Если я останусь 9 страница

Бабушка щебечет еще минут пять, рассказывая мне свежие новости: Хизер решила, что хочет стать библиотекарем. Мой двоюродный брат Мэттью купил мотоцикл и моя тетя Патриция совершенно этому не рада. Я привыкла слушать подобный поток комментариев часами, пока она готовит ужин или поливает орхидеи. Слушая ее сейчас, я почти что вижу нас в теплице, где даже зимой воздух был теплый и мягкий и где стоял запах почвы, удобренной навозом. Бабушка собирала коровьи какашки или, как она их называла, «коровьи лепешки», смешивала их с мульчей, чтобы сделать собственное удобрение. Дедушка считает, что она должна запатентовать и продавать свой рецепт, потому что ее орхидеи, удобренные подобным образом, всегда выигрывают призы.

Я пытаюсь расслабиться под звук ее голоса, хочу, чтобы ее радостная болтовня унесла меня далеко отсюда. Иногда я могу даже задремать, сидя у нее на кухне на стуле, слушая ее рассказы. Интересно, а смогу ли я сделать то же самое сейчас? Как бы я хотела сейчас уснуть, чтобы черное одеяло накрыло все вокруг. Сон без сновидений. Слышала, люди называют это мертвым сном. Неужели смерть именно такая? Прекрасная, тяжелая и бесконечная дрёма. Если это так, то я не возражаю. Я и слова не скажу против, если смерть будет именно такой.

Я резко дергаюсь, паника разрушает то спокойствие, которое дарил голос бабушки. Я все еще не совсем уверена в том, что хочу оставаться здесь, но я твердо уверена в том, что когда решу окончательно уйти – я уйду. В данный момент я просто не готова. Пока не готова и я не знаю почему. Боюсь, мысли о том, что я не против вечного сна, вдруг материализуются. Наверное, я вспомнила о том, как бабушка и дедушка предупреждали меня не делать глупое лицо в тот момент, когда часы бьют полдень, иначе оно останется таким навсегда.

Интересно, а каждый умирающий человек может решить оставаться ему или уходить? Не думаю. В конце концов, больница полна людей, в чьи вены вкалывают лекарства, или тех, кто перенес сложные операции, чтобы выжить, но в любом случае кто-нибудь из них умрет. Мама с папой выбирали? С трудом верится, что у них было время, чтобы принять такое решение в один момент. Даже представить не могу, чтобы они решили оставить меня. А Тедди? Хотел ли он уйти с родителями? Знал ли он, что я все еще здесь? Если это так, я не виню его, за то, что он захотел уйти без меня. Он ведь маленький и, скорее всего, был напуган. Я вдруг представила его одного, напуганного до смерти, и впервые в жизни я надеюсь, что рассказы бабушки про ангелов - правда. Я молю, чтобы они все были заняты Тедди, вместо того, чтобы заботиться обо мне. Для семнадцатилетней девочки это слишком сложный выбор. Почему кто-нибудь другой не может принять решение за меня? Почему я не могу выдать доверенность на принятие такого решения другому человеку?

Бабушка ушла, Уиллоу тоже нет. В отделении интенсивной терапии все спокойно. Я закрываю глаза. Когда я их открываю - вижу дедушку. Он бесшумно плачет, только слезы текут по его щекам. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так плакал. Тихо, но близко к истерике, со странным взглядом. Слезы капают на мое одеяло, на мои недавно расчесанные волосы. Кап, кап, кап.

Дедушка не вытирает лицо и не сморкает нос, а просто позволяет слезам стекать вниз. Он делает шаг и целует меня в лоб. Кажется, он собирается уходить, но потом снова возвращается к моей кровати и наклоняется ко мне так, что его губы оказываются возле моего уха.

- Все в порядке, - прошептал он, - если ты хочешь уйти. Но все хотят, чтобы ты осталась. И я хочу, чтобы ты осталась – хочу этого больше всего в жизни, - его голос дрогнул. Дедушка прерывается, откашливается, делает глубокий вдох и продолжает.

- Но это то, чего хочу я и я понимаю, почему ты можешь этого и не хотеть. Поэтому я просто хочу сказать тебе, что пойму, если ты уйдешь. Все в порядке, если тебе придется покинуть нас. Все в порядке, если ты хочешь перестать бороться.

Впервые с тех пор, как я поняла, что Тедди больше нет, внутри меня словно что-то разжимается, я снова чувствую, что дышу. Я знаю, что дедушка не может быть моим доверенным лицом, которого я так хотела и которого я бы уполномочила принять решение за меня. Он не станет отключать меня от аппаратов и устраивать мне передозировку морфия или что-то подобное. Но за сегодня кто-то впервые признался, что понимает, чего я лишилась. Знаю, что медсестры предупредили бабушку и дедушку не говорить мне ничего, что могло бы меня расстроить. Но признание дедушки и то разрешение, которое он только что дал мне - это словно подарок.

Дедушка не уходит. Он откидывается в кресле. Вокруг становится очень тихо. Так тихо, что вы можете услышать чужие мысли. Так тихо, что вы почти можете услышать, как я говорю дедушке: «Спасибо».

***

Когда мама была беременна Тедди, папа по-прежнему играл на барабанах в группе, которую они основали еще в колледже. Они выпустили парочку дисков и каждое лето отправлялись в турне. Группа была не настолько уж и популярна, но у них были поклонники на Северо-западе, в разных колледжах, расположенных на местной территории, вплоть до Чикаго. И, что было совсем странным, у них была группа фанатов в Японии. Группа постоянно получала письма от японских подростков, умолявших их приехать и дать концерт. Некоторые даже предлагали им остановиться в их домах. Папа говорил, что если они поедут, то он обязательно возьмет нас с мамой. Мы с мамой даже выучили на всякий случай несколько японских слов.

Конничива. Аригато. Однако, они нам так и не пригодились.

После того, как мама рассказала о своей беременности, первым звоночком о грядущих изменениях было полученное папой разрешение на преподавательскую деятельность. В возрасте тридцати трех лет. Он пытался позволить маме научить его водить машину, но, по его словам, она была слишком нетерпеливой. На что мама отвечала, что папа просто очень чувствителен к критике. Поэтому дедушка брал папу в долгие поездки по окрестным проселочным дорогам на своем грузовичке, точно так же, как поступал с папиными родственниками, - за исключением того, что все они научились водить машину в шестнадцатилетнем возрасте.

Следующим шагом стала смена гардероба, но мы не сразу это заметили. Не было такого, чтобы однажды он снял свои узкие черные джинсы и майку и надел вместо этого костюм. Все было более плавно. Сначала на смену отправившимся в урну майкам, пришли рубашки на пуговицах в стиле 1950х, которые он откопал в Гудвилле, но потом они стали продавать модную одежду и папе пришлось покупать подобные рубашки в магазине винтажной одежды. Затем в мусорное ведро отправились джинсы, кроме тех безупречных, темно-синих Levi's, которые папа отглаживал и носил только по выходным. В будни же он носил обычные брюки. Но через несколько недель после рождения Тедди, папа избавился от своей потрепанной кожаной куртки с леопардовым поясом и мы поняли, что самое главное изменение не за горами.

- Друг, ты, наверное, шутишь!- воскликнул Генри, когда папа протянул ему свою куртку. - Да ты носишь ее с детства, она даже пахнет тобой.

Папа пожал плечами, заканчивая разговор, и пошел к Тедди, плачущему в кроватке. Несколько месяцев спустя, папа объявил о своем решении покинуть группу. Ради всего святого мама просила его не делать этого. Она сказала, что нет ничего страшного в том, если он продолжит играть в группе, но только не уезжать на длительные гастроли и оставлять ее одну с двумя детьми. Папа заверил ее, что он делает это вовсе не из-за нее.

Все папины одногруппники приняли его решение уйти из группы спокойно, но только не Генри, который пытался отговорить его. Он обещал, что они будут играть только в городе, не будут уезжать в турне. «Если хочешь, мы даже начнем давать концерты в костюмах. Мы будем выглядеть как the Rat Pack, делать кавер-версии Синатры. Ну же, мужик, -уговаривал его Генри.

Когда папа наотрез отказался пойти на это, между ним и Генри произошла ужасная ссора. Он был ужасно зол на папу за то, что тот все-таки уходит, хотя мама разрешила ему продолжать играть. Папа извинился, но сказал, что принял окончательное решение. К тому времени он уже подал заявление в школу. Он собирался стать учителем. Больше никаких игр.

- Когда-нибудь ты поймешь, -сказал он Генри.

- Черта с два я пойму! - отрезал тот в ответ.

Они не разговаривали несколько месяцев. Уиллоу периодически выступала в роли миротворца. Она объяснила папе, что Генри нужно все обдумать.

- Просто дай ему время, - посоветовала она, и папа сделал вид, что он не обиделся. Позже, сидя на кухне с мамой за чашечкой кофе, они обменивались понимающими улыбками, означающих мужчины сущие дети.

Генри в конце концов успокоился, но не извинился перед папой ни тогда, ни позже. Годы спустя, вскоре после рождения дочки, как-то вечером, Генри появился в нашем доме в слезах.

- Теперь я понимаю, - сказал он папе.

* * *

Довольно странно, что, как и Генри, дедушка был немного разочарован папиным преображением. Хотя можно было предположить, что ему должно было это понравиться. Ведь он и бабушка были такими старомодными, словно они застряли во времени. Они не пользуются компьютерами, не смотрят кабельное, никогда не ругаются и есть в них что-то такое, отчего вы всегда ведете себя с ними вежливо. Мама, которая ругалась как тюремная надзирательница, никогда не ругалась в присутствии бабушки и дедушки. Словно никому не хотелось их разочаровывать.

Бабушку же трансформация папиного стиля привела в восторг.

- Если б я знала, что мода вернется, я бы сохранила старые дедушкины костюмы, - сказала она как-то воскресным днем, когда мы заехали к ним пообедать и папа снял пальто, чтобы показать шерстяные брюки из габардина и кардиган пятидесятых годов.

- Нет, это не мода вернулась, ведь сейчас в моде панк. Думаю, ваш сын таким образом опять пытается бунтовать, - подмигнув, сказала мама.

- Чей папочка бунтарь? Это твой папочка бунтарь? -сказала она детским голоском и Тедди радостно загукал.

- Зато сейчас он выглядит щеголевато, тебе так не кажется? -спросила бабушка, поворачиваясь к дедушке.

Дедушка пожал плечами.

- Для меня он всегда отлично выглядит, как и все мои дети и внуки.- Но говоря это, выглядел он огорченным.

Позже в тот день мы с дедушкой пошли набрать дров. Ему нужно было еще наколоть несколько поленьев, и пока он рубил сухую ольху, я наблюдала за ним.

- Дедушка, тебе не нравятся новые папины вещи? -спросила я.

Дедушка остановился, отложил топор, и осторожно присел на лавочку рядом со мной.

- Мне нравится его одежда, Миа, -сказал он.

- Но ты выглядел таким печальным, когда бабушка говорила об этом.- Дедушка покачал головой. – Все замечаешь даже в десять лет, верно?

- Не так уж сложно не заметить. Когда ты грустишь, ты и выглядишь грустным.

- Я не грущу. Твой папа выглядит таким счастливым. Думаю, он будет замечательным учителем и тем детям, которые познакомятся с «Великим Гэтсби» с помощью твоего папы, очень повезет. Я просто буду скучать по его музыке.

- По музыке? Ты ведь никогда не был на его концертах.

- После войны у меня болят уши. Шум причиняет жуткую боль.

- Тебе нужно носить наушники. Мама заставляет меня носить их, беруши просто выпадают.

- Думаю, стоит попробовать. Но я всегда слушал музыку твоего папы, правда, тихо. Признаю, мне не очень нравится электронная гитара. Не мое это. Но мне нравится музыка, особенно слова. Когда он был в твоем возрасте, то придумывал замечательные истории. Он сидел за своим маленьким столом и записывал их, затем отдавал их бабушке, чтобы она перепечатала их, а затем твой папа рисовал к ним картинки. Забавные истории про животных, только настоящих и умных. Мне это напоминало книгу про паука и поросенка. Как она называется?

- Паутина Шарлотты.

- Вот так. Я всегда надеялся, что твой папа станет писателем, когда вырастет. И в каком-то смысле, как мне казалось, он им и стал. Слова, которые он пишет к своей музыке – настоящая поэзия. Ты когда-нибудь прислушивалась внимательно к тому, что он говорит?»

Внезапно охваченная стыдом, я покачала головой. Я никогда не понимала, что папа писал стихи. Он никогда не пел, поэтому я считала, что слова сочиняли те, кто пел в микрофон. Но я видела его сотни раз на кухне с гитарой в руках и блокнотом на столе. Я просто никогда не связывала это воедино.

Тем же вечером, когда мы вернулись домой, взяв папины диски и плеер, я поднялась в свою комнату. Я проверила записи, чтобы найти песни, которые сочинил он, и выписала слова. Только после того, как я выписала их в тетрадь по лабораторным работам, я поняла, что именно имел в виду дедушка. Папины стихи не были просто зарифмованными строчками. Они были чем-то большим. На диске была одна песня, под названием «В ожидании мести», которую я слушала и повторяла снова и снова, пока не запомнила ее. Она была на втором диске и это была единственная медленная песня в стиле кантри, возможно, написанная под влиянием Генри, недолгое время увлекавшегося стилем деревенского панка. Я слушала ее так долго, что начала напевать ее, даже не осознавая этого.

Что же это?

Куда я иду?

И что я буду делать?

Сейчас здесь пустота.

В твоих глазах был свет, но это было так давно.

Прошлой ночью.

Что это было?

Что это за звук, который я слышу?

Это моя жизнь.

Ее свист достиг моих ушей.

Когда я оглядываюсь назад, то все кажется таким незначительным.

И длилось слишком долго.

С прошлой ночи.

Сейчас я ухожу.

В любой момент я исчезну

Надеюсь, ты заметишь

Надеюсь, ты задумаешься, что пошло не так.

Я не выбираю.

Я просто сбегаю с поля битвы.

Решение было принято очень давно.

Прошлой ночью.

- Что это ты поешь, Миа?- спросил папа, застав меня, напевающей эту песню Тедди, который никак не желал засыпать, и я в отчаянии катала его в коляске по кухне.

- Твою песню, - смущенно ответила я. На меня внезапно накатило чувство, будто я вторглась в личное папино пространство. Интересно, а правильно ли напевать песни других людей без их разрешения?

Но папа был в восторге. - Моя Миа поет «В ожидании мести» для моего Тедди. Что скажешь? - Он наклонился, чтобы взъерошить мои волосы и потрепать Тедди за пухлые щечки.

- Что ж, не буду тебя отвлекать, продолжай, а я помогу.-сказал он, забирая у меня коляску. Я стеснялась петь при папе, поэтому мое пение теперь напоминало невнятное бормотание, но затем папа начал петь вместе со мной. Мы тихо пели вместе до тех пор, пока Тедди не заснул. Затем он приложил палец к губам и жестом показал идти следом за ним в гостиную.

- Хочешь поиграть в шахматы? - спросил он. Он всегда хотел научить меня играть, но я всегда считала, что шахматы требуют слишком много работы для того, чтобы называться игрой.

- Может в шашки? – предложила я.

- Конечно.

Мы молча играли. Когда наступила очередь папиного хода, я украдкой взглянула на него, на его рубашку, пытаясь вспомнить ускользающий образ парня с осветленными волосами в кожаной куртке.

- Пап.

- Ммм?

- Могу я спросить?

- Всегда.

- Ты жалеешь о том, что больше не играешь в группе?

- Нет.

- Ни капельки?

Папа устремил на меня взгляд своих серых глаз.

- К чему всё это?

- Я говорила с дедушкой.

- О, понимаю.

- Понимаешь?

Папа кивнул.

- Дедушка думает, что надавил на меня и вынудил изменить мою жизнь.

- А это так?

- Думаю, в каком-то роде, да. Будучи тем, кем он является и показывая мне пример того, каким должен быть отец.

- Но ты был хорошим папой и тогда, когда играл в группе. Ты был самым лучшим папой. Я бы не хотела, чтобы ты отказался от этого из-за меня. – сказала я, смущаясь. – И, думаю, Тедди тоже этого бы не хотел.

Папа улыбнулся и взял мою руку.

- О, Миа, моя Миа, я ни от чего не отказывался. Это не было каким-то выбором - или музыка или преподавание в школе, джинсы или костюмы. Музыка всегда будет частью моей жизни.

- Но ты ушел из группы. Ты перестал одеваться как панк!

Папа вздохнул.

- Все не так уж сложно. Просто прошел этот период жизни. Время ушло. Мне даже не пришлось спрашивать себя об этом дважды, что бы там ни себе не думали Генри и дедушка. Иногда выбор делаешь ты, а иногда выбор делает тебя. Чувствуешь разницу?

И тут я подумала о виолончели. О том, что иногда я не понимала, почему играла именно на ней, а в какие-то моменты мне казалось, словно это виолончель выбрала меня. Я кивнула и с улыбкой вернулась к игре.

- Ты в дамках, папа. - сказала я.

4:57 утра

Я не могу перестать думать о «В ожидании мести». Прошли годы с тех пор, как я слушала или думала об этой песне, но после того, как дедуля ушел, я напевала ее про себя снова и снова. Папа написал эту песню давным-давно, но сейчас кажется, будто он написал ее вчера. Словно он писал оттуда, где он сейчас. Как будто в ней было секретное сообщение для меня. Как иначе объяснить этот текст? «Я не выбираю. Я просто сбегаю с поля битвы…»

Что это значит? Какая-то инструкция? Подсказка о том, что мои родители выбрали бы для меня, если бы могли? Я стараюсь думать об этом с их точки зрения. Я знаю, что они хотели бы быть со мной, в конце концов, быть снова все вместе, для всех нас. Но я понятия не имею, произойдет ли это после смерти, и если да, когда именно это случится: сегодня или когда мне будет семьдесят. Чего бы они хотели для меня сейчас? Как только я задаю себе этот вопрос, тотчас же вижу мамино лицо, дышащее яростью. Она была бы вне себя от одной только моей мысли о чем-то ином, кроме как остаться. Но папа, он знал, что значит «выйти из боя». Может быть, как и дедуля, он бы понял, почему я не уверена, что Могу это сделать.

Я пою песню, словно в ее строчках зашифрованы инструкции, музыкальная дорожная карта с указаниями, куда мне идти и как туда попасть.

Я пою и концентрируюсь, пою и думаю так усиленно, что едва замечаю возвращение Уиллоу в палату интенсивной терапии, едва обращаю внимание на то, что она разговаривает с сердитой медсестрой, едва распознаю стальную решимость в ее тоне.

Если бы я обратила внимание, я, возможно, поняла бы, что Уиллоу обрабатывает медсестру, чтобы та разрешила Адаму навестить меня. Если бы я обратила внимание, я, возможно, успела бы удрать до того, как Уиллоу это - как всегда - удалось.

Я не хочу сейчас его видеть. Я имею в виду, конечно, хочу. Жажду. Но я знаю, что если я увижу его, то потеряю последний клочок спокойствия, который подарил мне дедуля, когда сказал, что я могу уйти. Я пытаюсь найти в себе силы сделать то, что я должна сделать. А Адам все только усложнит. Я пытаюсь встать, чтобы смыться, но что-то случилось со мной с тех пор, как я вернулась из операционной. У меня больше нет сил двигаться. Мне приходится прикладывать все усилия, чтобы ровно сидеть в кресле. Я не могу убежать; все, что я могу сделать, это спрятаться. Я подтягиваю колени к груди и закрываю глаза.

И слышу, как медсестра Рамирез разговаривает с Уиллоу.

- Я приведу его, - говорит она. На этот раз сердитая медсестра не приказывает ей вернуться обратно к своим пациентам.

- Было довольно глупо притащиться раньше, - слышу я, как она говорит Адаму.

- Знаю, - отвечает Адам. Его голос больше похож на хриплый шепот (как обычно после особенно горлораздирающего концерта). – Я был в отчаянии.

- Нет, ты был романтиком, - ответила она ему.

- Я был идиотом. Они говорили, что ей стало лучше. Что ее сняли с аппарата ИВЛ. Что она окрепла, но когда я пришел сюда, ей стало хуже, они сказали, что ее сердце остановилось на операционном столе… - Адам затихает.

- И все началось сначала. У нее перфорация кишечника и его содержимое вместе с желчью медленно поступало в брюшную полость, выводя из строя все органы. Обычное явление и совершенно не связанное с тобой. Мы вовремя успели остановить процесс, и это главное.

- Но ей становилось лучше, - шепчет Адам. Голос его звучит так по-детски и так расстроенно, как у Тедди, когда у того было расстройство желудка.

- А когда я вошел, она почти умерла. - Его голос срывается в рыдание. Этот звук будоражит меня, как ведро ледяной воды, вылитое мне за пазуху. Адам считает, что он сделал это со мной? Нет! Что за абсурд?! Он сильно ошибается.

- И я почти не осталась в Пуэрто-Рико, чтобы выйти замуж за толстого глупого одноклассника, - вздыхает медсестра. – Но не вышла. И у меня теперь другая жизнь. Почти не имеет значения. Ты должен взять ситуацию в свои руки. Она все еще здесь. Она отдергивает занавеску у моей постели.

- Входи, - говорит она Адаму.

Я заставляю себя поднять голову и открыть глаза. Адам. Бог мой, даже в таком состоянии он прекрасен. Его глаза подернуты усталостью. Он зарос щетиной настолько, что если бы мы целовались, она бы ободрала мой подбородок. На нем типичная для группы форма из футболки, сильно обтягивающих, непонятно на чем держащихся брюк, и баскетбольных Конверсах, а на плечи накинут клетчатый шарф дедули.

Когда он впервые видит меня, он бледнеет, словно я какое-то отвратительное Существо из Черной Лагуны. Выгляжу я довольно паршиво, снова подключенная к ИВЛ и десяткам других трубок, обмотанная бинтами после последней операции с просачивающейся сквозь них кровью. Но через секунду Адам громко выдыхает и он снова просто Адам. Он озирается, словно что-то уронил, а затем находит то, что искал: мою руку.

- Господи, Миа, у тебя руки ледяные. - Он садится на корточки, берет мою правую руку в свою, и осторожно, чтобы не потревожить мои трубки и провода, приближается губами к нашим переплетенным рукам, вдувает теплый воздух в убежище, созданное им.

- Ты и твои сумасшедшие руки.- Адам всегда удивлялся, как, даже в середине лета, даже после самых жарких свиданий, мои руки оставались холодными. Я объясняла ему, что это из-за плохого кровообращения, но он не купился, потому что мои ноги, как правило, теплые. Он говорил, что у меня бионические руки, именно поэтому я такая хорошая виолончелистка.

Я наблюдаю, как он греет мои руки, точно так же, как делал тысячу раз до этого. Я вспоминаю самый первый раз, когда он это сделал; в школе, сидя на лужайке, так, словно это была самая естественная вещь в мире. Я также помню, как он впервые сделал это на глазах у моих родителей.

Мы сидели на крыльце, в канун Рождества, и пили сидр. На улице было ужасно холодно. Адам взял мои руки и подул на них. Тедди захихикал. Мама и папа ничего не сказали, только обменялись быстрыми взглядами, чем-то личным, известным только им двоим, а затем мама печально улыбнулась, глядя на нас.

Я задаюсь вопросом: если бы я постаралась, я могла бы почувствовать его прикосновение сейчас? Если бы я могла лечь поверх самой себя в постели, смогла бы я снова стать единым целым с моим телом? Тогда бы я почувствовала его? Если бы я дотянулась своей призрачной рукой до его руки, он бы почувствовал меня? Согрел бы он руки, которые не может видеть?

Адам отпускает мою руку и делает шаг вперед, чтобы посмотреть на меня. Он стоит так близко, что я почти чувствую его запах, и меня охватывает непреодолимое желание прикоснуться к нему. Это основной, первобытный и всепоглощающий рефлекс, подобный тому, как ребенок нуждается в груди своей матери. Хотя я знаю, что если мы коснемся друг друга, начнется новый раунд перетягивания каната - тот, который будет еще более болезненным, чем более-менее спокойный предыдущий, который я и Адам вели последние несколько месяцев.

Адам что-то бормочет. Тихо, снова и снова, он говорит: пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

Наконец, он останавливается и вглядывается в мое лицо.

- Пожалуйста, Миа, - умоляет он. – Не заставляй меня писать песню.

***

Я никогда не ждала того, что влюблюсь. Я никогда не относилась к тем девушкам, которые влюбляются в рок-звезд или фантазируют о свадьбе с Брэдом Питтом. Я отчасти смутно осознавала, что, однажды я, наверное, буду встречаться с парнями (в колледже, если прогноз Ким чего-то стоит) и выйду замуж. Я не была полностью невосприимчива к прелестям противоположного пола, но я и не была одной из тех романтичных красоток, которые лелеяли розовые конфетные мечты о влюбленности.

Даже когда я влюбилась – на полную катушку, насыщенной, не-могу-стереть-с-лица-тупую-ухмылку любовью - я в самом деле не осознавала, что происходит. Когда я была с Адамом, по крайней мере, после тех первых нескольких неловких недель, мне было так хорошо, что я даже не утруждала себя размышлениями о том, что происходит со мной, с нами. Все казалось естественным и правильным, как погружение в горячую пенистую ароматную ванну. Что отнюдь не означало, будто мы не ссорились. Мы спорили о многих вещах: о том, что он недостаточно любезен с Ким, о том, что я необщительна на концертах, о том, что он слишком быстро водит машину, о том, что я тайком собирала и прятала от него обложки журналов. Я расстраивалась, что он никогда не писал песен обо мне. Он утверждал, что не очень хорош в написании сильных песен о любви: - Если ты хочешь песню, тебе придется мне изменить, или что-то типа того, - сказал он, прекрасно зная, что этого не произойдет.

И все же этой осенью Адам и я начали ссориться по-другому. На самом деле, это была даже не ссора. Мы не кричали. Мы даже едва спорили, но змея напряженности тихо скользнула в нашу жизнь. И судя по всему, все началось с моего прослушивания в Джуллиард.

- Так ты сразила их наповал? - спросил меня Адам, когда я вернулась. - Они берут тебя с полной стипендией?

Меня не покидало ощущение, что меня возьмут - еще до того, как я сказала профессору Кристи о комментарии одного судьи: «давно у нас не было девушек из глубинки Орегона», - и даже раньше, чем она глубоко выдохнула, поскольку была уверена, что это являлось молчаливым обещание меня принять. Что-то случилось с моей игрой на том прослушивании; я пробилась сквозь какие-то невидимые барьеры и смогла, наконец-то, играть свои произведения так, как я слышала их в своей голове, и результат был просто превосходным: психические и физические, технические и эмоциональные стороны моих способностей, в конце концов, соединились. Потом, по дороге домой, когда мы с дедулей приближались к границе между Калифорнией и Орегоном, меня озарила внезапная вспышка – я увидела саму себя, тащившую виолончель по Нью-Йорку. И это было подобно тому, словно я знала, и эта уверенность поселилась внутри меня, теплый, греющий душу секрет. Я не из той породы людей, которые склонны к предчувствиям или самоуверенности, так что я подозревала, что в этой вспышке было что-то большее, чем просто примитивное мышление.

- Все прошло хорошо, - сказала я Адаму, и едва я это произнесла, то поняла, что я только что, в открытую, впервые солгала ему, и что это отличается от всей предыдущей лжи – по ошибке или простому умалчиванию, которую я практиковала раньше.

Я не позаботилась о том, чтобы сообщить Адаму, что изначально собиралась поступать в Джуллиард, и это оказалось сложнее, чем казалось на первый взгляд.

Прежде, чем я послала туда анкету, мне приходилось играть каждую свободную минуту с профессором Кристи, чтобы как следует отрепетировать концерт Шостаковича и две сюиты Баха. Когда Адам спрашивал меня, чем же я была так занята, я нарочно давала расплывчатые оправдания о необходимости разучивания новых произведений. Я оправдывала себя тем, что технически это было правдой. И тогда профессор Кристи организовала для меня запись в университете, чтобы я смогла послать в Джуллиард компакт-диск высокого качества. Я должна была быть в студии в семь часов утра в воскресенье; накануне вечером я притворилась, будто приболела, и сказала Адаму, что ему, пожалуй, не стоит оставаться на ночь. Я оправдывала и эту выдумку тоже. Я плохо себя чувствовала из-за того, что очень сильно нервничала. Так что, в сущности, это не было ложью. И, кроме того, я считала, что в том, чтобы устраивать вокруг этого события большую суматоху, не было особого смысла. Ким я тоже ничего не сказала, поэтому беспокоиться о том, будто Адама я обманываю каким-то особенным образом, не приходилось.

Но когда я сказала ему, что на прослушивании все прошло хорошо, у меня появилось чувство, будто я увязаю в зыбучих песках, и, что если я сделаю еще один шаг, то мне уже не освободиться, и я буду тонуть, пока не задохнусь. Так что я сделала глубокий вдох и вернула себя на твердую землю.

- На самом деле, это не так, - сказала я Адаму. – Я действительно хорошо выступила. Я играла лучше, чем когда-либо в своей жизни. Я играла, словно одержимая.

Дата добавления: 2015-08-18