѣрна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумиром потребителя, идолом попирателя, Богу служителя, мудрости рачителя, философии любителя, цѣломудрию дѣлателя, правдѣ творителя, книгамъ сказателя, грамотѣ пермъстѣй списателя. Многа имена твоя, о, епископе, многоименитство стяжалъ, многих бо даровъ, достоинъ бысть, многими благодатьми обогатѣлъ еси. Да что тя еще прочее нареку, что еще требуеши именовании, что еще не стало на похваление прочих наречений твоих? Аще и понудихся на проглаголание словесы похвалити тя, недоумѣнно, аще и долженъ ти бых словесы послужити ти, азъ, окаянный, грубых лишеникъ, многогрѣшный въ человѣцѣх и недостойный во иноцѣхъ? Како похвалю тя, не вѣдѣ. Како изреку, не разумѣю. Чим ублажу, недоумѣю. Елма же многа недоумѣниа наполнихся, „яко золъ душа моя наплънися",[383] и „многими отягчихся грехи",[384] не умѣю по достоянию написати твоего житиа и благонравиа, и благопребываниа, словес же и учениа и о дѣлех руку твоею, и всѣх прочих поряду. (...) Доколе не оставлю похвалению слова? Доколе не престану предложенаго и продлъжнаго хвалословиа? Аще бо и многажды восхотѣлъ быхъ изоставити бесѣду, но обаче любы его влечет мя на похваление и на плетение словес, изволися мнѣ послѣ же всѣх хужшу, паче же „аки изъврагу, мнѣ"[385] написати яже о преподобнѣм отцѣ нашем Стефанѣ, бывшем епископѣ иже в Перми. Аз бо есмъ „мний бѣх въ братии моей"[386] и хужший в людех и меншей въ человѣцех, послѣдний въ кристианех, неключимый во иноцѣх, и невѣжа слову.

Дата добавления: 2015-08-26