Если я останусь 2 страница

Я посмотрела на своего папу, который всегда излучал уверенность.

- Ты просто хочешь меня поддержать.

Он покачал головой.

- Нет, вовсе нет. Это было ужасно. А я ведь был барабанщиком, сидел в глубине сцены. Никто даже не смотрел в мою сторону.

- И что ты делал? – спросила я.

- Он напивался. – Вклинилась в разговор мама, высовывая голову из двери, ведущей на сцену. Она была одета в виниловую черную мини-юбку, красный топ-танкини, а на животе в переноске пускал слюни счастливый Тедди. – Пару бутылок перед концертом. Не советую тебе повторять.

- Твоя мама вероятно права, - подтвердил папа. – Социальные службы не так поймут, если к ним начнут поступать 10-летние алкоголики. Кроме того, когда я швырялся барабанными палочками и блевал на сцене – я был панком. Если ты свалишься со сцены и от тебя будет нести как от пивной бочки, это будет выглядеть неловко. Вы, классические музыканты, немного снобистски смотрите на подобные вещи.

Теперь я уже смеялась. Мне все еще было страшно, но мысль о том, что страх сцены я унаследовала от папы, успокаивала; в конце концов, хоть какое-то подтверждение что я не подкидыш.

- А если я провалюсь? Если я буду играть просто ужасно?

- У меня для тебя кое-какие новости, Мия. Кроме тебя тут собрались точно такие же люди с такими же страхами, что и ты, так что ты будешь не одна. – сказала мама. Тедди взвизгнул в знак согласия.

- А если серьезно, как ты справлялся со страхом?

Папа по-прежнему улыбался, но что-то подсказывало мне, что он серьезен, так как он стал говорить медленнее.

- Никак. Ты должна просто пройти через это. Просто пойти и делать то, что умеешь.

И я пошла. Мир не перевернулся. На меня не свалилась слава и мне не устроили стоячей овации, но я и не провалилась. А после выступления я получила свой подарок. Он лежал на пассажирском сиденье машины и выглядел совсем как человек – та самая виолончель, на которую я заглядывалась два года назад. Только теперь ее взяли не напрокат. Теперь это была моя собственная виолончель.

1. Шкала комы Глазго - шкала для оценки степени нарушения сознания и комы детей старше 4-х лет и взрослых.

2. «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка» - популярная английская колыбельная

3. Чайковский П. И. фрагмент из балета «Щелкунчик» - «Танец Феи драже»

Утра

Когда скорая помощь добирается до ближайшей больницы – нет, не современного стационара в моем родном городе, а в небольшое местное отделение, которое больше похоже на дом для престарелых, чем на больницу, - врачи в спешке заносят меня внутрь.

- Думаю, что в легких есть воздух. Нужно проинтубировать и вывести его! – кричит хорошенькая рыжеволосая доктор, раздавая указания врачам и медсестрам.

- Где остальные? – спрашивает бородач в халате.

- У другого водителя незначительные травмы. Родители скончались на месте. Мальчика, предположительно семи лет, везут в другой машине.

Я выдыхаю с таким облегчением, как если бы не дышала последние двадцать минут. После того, как я увидела себя в том овраге, я была не готова видеть Тедди. И если он был бы так же ранен, как мама и папа, как я, то … Я даже думать об этом не хотела. Но мне не пришлось. Он жив.

Они привозят меня в небольшую комнату с яркими лампами. Доктор приспосабливает к моей груди какую-то оранжевую штуковину и вставляет в меня маленькую пластмассовую трубку. Другой доктор светит фонариком мне в глаза и рапортует медсестре:

- Не реагирует на свет. Вертолет уже здесь. Везите ее в травматологию. Немедленно!

Из отделения неотложной помощи они завозят каталку в лифт. Мне приходится бежать трусцой, чтобы не отстать. Но как раз перед тем, как дверь закрывается, я вижу, что Уиллоу здесь. Что очень странно. Предполагалось, что мы едем к ней, Генри и их ребенку к ним домой.

Её вызвали из-за снега? Из-за нас? Она бегает по приемному покою с абсолютно непроницаемым лицом. Я не думаю, что она знает, что это мы. Возможно, она даже пыталась дозвониться до нас и оставить сообщение с извинениями на мамином сотовом, что в больнице сложный случай и ее не будет дома, когда мы приедем. Двери лифта открываются и мы оказываемся на крыше здания. Вертолет, лопастями разрезая со свистом воздух, стоит в центре красного круга.

Я никогда раньше не летала на вертолете. В отличие от моей лучшей подруги Ким. Однажды ей повезло попасть на воздушную экскурсию над горой Св. Хэлен вместе со своим дядей, фотографом National Geographic.

- Так пока он рассказывал о поствулканической флоре, меня вырвало прямо на него и на камеры, - рассказала мне Ким на следующий день, сидя в своей комнате дома, все еще слегка бледная после пережитого.

Ким делает фотографии для выпускного альбома и надеется стать фотографом. Дядя взял её с собой в эту поездку для её же пользы, чтобы помочь подрастающему таланту. – А самое обидное, что кое-что попало даже на его камеры, - жаловалась Ким. – Так что теперь мне ни за что не стать фотографом

- Есть же разные фотографы, - ответила я. – И тебе необязательно летать на вертолетах.

Ким рассмеялась: - Ну и отлично. Потому что я больше никогда не полечу на вертолете – и тебе не советую!

Мне хочется сказать Ким, что иногда у нас просто нет выбора.

Дверь вертолета открылась и меня с носилками и всей прилагающейся к ним аппаратурой и трубочками погрузили внутрь. Рядом со мной садится врач, продолжая мерно сжимать небольшую пластиковую помпу, которая снабжает мои легкие кислородом. Как только мы отрываемся от земли, я понимаю, почему Ким тошнило. Вертолет совсем не похож на самолет, уверенно несущийся по небу, словно пуля. На ум приходят сравнения с хоккейной шайбой, запущенной ввысь. Вверх и вниз, из стороны в сторону. Я понятия не имею, как все эти люди могут заниматься мной, читать мелкий шрифт на компьютерных распечатках, управлять этой штуковиной и разговаривать в наушниках – как вообще можно что-либо делать, когда вертолет так громыхает.

Мы попадаем в воздушную яму и, по всем правилам, меня должно было бы стошнить. Но я ничего не чувствую, по крайней мере, та я, которая наблюдает за происходящим. И та я, что лежит на носилках, кажется, тоже. Мне снова приходится задумываться, мертва ли я, но затем я говорю себе, что нет. Они бы не отправили меня в другую больницу на вертолете, если бы я была мертва.

Кроме того, будь я мертвой, мне хотелось бы думать, что родители бы уже пришли за мной.

Я вижу время на приборной панели. Сейчас 10:37. И думаю о том, что происходит внизу, на земле.

Узнала ли Уиллоу, кто именно в машине скорой помощи? Позвонил ли кто-нибудь моим бабушке и дедушке? Они живут в ближайшем от нас городе, и я с нетерпением ждала традиционного семейного обеда с ними. Дед ловит рыбу и сам коптит её и, вполне возможно, мы бы ели ее с тонкими ржаными хлебцами на пиве, приготовленными бабушкой. А затем бабушка повела бы Тедди к огромным мусорным контейнерам и разрешила бы ему порыться в поисках журналов (1). В последнее время он пристрастился к Reader's Digest. Ему нравится вырезать картинки и делать коллажи.

Я думаю о Ким. Сегодня занятий в школе нет. Скорей всего, меня и завтра в школе не будет. Наверное, она решит, что меня нет из-за того, что я проспала, так как поздно вернулась с концерта Адама и Shooting Star в Портленде. Портленд. Я абсолютно уверена в том, что меня везут именно туда. Пилот вертолета продолжает разговаривать с первым отделением травматологии. За окном я вижу вершину Маунт-Худ (2). Это значит, что мы недалеко от Портленда.

Адам уже там? Вчера вечером у него было выступление в Сиэтле; после концерта он всегда полон адреналина и вождение помогает ему прийти в норму. Обычно никто из группы не возражает, если он усаживается за руль. Если он уже в Портленде, то скорей всего, еще спит.

И пойдет ли он пить кофе на бульвар Хортон, когда проснется? Может, прогуляется с книгой по Японскому садику? Именно этим мы и занимались, когда я в прошлый раз приезжала в Портленд, только тогда было теплее. Позже, днем, у группы будет саундчек. А потом Адам выйдет на улицу и будет ждать меня. Сначала он подумает, что я опаздываю. Разве он может узнать, что сегодня я приехала очень рано? Что я была в Портленде еще до того, как снег успел растаять?

- Ты когда-нибудь слышала про Йо-Йо Ма? (3) – спросил меня Адам. Это было весной, когда я училась в 10 классе (4), и была на год младше его. К этому времени Адам наблюдал за моими занятиями в музыкальном классе уже несколько месяцев. Наша школа была одним из тех прогрессивных учебных заведений, ориентированных на искусство, про которые писали статьи в национальных журналах. Я проводила почти все свое время в звуконепроницаемых классах, находящихся в музыкальном крыле нашей школы. Адам тоже проводил там много времени, играя на гитаре. Не на электрогитаре, как в своей группе, а на акустической.

Я закатила глаза:

- Все слышали о Йо-Йо Ма.

Адам усмехнулся. Впервые я заметила его улыбку, как губы чуть дрогнули только с одной стороны. Он вытянул руку и обвел большим пальцем, на котором носил кольцо, двор.

– Я не думаю, что ты найдешь хотя бы пять человек, которые слышали о нем. И кстати, что это за имя? Из гетто или что? Йо Мама?

- Это по-китайски.

Адам покачал головой и рассмеялся. – Я знаю много китайцев. Их зовут, например, Вей Чин. Ли какой-то там. Но не Йо-Йо Ма.

- Ну не можешь же ты винить в этом его обладателя, - сказала я. Но потом я рассмеялась вопреки своей воли. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы поверить в том, что Адам не прикалывается надо мной и после этого мы начали перекидываться парой слов, встречаясь в коридоре.

И все же его внимание сбивало меня с толку. Не потому что Адам был популярным. Он не был спортсменом, или тем «кто обречен на успех». Но он был классным. Классным, потому что играл в группе вместе со студентами колледжа. Классным, потому что у него был собственный рок-стиль, который ему обеспечивали вещи, купленные в стоках и на гаражных распродажах, а не дешевые подделки от UrbanOutfitters. Классным, потому что он мог сидеть в кафе, читая книгу и выглядеть при этом совершенно счастливым; не притворяясь, будто читает книгу, потому что ему негде или не с кем сидеть. Это было совсем не так. У него было несколько настоящих друзей и огромное количество поклонников.

И он не был мужланом. У меня были друзья и лучший друг, с которым я могла сходить пообедать. У меня были подружки из музыкального летнего лагеря. Я нравилась многим людям, но в действительности они меня не знали. В классе я была тихоней. Не поднимала руку и не дерзила учителям. И я была занята тем, что большую часть времени проводила, практикуясь в игре и преподавая теорию музыки детям в школе. Они были довольно милыми со мной, но относились ко мне как к взрослой. Как к еще одному учителю. А с учителями не флиртуют.

- Что бы ты сказала, если бы у меня были билеты на игру великого мастера? – спросил Адам, с блеском в глазах.

- Заткнись. У тебя их нет, - ответила я, пнув его ногой чуть сильнее, чем хотела.

Адам демонстративно скатился вниз по невидимой стене. Затем выправился. – А вот и есть. В Шнитцле в Портленде.

- Это Зал Арлин Шнитце. Для симфонической музыки.

- Ну да, там. В этом месте. Я достал два билета. Интересуешься?

- Ты серьезно? Да! Я так хотела пойти, но они стоят по восемьдесят долларов каждый. Стоп, а как ты достал их?

- Друг нашей семьи дал их моим родителям, но они не могут пойти. Ничего страшного, - быстро протараторил Адам. - Так что – в пятницу вечером. Если захочешь, я заберу тебя в полшестого и мы поедем в Портлэнд вместе.

- Хорошо, - ответила я так, словно это была самая обычная вещь.

Тем не менее, к пятнице, я нервничала больше, чем прошлой зимой, когда выдула, кажется, целый галлон крепкого кофе, готовясь к итоговым экзаменам.

И нервничала я не из-за Адама. К этому моменту я уже чувствовала себя в его обществе довольно комфортно. Это была неуверенность в происходящем. Что это было? Он пригласил меня на свидание? Или решил оказать дружескую помощь? Акт милосердия? Я не любила ощущать себя неопределенно; особенно когда приходится продумывать каждое свое действие. Именно поэтому я решила оставить все как есть и решить все насущные вопросы по мере их поступления.

Перед выходом я переодевалась около шести раз. Тедди вернулся домой из детского сада, уселся в моей спальне, вытащил с полок комиксы Кальвина и Хоббса и сделал вид, будто читает их, свернувшись калачиком; хотя я не была уверена в том, отчего он так сильно смеется, то ли от проделок Кальвина, то ли от моих метаний.

Мама просунула голову в дверь, чтобы проверить мою готовность. – Он всего лишь парень, Мия, - сказала он, увидев, что я в замешательстве.

- Да, но он просто первый парень, с которым я иду на возможно-свидание, - ответила я. – Так что я не знаю одеться мне как на свидание, или как на концерт. А люди здесь одеваются на подобные мероприятия? Или мой выбор должен быть как бы случайным, на случай, если это все-таки не свидание?

- Просто одень то, в чем тебе будет комфортно, - посоветовала она. – Это наилучший вариант. – Я уверена, что мама нашла бы решение гораздо быстрее меня. На всех совместных фотографиях с папой она была похожа на загадочное существо, представляющее собой нечто среднее между дивой 30х- годов и подружкой байкера, с короткой задорной стрижкой как у эльфа, огромными голубыми глазами, подведенными черным карандашом, и стройным телом, всегда одетым во что-нибудь сексуальное, например, в винтажную кружевную блузку и облегающие кожаные штаны.

Я вздохнула. Как жаль, что я не так уверена в себе, как она. В конце концов, я выбрала длинную черную юбку и свитер с коротким рукавом. Просто и удобно. Полагаю, самый что ни на есть свой стиль.

Когда Адам появился на пороге в костюме из гладкой блестящей ткани, и Крипперсах (это сочетание произвело на папу неизгладимое впечатление), я поняла, что это все-таки было настоящее свидание. Конечно, Адам мог бы так нарядиться для симфонического концерта, и его блестящий костюм в стиле 60- годов мог оказаться всего лишь его крутым вариантом парадного костюма, но я-то знала истинную причину. Он заметно нервничал, обмениваясь рукопожатиями с моим отцом и сообщая, что у него есть старые диски его группы.

- Надеюсь, для того, чтобы использовать в качестве подставок под горячие кружки, - пошутил папа. Адам удивился с непривычки, что родитель может быть саркастичнее своего ребенка.

- Ведите себя хорошо, дети. Не хватало еще получить травмы, толкаясь у сцены на концерте Йо-Йо Ма, - крикнула нам вдогонку мама, когда мы вышли из дома.

- У тебя такие классные родители, - сказал Адам, открывая мне дверь автомобиля.

- Я знаю, - ответила я.

По пути в Портленд мы вели светскую беседу. Адам ставил для меня несколько песен групп, которые ему нравились. Популярное шведское трио, слегка монотонное, а потом какую-то исландскую группу, с довольно красивыми композициями. Мы немного поплутали в центре города и добрались до концертного зала всего за несколько минут до начала.

Наши места находились на балконе. Дешевые места в верхнем ярусе. Но вы же не ходите на Йо-Йо Ма, чтобы увидеть шоу, а звук был невероятный. У этого человека талант: в одну минуту он заставляет виолончель плакать, словно женщина, а в следующую – смеяться, словно ребенок. И когда я его слушаю, то сразу вспоминаю, почему я впервые начала заниматься на виолончели – в ней есть что-то поразительно человечное и трогающее за душу.

Когда концерт начался, я взглянула на Адама краем глаза. Казалось, что он положительно относится ко всему происходящему, но все же время от времени он ненавязчиво поглядывал в свою программку, возможно, отсчитывая минуты до антракта. Я волновалась, что ему было скучно, но через некоторое время музыка поглотила меня полностью и все остальное перестало существовать.

А потом, когда Йо-Йо Ма заиграл «Le Grand Tango», Адам пошевелился и взял меня за руку. В любом другом случае это было бы отвратительное «зеваю и пытаюсь скрыть скуку» движение. Но Адам не смотрел на меня. Его глаза были закрыты, и он немного покачивался, сидя в кресле. Он тоже наслаждался музыкой. Я сжала его руку и мы сидели так до конца концерта.

Позже мы купили кофе и пончики и прогуливались вдоль реки. У воды нас окутал легкий туман и Адам снял свой пиджак, накрыв им мои плечи.

- На самом деле ты получил билеты не от друга семьи, так? – спросила я.

Я думала, что он рассмеется или шутливо вскинет руки, как обычно делал, когда я побеждала в споре. Но он смотрел прямо на меня, и я видела, как его глаза отливают зелеными, коричневыми и серыми огоньками. Он покачал головой.

– Две недели подработки доставщиком пиццы, - признался он.

Я остановилась. До меня доносился мягкий звук плещущейся воды.

– Почему? – спросила я. – Почему я?

- Я никогда не встречал человека, который бы так же сильно проникался музыкой, как ты. Вот почему мне так нравится наблюдать за тем, как ты играешь. У тебя на лбу в эти моменты появляется самая прекрасная складочка, которую я когда-либо видел. Вот здесь, - сказал Адам, дотрагиваясь до моего лба. – Я одержим музыкой, но даже я не живу ею так, как ты.

- И что? Я для тебя социальный эксперимент? – Я хотела пошутить, но получилось не очень.

- Нет, ты не эксперимент, – сказал Адам хриплым и прерывистым голосом.

Я почувствовала как кровь прилила к моей шее и я покраснела. В смятении я уставилась на свои туфли. Я знала, что Адам сейчас смотрит на меня; я была в этом уверена точно так же, как и в том, что если я посмотрю сейчас на него, то увижу, что он собирается меня поцеловать. И мне было удивительно ощущать, как сильно я хотела, чтобы он меня поцеловал; понимать, что думала об этом так часто, что знала форму его губ наизусть; представляла, как нежно провожу пальцем вдоль линии его подбородка.

Я подняла глаза вверх. Адам был здесь, ожидая моего решения.

Так все и началось.

1 - речь идет о контейнерах для раздельного мусора, в этом случае – для бумажных отходов

2 – Маунт-Худ - Маунт-Худ — Стратовулкан. Расположен в Северной Америке, в штате Орегон в США. Расположена на севере штата в 50 милях (80 км) к юго-востоку от Портленда. 3 - Американский виолончелист китайского происхождения

4 - 10 класс из 12 согласно американской системе среднего образования

12:19 дня

У меня множественные травмы.

По-видимому, раздавлено лёгкое. Разорвана селезёнка. Внутреннее кровотечение неизвестного происхождения. И самое серьёзное – ушиб головного мозга. А ещё у меня сломаны рёбра. На ногах раны, которым потребуются пересадка кожи, и на лице тоже раны, которым понадобится пластическая хирургия, но, как отмечают врачи, только в том случае, если мне повезёт.

А сейчас, в хирургическом отделении, врачам приходится удалить мне селезёнку, вставить новую трубку, чтобы откачать кровь из моего раздавленного лёгкого и остановить то, что может вызывать внутреннее кровотечение. Для мозга они могут сделать немногое.

– Мы подождем и понаблюдаем, – говорит один из хирургов, изучая компьютерную томографию моей головы. – А пока позвоните в банк крови. Мне нужны две упаковки первой отрицательной и ещё две держите наготове.

Первая отрицательная. Моя группа крови. А я и не знала. Странно, но мне не приходилось прежде об этом задумываться. Я никогда не была в больнице, если не считать того случая, когда пришла в пункт первой помощи после того, как порезала лодыжку о битое стекло. Мне даже не понадобились тогда швы, только укол от столбняка.

В операционной врачи спорят о том, какую музыку поставить, совсем как мы сегодня утром в машине. Один парень хочет джаз. Другому подавай рок. Анестезиолог, стоящая у моей головы, настаивает на классике. Я её поддерживаю и чувствую, что это, должно быть, помогает, потому что кто-то ставит диск с Вагнером, хотя не думаю, что восторженный «Полёт валькирий» – то, на что я рассчитывала. Я надеялась на что-нибудь полегче, на «Времена года», возможно.

Операционная комната – маленькая и переполненная людьми, полная ослепляюще ярких ламп, которые подчёркивают, насколько это грязное место. И она не похожа на те помещения, что показывают по телевизору, где операционные напоминают девственно чистые театры, в которых могли бы разместиться оперный певец и зрители. Пол, хоть и начищен до блеска, но потемневший и испещрённый царапинами и полосками ржавчины, которые я принимаю за старые пятна крови.

Кровь. Она повсюду. Врачей это ни капли не беспокоит. Они режут и зашивают плоть, и откачивают целые реки крови, словно моют посуду в мыльной воде. И при этом перекачивают в мои вены постоянно восполняемый запас крови.

Хирург, который хотел слушать рок, сильно потеет. Одна из медсестер периодически промакивает испарину с его лица марлевым тампоном, который держит щипцами. В какой-то момент пот проступает через маску, и он меняет её.

У анестезиолога нежные пальцы. Она сидит у моей головы, следя за всеми жизненными показателями, регулируя количество жидкостей, газов и лекарственных препаратов, которые в меня поступают. Должно быть, она хорошо выполняет свою работу, потому что я, кажется, ничего не чувствую, несмотря на то, что они истязают моё тело. Это тяжёлая и грязная работа, ничем не напоминающая игру «Операция», в которую мы часто играли детьми, где приходилось быть осторожным, чтобы не коснуться краёв, когда удаляешь кость, иначе срабатывал звуковой сигнал. Анестезиолог рассеянно поглаживает мои виски руками в латексных перчатках. Так часто делала мама, когда я заболевала гриппом или у меня случалась одна из тех головных болей, которая причиняла такую боль, что я представляла, как вскрою вену на виске, лишь бы ослабить давление.

Диск Вагнера отыграл уже дважды. Врачи решают, что пора поставить что-то новое. Побеждает джаз. Люди всегда думают, что, раз я люблю классику, то люблю и джаз. А я не люблю. Хотя папа им увлекается. Он любит джаз, особенно дикую манеру последних дней Колтрейна*. Он говорит, что джаз – это панк для стариков. Думаю, что это объясняет, почему мне также не нравится и панк.

Операция всё продолжается и продолжается. Я измучена ею. Не знаю, откуда у врачей столько выдержки. Они спокойно стоят, но, кажется, что это сложнее, чем бежать марафон.

Я начинаю отключаться. А потом задумываюсь о состоянии, в котором нахожусь. Если я не мертва – а кардиомонитор всё время пищит, поэтому я предполагаю, что не мертва, – но я и не нахожусь в своем теле, могу ли я уйти куда-нибудь? Призрак ли я? Смогла бы я перенестись на пляж на Гавайях? Могу ли оказаться в Карнеги Холле** в Нью-Йорке? Могу я пойти к Тедди?

Эксперимента ради я шевелю носом как Саманта в фильме «Моя жена меня приворожила». Ничего. Щёлкаю пальцами. Стучу каблучками. Я по-прежнему здесь.

Я решаю испробовать более простой приём. Подхожу к стене, представляя, что пройду сквозь неё и выйду с другой стороны. Не считая того, что я ударяюсь о стену, ничего не происходит.

Поспешно входит медсестра с контейнером крови, и прежде, чем дверь за ней закрывается, я проскальзываю в неё. Теперь я в больничном коридоре. Вокруг суетится множество врачей и медсестер в синей и зелёной форме. Женщина на каталке – её волосы собраны под прозрачную синюю шапочку, а в руке капельница – зовёт «Уильям, Уильям». Я прохожу чуть дальше. Здесь ряды операционных комнат, наполненных спящими людьми. Если пациенты в этих комнатах подобны мне, то почему же тогда я не могу видеть людей вне их тел? Есть ли кто-нибудь ещё, кто слоняется без дела, как и я? Мне бы очень хотелось встретить кого-то в моём состоянии. У меня есть несколько вопросов, например, что это за состояние, в котором я нахожусь, и как мне из него выбраться? Как мне вернуться в своё тело? Должна ли я ждать пока меня разбудят врачи? Но рядом нет никого подобного мне. Может быть, остальные поняли, как попасть на Гавайи?

Я следую за медсестрой через автоматически открывающиеся двери. И теперь я в небольшом приёмном покое. Здесь мои бабушка и дедушка.

Бабушка разговаривает с дедушкой, а может, и сама с собой. Это её способ не позволить чувствам взять над ней верх. Я и раньше видела, как она делает это, когда у дедушки случился сердечный приступ. На ней резиновые сапоги и садовничий рабочий халат, запачканный грязью. Должно быть, она работала в своей оранжерее, когда услышала про нас. У бабушки короткие, вьющиеся и седые волосы, она всегда делала перманентную завивку. Папа говорит, годов с семидесятых. «Это просто», – объясняет бабушка. – «Ни забот, ни хлопот». Это так на неё похоже. Прагматично. Она, по сути, настолько практична, что большинство людей никогда бы не догадались, что она питает слабость к ангелам. У неё коллекция керамических ангелов, тряпичных кукол в виде ангелов, ангелов из выдувного стекла и тому подобных ангелов в особом китайском сундучке в её мастерской для шитья. Но бабушка не просто собирает ангелов, она верит в них. Она думает, что они повсюду. Как-то раз пара гагар свила гнездо на озере в роще за их домом, и бабушка была убеждена, что это её давно умершие родители пришли, чтобы оберегать её.

В другой раз мы сидели у неё на крыльце, и я увидела красную птицу. – Это красный клёст? – спросила я бабушку.

Она покачала головой.

– Моя сестра Глория – это клёст, – сказала бабушка, говоря о моей недавно умершей двоюродной бабушке Гло, с которой никогда не ладила. – Она бы сюда никогда не приехала.

Дедушка смотрит в гущу в пенопластовой чашке, снимая крышечку так, что маленькие белые шарики сыпятся ему на колени. Могу сказать, это худшее пойло, и выглядит так, словно сварено году в девяносто седьмом; с тех самых пор его держали на конфорке. И, тем не менее, я бы не возражала против чашечки.

Можно проследить сходство между дедушкой, папой и Тедди, хотя волнистые волосы деда и превратились из русых в седые, и он коренастее худого Тедди и папы, который жилист и мускулист благодаря послеобеденным занятиям тяжёлой атлетикой в местном спортзале Христианской Ассоциации Молодых Людей. Но у них у всех серо-голубые глаза цвета воды, цвета океана в облачный день.

Возможно, именно поэтому мне сейчас тяжело смотреть на дедушку.

Джуллиард был бабушкиной идеей. Она родом из Массачусетса, но в 1955 году самостоятельно перебралась в Орегон. Сейчас в этом нет ничего особенного, но, думаю, пятьдесят два год назад для двадцатидвухлетней незамужней женщины совершить подобное было своего рода постыдно. Бабушка утверждала, что её тянуло к дикой пустынной местности, и не было ничего более дикого, чем бескрайние леса и скалистые пляжи Орегона. Она получила работу секретаря в лесном управлении. Дедушка работал там биологом.

Иногда летом мы возвращаемся в Массачусетс, в домик на западе штата, который на одну неделю принимает разросшуюся бабушкину семью. Именно тогда я вижусь с троюродными братьями и сёстрами и двоюродными бабушками и дедушками, имена которых едва ли помню. В Орегоне у меня многочисленная родня, но все они родственники со стороны дедушки.

Прошлым летом, когда мы снова отправились в Массачусетс, я взяла с собой виолончель, так я могла продолжать готовиться к предстоящему концерту камерной музыки. Самолет был не полным, и бортпроводники разрешили ей путешествовать на сидении рядом со мной, как путешествуют профессионалы. Тедди подумал, что это весело, и пытался накормить её солёными крендельками.

Однажды вечером я дала в домике небольшой концерт в гостиной, где моими зрителями были родственники и развешанные на стене чучела диких животных.

Именно после этого кто-то упомянул Джуллиард, и бабушку захватила идея.

Сначала это казалось неправдоподобным. В университете нашего штата была вполне подходящая музыкальная программа. А если я хотела расширить образование, то в Сиэтле была консерватория, до которой всего несколько часов езды. Джуллиард же был на другом конце страны. И он был дорогим. Родители были заинтригованы этой идеей, но я могла с уверенностью сказать, что на самом деле ни один из них не хотел отпускать меня в Нью-Йорк или влезать в долги, так что я, возможно, могла бы стать виолончелисткой какого-нибудь провинциального второразрядного оркестра. Они не знали, была ли я достаточно хороша. Собственно, и я тоже не знала. Профессор Кристи говорила мне, что я одна из самых многообещающих учениц, которых она когда-либо учила, но никогда не упоминала при мне Джуллиард. Джуллиард – для виртуозов, и казалось самонадеянным даже думать, что они взглянут на меня хоть на секунду.

Дата добавления: 2015-08-18