Если я останусь 8 страница

- Ты уверена, что хочешь торчать тут? Ты можешь поехать со мной. Там Уиллоу, она заботится обо мне, - он усмехнулся, когда произнес ее имя. - Она может позаботиться и о тебе тоже, - он встал, чтобы уйти.

- Нет, я в порядке. Я нужна маме. Ведь папа немного не в себе.

- Его еще не стошнило? – спросил Генри, снова опускаясь на кушетку.

Я засмеялась, но по его лицу поняла, что он говорил абсолютно серьезно.

- Его вырвало, когда ты появлялась на свет. Почти упал в обморок. Не то чтобы я его осуждаю. Но чувак с ума сходил, и врачи хотели выставить его за дверь... сказали, что так и поступят, если в течение получаса ты не родишься. Что очень разозлило твою маму, и она родила тебя через пять минут, - улыбнулся Генри, откинувшись на спинку. – Вот такая вот история. Но я тебе скажу вот что: когда ты родилась, он плакал, как гребаный ребенок.

- Я уже слышала эту часть.

- Слышала часть чего? - спросил папа, затаив дыхание, и выхватил у Генри пакет. – Тако Белл, Генри?

- Ужин чемпионов, - ответил тот.

- Он им станет. Я голоден. Обстановка там очень напряженная. Надо поддерживать свои силы.

Генри подмигнул мне. Папа вытащил из пакета буррито и протянул один мне. Я мотнула головой. Папа принялся разворачивать свою еду, и в это мгновение мама издала рык, а затем начала кричать акушерке, что уже готова тужиться.

Акушерка просунула голову в двери: - Думаю, мы уже близки к завершению, так что, возможно, вам стоит отложить обед на потом, - сказала она. - Возвращайтесь.

Генри буквально кинулся к входной двери. Я же последовала за папой в палату, где сейчас была мама; она тяжело дышала, как больная собака.

- Желаете посмотреть? – спросила акушерка папу, но он покачнулся и кожа его окрасилась в бледно-зеленый цвет.

- Я, наверное, лучше побуду тут, - ответил он, хватая маму за руку, которой она отчаянно трясла.

Никто не спросил меня, хочу ли я посмотреть. Я просто подошла и встала рядом с акушеркой. Признаю, это было довольно грубо. Слишком много крови. И я, разумеется, никогда раньше не видела свою маму в таком ракурсе. Но несмотря на всю странность, мне казалось нормальным, что я была там.

Акушерка требовала, чтобы мама тужилась, потом расслаблялась, и снова тужилась.

- 'Go Baby, Go Baby, Baby Go Go' – пела она. - Вы почти у цели! – обрадовалась она.

Казалось, мама сейчас ее ударит.

Когда Тедди появился на свет, он был повернут кверху, лицом к потолку, так что первое, что он увидел, была я. Родившись, он не горланил, как обычно показывают по телевизору. Он был совершенно спокоен. Его глаза были открыты, и смотрел он прямо на меня. Он продолжал смотреть на меня и когда акушерка вычищала его нос.

- Это мальчик, - закричала она.

Акушерка положила Тедди на мамин живот.

- Вы хотите перерезать пуповину? – спросила она у папы.

Папа отмахнулся от нее, так как не мог говорить, слишком занятый тем, чтобы справиться с тошнотой.

- Я перережу, - предложила я.

Акушерка взялась за пуповину и сказала мне, где делать разрез. Тедди лежал неподвижно, его серые глаза были широко распахнуты и по-прежнему смотрели на меня.

Мама всегда говорила, что это потому, что Тедди увидел меня первым, и потому, что именно я перерезала его пуповину, так что где-то в глубине души он думал, что я была его матерью.

- Это как у гусят, - шутила мама. - Запечатляются на зоолога, а не на мамe-гусыню, потому что именно его видят первым, когда вылупляются.

Она преувеличивала. На самом деле Тедди вовсе не думал, что я была его мамой, но некоторые вещи для него могла сделать только я. Когда он был ребенком и капризничал по ночам, успокаивался только после того, как я сыграю ему колыбельную на виолончели. Когда он увлекся Гарри Поттером, только мне было позволено каждый вечер читать ему по главе. Если он сдирал кожу на колене или ударялся головой, а я была где-то рядом, тот он не переставал плакать, пока я не чмокала его ранку волшебным поцелуем, после которого он чудесным образом исцелялся.

Я знаю, что, скорее всего, сегодня ему не смогли бы помочь даже все волшебные поцелуи в мире. Но я бы сделала что угодно, лишь бы иметь возможность подарить ему хотя бы один поцелуй.

22:40

Я убегаю.

Оставив Адама, Ким и Уиллоу в коридоре, я начинаю метаться по зданию больницы. Пока я не оказываюсь в педиатрическом отделении, даже не понимаю, что ищу именно его. Бегу по коридору мимо палат с маленькими детьми, беспокойно спящими в ожидании завтрашней операции по удалению миндалин, мимо блока с новорождёнными размером с ладонь, подключенными к ещё большему количеству трубок, чем я, мимо отделения педиатрической онкологии, где безволосые пациенты спят в комнатах, ободряюще украшенных изображениями радуги и воздушными шариками. Я ищу его, хотя знаю, что не найду. Но я не должна прекращать попытки.

Я представляю себе его лицо, светлые локоны. С самого раннего его детства мне нравится зарываться носом в его мягкие локоны. Всё ждала, когда настанет день и он, возмутившись, скажет: «Ты смущаешь меня», так он говорит отцу, который слишком громко выражает свои эмоции на бейсбольном поле во время игры. Пока не дождалась. Мне было позволено зарываться в мои любимые локоны в любое время. А теперь уже нечего ждать. Всё кончено.

Я представляю, как в самый последний раз делаю это; я не могу сдержать слёз, которые попадают на его локоны, распрямляя их.

Тедди никогда не перейдет из лиги юниоров в высшую лигу. Никогда не сможет отрастить усы. Никогда не подерётся, не убьёт оленя на охоте, не поцелует девушку, не узнает, что такое любовь, не женится, не вырастит своего ребёнка. Я всего на десять лет старше, но такое ощущение, что уже так много пережила. Это нечестно. Если кто-то из нас мог бы остаться, получить второй шанс на жизнь, то это должен быть он.

Я мечусь по коридорам больницы, словно загнанный зверь. - Тедди? - Зову я. - Где ты? Вернись!

Но он не отзывается. Понимаю, что попытки бесполезны. Сдавшись, я возвращаюсь в отделение реанимации. Мне хочется разбить входную дверь отделения; разгромить пост медсестёр; вырваться отсюда. Я не хочу оставаться тут, в этой больнице. Я не хочу находиться в этом подвешенном состоянии и наблюдать за тем, что происходит, понимать, что чувствует моё тело в данный момент, но не ощущать этого физически. Я не смогу закричать до боли в горле, не смогу порезаться об осколки разбитого стекла, не смогу рвать на себе волосы, чтобы заглушить боль в сердце болью физической.

Я наблюдаю за собой, прикованной к больничной койке, словно в прямом эфире очередного американского шоу. Гнев съедает меня изнутри. Если бы я могла влепить пощёчину своему безжизненно бледному лицу, то непременно сделала бы это.

Но я просто сижу в кресле с закрытыми глазами, представляя, что воплощаю свои мысли в жизнь. Вот только не получается представить. Я не могу сосредоточиться из-за внезапного шума. Мониторы у моей кровати пищат, показывая зашкаливающие графики, две медсестры подбегают ко мне.

- Давление и пульс падают, - кричит одна из них.

- У неё тахикардия, - кричит в ответ другая. - Что случилось?

«Срочно требуется хирург в реанимационное отделение», - передают по громкоговорителю.

Вслед за сонным врачом, потирающим тёмные круги под глазами, в палату врываются медсёстры. Он срывает покрывало и поднимает больничную рубашку, оголяя меня, хотя тут всё равно никого это не заботит. Он прощупывает мой живот, который кажется надутым и жёстким. - Вздутие, - со злостью произносит он. - Нужен ультразвук.

Медсестра Рамирез выкатывает из соседней комнаты аппарат, напоминающий ноутбук на большом проводе. Она смазывает мой живот гелем, врач начинает делать узи.

- Чёрт. Жидкость, - произносит он. - Пациенту сегодня делали операцию?

- Да, делали спленэктомию (прим. пер. удаление селезёнки), - отвечает сестра Рамирез.

- Могли пропустить кровеносный сосуд или повреждён кишечник. Автомобильная авария, так ведь?

- Да, пациент поступил утром.

Врач пробегает глазами по листку с моей историей болезней. - Её оперировал доктор Соренсен. Он всё ещё дежурный. Вызовите его, а её везите в операционную. Нужно срочно резать, искать, откуда жидкость, пока не случилось ещё что-то. Она просто тридцать три несчастья.

Сестра Рамирез с таким укором смотрит на врача, словно он оскорбил меня.

- Мисс Рамирез, - из коридора раздаётся голос сварливой старшей медсестры, - у вас и своих пациентов хватает. Скорее интубируйте девушку и везите в операционную. Ей это сейчас больше пойдёт на пользу.

Медсестра быстро и методично отсоединяет от моего тела многочисленные катетеры и трубки и вставляет еще одну мне в горло. Пара санитаров ввозит каталку и укладывает меня на нее. Нижняя часть моего тела все еще обнажена, когда они начинают выкатывать меня из комнаты, но как раз перед тем, как каталка оказывается в дверном проеме, сестра Рамирез окликает санитаров: «Подождите!», и затем аккуратно накрывает мое тело больничной одеждой. Она трижды постукивает пальцами по моему лбу, словно передает какое-то сообщение азбукой Морзе. И затем я оказываюсь в лабиринте коридоров, ведущих в операционную, где меня в очередной раз разрежут, но на этот раз я не следую за своим телом. На этот раз я остаюсь, в палате интенсивной терапии.

Теперь до меня начинает доходить. В смысле, я все равно не все до конца понимаю. Я же не могла каким-то образом вызвать разрыв кровеносного сосуда, чтобы он залил кровью брюшную полость. И уж точно не мечтала об очередной операции. Но Тедди больше нет. Родителей тоже. Этим утром я отправлялась в поездку с семьей. И сейчас я здесь, настолько одинока, насколько вообще могу быть. Мне семнадцать. Так не должно быть. Моя жизнь должна была не так сложиться.

В тишине палаты интенсивной терапии я начинаю действительно задумываться о тех горестных вещах, которые умудрилась игнорировать на протяжении всего дня. А что будет, если я останусь? Какого это будет – просыпаться сиротой? Никогда больше не почувствовать дыма сигары, которую выкуривает отец? Никогда больше не стоять рядом с мамой, просто болтая, пока мы с ней моем посуду? Никогда больше не прочесть Тедди следующую книгу Гарри Поттера? Остаться без них?

Я не уверена, что все еще принадлежу этому миру. Я не уверена, что хочу очнуться.

***

В своей жизни я только раз была на похоронах, причем этого человека я едва знала.

Я могла бы присутствовать на похоронах Тетушки Гло после того, как она скончалась от острого панкреатита. Вот только в её завещании было очень точное указание по поводу её последней воли. Никакой традиционной поминальной службы, никакого погребения в семейном месте на кладбище. Вместо этого она хотела быть кремированной, и чтобы её прах развеяли во время священной церемонии коренных жителей Америки где-нибудь в горах Сьерра-Невады. Бабушку это очень раздражало, сама Тетя Гло её очень раздражала тем, что всегда пыталась показать, какая она не такая как все, даже в своей смерти. В итоге Ба отказалась участвовать в церемонии рассеивания праха, а если она не собиралась этого делать, то и мы не должны были.

Питер Хэлмен, мой друг-тромбонист из музыкального лагеря, умер два года назад, но я узнала об этом только вернувшись в лагерь следующим летом. Некоторые из нас знали, что у него была лимфома. Наверное, это самое смешное в этом лагере, что за лето ты так сближаешься с людьми, но словно по неписанному правилу в течение года связь с ними ты не поддерживаешь. Мы были друзьями только летом. Как бы там ни было, в лагере у нас состоялся поминальный концерт в его честь, но это не были настоящие похороны.

Керри Гиффорд был одним из музыкантов в нашем городе, знакомый моих родителей. В отличие от папы и Генри, которые с возрастом, обзаведясь семьями, стали меньше исполнителями, а больше ценителями музыки, Керри остался верен своей первой любви – исполнению музыки. Он был участником трех музыкальных групп, а на жизнь зарабатывал тем, что ставил музыку в местном клубе, идеальное место работы, притом, что как минимум одна из тех групп, в которых он был участником, играла в этом клубе каждую неделю. Так что ему приходилось только оставить на кого-нибудь свой ди-джейский пост и спрыгнуть на сцену, хотя иногда он даже умудрялся посреди игры группы поправлять какие-нибудь мониторы. Я знала Керри, будучи малышкой, когда ходила на концерты вместе с родителями, а затем вновь встретилась с ним, когда стала встречаться с Адамом и ходить на его концерты.

Однажды ночью он был на работе, монтировал звук одной портлендской группе под названием «Clod», и в один момент просто рухнул на свою резонансную деку. Он был уже мертв к тому времени, когда подъехала скорая помощь. Чертова аневризма сосудов головного мозга.

Смерть Керри вызвала огромное волнение в нашем городке. Он был вроде константы здесь, искренний паренек с широкой душой и огромным количеством сумасшедших белых дредов на голове. И он был молодым, ему было всего лишь тридцать два. Все наши знакомые собирались ехать на его похороны, которые должны были состояться в городке, где он вырос, в горах, в паре часов езды отсюда. Родители тоже собирались, конечно же, как и Адам. Поэтому, даже чувствуя себя немного самозванкой, которая пробралась на чью-то поминальную службу, я решила присоединиться. Тедди остался с Ба и Дедом.

Мы отправились на родину Керри этой огромной кучей, втиснувшись в машину Генри и Уиллоу, у которой уже так сильно выпирал большущий живот, что на ней не сходился ремень безопасности. Все рассказывали забавные истории о Керри. Керри, общепризнанный сторонник «левых», который решил выступить с протестом против войны в Ираке, собрав кучу ребят, которые, переодевшись трансвеститами, отправились в местный призывной пункт, чтобы добровольно поступить на военную службу. Керри, который был атеистом и к тому же скрягой, ненавидел то, что Рождество превратился в легкий способ нажиться и закатил в клубе вечеринку под названием «Празднование Счастливого Анти-Рождества», где он устроил соревнование, какая группа сможет сыграть самые искаженные версии Рождественских гимнов. Затем он пригласил всех выбросить их жуткие подарки в большую кучу посреди клуба. Но, не последовав за местными традициями, Керри не стал сжигать эту кучу на костре; папа рассказал мне, что он пожертвовал их благотворительному фонду имени Святого Венсана де Поля.

И пока все говорили о Керри, настроение в машине становилось игривым и веселым, как будто мы ехали в цирк, а не на похороны. Но это казалось правильным, это казалось как раз тем, что нужно было устроить для Керри, который всегда был переполнен бурлящей энергией.

Но вот сами похороны проходили с точностью до наоборот. Они были ужасно депрессивными – и не только потому, что они были для человека, который ушел в самом расцвете лет и практически без причины, если не считать неудачу с артериями. Они проходили в огромной церкви, что казалось странным, учитывая, что Керри открыто признавал, что был атеистом, но эту часть я еще могла понять. Ведь, если подумать, а где еще проводить похороны? Проблемой была сама поминальная служба. Было ясно, что пастор никогда и не был знаком с Керри, потому что когда он говорил о нем, это было очень обобщенно, он говорил о том, какое у Керри было доброе сердце, и что, хоть было грустно из-за его смерти, он получит свое «божественное воздаяние».

А вместо того, чтобы надгробную речь произнесли участники его групп, или городские, с которыми он провел последние пятнадцать лет своей жизни, встал какой-то дядя Бойз и начал рассказывать, как он учил Керри кататься на велосипеде, когда тому было шесть лет, как будто обучение езде на велосипеде было определяющим моментом в жизни Керри. А в заключение он заверил нас, что сейчас Керри был с Иисусом. Я видела, как моя мама покраснела от злости на этих словах, и я начала беспокоиться, что она может что-нибудь сказать. Мы иногда ходили в церковь, так что дело было не в том, что мама была против религии, но Керри был, а моя мама всегда свирепо защищала людей, которых любила, до такой степени, что могла принять оскорбление на свой счет. Её друзья не без причины иногда называли её Мамой Медведицей. Ко времени, когда служба завершилась исполнением композиции Бэтт Мидлер «Wind Beneath My Wings», у мамы уже пар из ушей валил.

- Хорошо, что Керри уже мертв, потому что эти похороны его бы точно добили, - сказал Генри. После службы в церкви мы решили пропустить официальные поминки и отправиться поужинать.

- «Wind Beneath My Wings»? – спросил Адам, затем рассеянно взял мою руку в свою и подышал на нее, что он всегда делал, чтобы согреть мои вечно холодные пальцы. – А что плохого в «Amazing Grace»? Она все еще традиционная…

- И не заставляет твой желудок выворачиваться, - вставил замечание Генри. – А еще лучше «Three Little Birds» Боба Марли. Это бы даже больше подошло для Керри. Чтобы помянуть того хорошего парня, коим он был.

- Эти похороны были не о воспоминаниях жизни Керри, - прорычала мама, дергая свой шарф. – А об отречении от нее. Было такое чувство, что они просто еще раз его убили.

Папа успокаивающе погладил маму по сжатому кулаку.

- Ну же, перестань. Это просто песня.

- Это не просто из-за песни, - сказала мама, отбирая свою руку у него, - а из-за того, что она значила. Что все это – всего лишь фарс. Уж ты-то, из всех людей, должен это понимать.

Папа пожал плечами и грустно улыбнулся.

- Может и должен. Но не могу злиться на его семью. Просто я подумал, что эти похороны – это их способ показать, что он их сын.

- Ой, не надо, - сказала мама, качая головой. – Если они хотели показать, что он их сын, почему же тогда они не уважали тот стиль жизни, который он выбрал для себя? Почему же ни разу не приехали навестить? Почему не поддерживали его музыку?

- Мы же не знаем, что они думают обо всем этом, - ответил папа. – Давай не будем так суровы в суждениях. Это должно быть больно – хоронить собственного ребенка.

- Не могу поверить, что ты их оправдываешь, - воскликнула мама.

- Я и не оправдываю. Просто думаю, ты слишком много увидела в простом выборе музыки.

- А я думаю, что ты просто путаешь сопереживание с тем, что ты простофиля!

Папа едва заметно вздрогнул, но этого было достаточно, чтобы Адам сильнее сжал мою руку, а Генри и Уиллоу обменялись взглядами. Генри пришел папе на помощь:

- Думаю, для тебя с твоими родителями это иначе, - сказал он папе. – Ведь хоть они и старомодны, они все равно всегда интересовались тем, что ты делал, даже в свои самые дикие деньки, ты всегда хороший сын и отец. Всегда обедаешь дома по воскресеньям.

Мама горько хохотнула, как будто Генри только подтвердил её точку зрения. Мы все повернулись к ней, и наши шокированные лица, очевидно, остудили её пыл.

- Наверное, я просто слишком эмоциональна сейчас, - сказала она. Папа, кажется, понял, что большее из того, что он сейчас мог получить в качестве извинений. Он вновь взял её руку в свою, но на этот раз она не отдернула её.

Папа остановился, сомневаясь перед тем, как сказать: - Просто я думаю, что похороны во многом похожи на саму смерть. У тебя могут быть желания, планы, но в конце дня это уже просто не в твоей власти.

- Не правда! – сказал Генри. – По крайней мере, это не так, если ты дашь знать нужным людям.

Он повернулся к Уиллоу и заговорил, обращаясь к животу:

- Слушай сюда, семья. На моих похоронах никому нельзя быть в черном. А по поводу музыки, я хочу что-нибудь попсовое из старой школы, вроде Mr. T Experience, - он посмотрел на Виллоу. – Ясно?

- Mr. T Experience. Я прослежу.

- Спасибо, а как насчет тебе, дорогая? – спросил он её.

И как ни в чем не бывало, Уиллоу ответила:

- Музыка Eels – «PS. You Rock My World». И я хочу одни из тех «зеленых» похорон, где тебя хоронят в земле под деревом. Так, чтобы сами похороны проходили на природе. И никаких цветов. В смысле, подари мне хоть все пионы, пока я жива, но как только меня не станет, лучше эти деньги отдать на благотворительность от моего имени в фонд вроде «Доноры Без Границ».

- Ты все продумала вплоть до деталей, - заметил Адам. – Это все медсестры такие?

Уиллоу только пожала плечами.

- По словам Ким, это значит, что ты серьезный человек, - сказала я. – Она говорит, что люди делятся на две категории – тех, кто представляет свои похороны, и тех, кто нет, и что умные и талантливые люди как раз относятся к первой категории.

- А как насчет тебя? – спросил у меня Адам.

- Я бы хотела, чтобы на моих похоронах играл «Реквием» Моцарта, - сказала я и повернулась к родителям. – Не волнуйтесь, я не помышляю о суициде или о чем-то в этом роде.

- Да ладно, - сказала мама, её настроение повышалось с каждым новым глотком кофе. – Когда я росла, у меня были тщательно продуманные фантазии на тему моих похорон. Мой никчемный отец и все мои друзья, которые были ко мне несправедливы, рыдали бы над моим гробом, который был бы красным, конечно же, а играла бы музыка Джеймса Тейлора*.

- Дай угадаю, - сказала Уиллоу, - «Fire and Rain»?

Мама кивнула, и они с Уиллоу начали смеяться, и вскоре все присоединились к ним и хохотали так, что слезы из глаз потекли. А затем мы плакали, даже я, кто не знала Керри так уж хорошо. Плакали и смеялись, смеялись и плакали.

- А сейчас? – спросил Адам мою маму, когда мы успокоились. – До сих пор, испытываете нежные чувства к мистеру Тейлору?

Мама остановилась и несколько раз моргнула, что она делала всегда, когда серьезно о чем-то задумывалась. Затем она потянулась рукой к папе и погладила его по щеке, редкая для нее демонстрация подобных эмоций.

- В моем идеальном сценарии мой великодушный простофиля-муж и я умрем быстро и в один миг, когда нам будет девяносто два. Не уверена как. Может, мы будем на сафари в Африке, - потому что в будущем мы богаты, это ведь только моя фантазия, - и мы подцепим какое-нибудь экзотическое заболевание, уснем однажды ночью и уже не проснемся. И никакого Джеймса Тейлора. Миа будет играть на наших похоронах. Если мы, конечно, сможем выцепить её из Нью-Йоркского филармонического оркестра.

Папа ошибался. Это правда, что тебе может не представиться возможность контролировать свои похороны, но иногда ты можешь выбрать свою смерть. И я не могу не думать о том, что часть маминого желания все-таки сбылась. Она ушла с папой. Но я не буду играть на её похоронах. Возможно, её похороны будут и моими. Было в этом что-то утешительное. Уйти всей семьей, никого не оставив. Но, подумав об этом, я также не могла не думать о том, что маме бы это не понравилось. На самом деле Мама Медведица была бы в абсолютной ярости от того, как складывались сегодняшние события.

* - Джеймс Тейлор (род. 12 марта 1948, Бостон, Массачусетс) - американский поп-музыкант, певец и автор песен, исполнитель софт-/фолк-рока)

2:48

Я снова там, где все началось - в Отделении интенсивной терапии. Сказать точнее, мое тело снова здесь. Я пробыла тут все время, слишком уставшая, чтобы пошевелиться. Жаль, что я не могу уснуть. Как бы мне хотелось, чтобы существовала какая-нибудь анестезия для меня или хоть что-нибудь, чтобы мир вокруг меня замолчал. Стать бы мне сейчас такой, каким было мое тело - тихой, безжизненной и безвольной. У меня нет сил, чтобы принять решение. Я больше этого не хочу. И я говорю это вслух: «Я не хочу». Я осматриваю отделение, чувствуя себя нелепо. Готова поспорить, что и остальные пациенты в палате тоже не особо счастливы находиться здесь.

Мое тело отсутствовало в Отделении интенсивной терапии не так уж и долго. Несколько часов в хирургии, некоторое время в послеоперационной палате. Не знаю, что именно происходило со мной и впервые за сегодняшний день меня это совершенно не волнует. Мне не следует переживать или думать об этом. Теперь я понимаю, что смерть - это легко. Жизнь намного сложнее.

Меня снова подключили к искусственной вентиляции легких, а глаза вновь заклеили лентой. Неужели доктора боятся, что я проснусь посреди операции и испугаюсь скальпелей и крови? Как будто такие вещи могут как-то побеспокоить меня. Две медсестры, одна из них приставлена ко мне и вторая - медсестра Рамирез, которая подходила к моей кровати каждые 10 минут и проверяла мониторы, названия и назначения которых я знаю уже лучше своего имени: датчики кровяного давления, уровня кислорода, частоты дыхания. Сейчас медсестра Рамирез выглядит совершенно иначе; не так, как выглядела вчера в полдень, когда я попала сюда. Ее макияж растекся, а волосы обвисли. Выглядит она так, словно с минуту на минуту заснет стоя. Наверное, ее смена скоро закончится. Я буду скучать по ней, но я рада, что она наконец-то сможет оставить меня и уйти из этого места. Я бы тоже хотела уйти отсюда. Думаю, я смогу. Это только вопрос времени, понять, как уйти отсюда.

Я не пролежала в своей кровати и пятнадцати минут, как появляется Уиллоу. Она проходит через двойные двери и подоходит к одной из медсестер за стойкой, чтобы поговорить. Я не слышу, что именно она говорит, но слышу ее тон: вежливый, тихий, но не оставляющий вопросов. Когда она покидает комнату спустя пару минут, я чувствую, что атмосфера изменилась. Уиллоу теперь главная. На первый взгляд сварливая медсестра выглядит обозленной, как Да кто она такая, чтобы указывать мне, что делать? Но потом она уступает и выкидывает белый флаг. Была сумасшедшая ночь, да и смена почти закончилась. К чему беспокойство? Скоро я и все мои шумные и напористые посетители станут заботой кого-нибудь другого.

Пять минут спустя Уиллоу возвращается вместе с моими бабушкой и дедушкой. Она отработала целый день, а теперь еще и осталась здесь на всю ночь. Я знаю, что она не выспалась. Я слышала, как однажды мама давала ей совет, как сделать так, чтобы ребенок спал всю ночь.

Не знаю, кто выглядит хуже, я или дедушка. Щеки у него пожелтели, кожа приобрела серый оттенок и на вид стала походить на мятую бумагу; глаза покраснели. Бабушка же, напротив, выглядит как бабушка. Никаких признаков слез или усталости на лице, словно они не способны ее потревожить. Она суетится у моей кровати.

- Ох, и заставила ты нас поволноваться сегодня, - говорит бабушка оживленным тоном. - Твоя мама всегда говорила, что не может поверить в то, какая ты умница. А я отвечала ей: «Ничего, подожди, пока она не достигнет переходного возраста." Но ты доказала, что я ошибалась. Ты никогда не доставляла нам проблем, ни единого раза мое сердце не сжималось в страхе за тебя. Но зато сегодня ты наверстала упущенное за все время.

- Сейчас, сейчас, - говорит дедушка, кладя руку ей на плечо.

- Ох, я просто шучу. Миа это оценит.

- У нее есть чувство юмора, несмотря на то, что она так серьезно выглядит. Какое-то своеобразное чувство юмора.- Бабушка подвигает стул ближе к моей кровати и проводит рукой по моим волосам.

Кто-то вымыл их так, что они все равно не совсем чистые, но и без запекшейся крови. Она начинает распрямлять мою челку, которая по длине достигает подбородка. Я постоянно то отрезаю ее, то отращиваю. Это самое радикальное изменение внешности, которое я могу себе позволить. Бабушка продолжает поправлять мне волосы, аккуратно раскладывая их на подушке и на моей груди, так, что они теперь прикрывают часть трубок и проводов, которые подсоединены ко мне.

-Так гораздо лучше,- говорит она. - Знаешь, я сегодня гуляла, и ты ни за что не угадаешь, что я видела. Клёста. В Портленде в феврале - крайне необычно. Я думаю, это Гло. Ты всегда ей нравилась. Она говорила, ты напоминаешь ей своего отца, а она его обожала. Когда он впервые сделал себе ирокез, она устроила вечеринку. Ей нравился его бунтарский дух. Она даже не догадывалась, что твой отец ее терпеть не мог. Однажды, когда твоему папе было всего пять или шесть лет, она пришла навестить нас в своем старом норковом пальто. Это было до того, как она начала бороться за права животных и все в таком духе. Пальто пахло отвратительно: нафталином и старыми тряпками, которые мы держали на чердаке, и твой отец начал называть ее «Тетушка багажный запах». Благо она этого до сих пор не знает. Но ей нравилось, что он восставал против нас, по крайней мере, она так думала. Она также думала, что и ты, становясь классическим музыкантом, тоже таким образом бунтуешь. И на нее совершенно не действовали мои убеждения, что это не так. У нее были собственные соображения на этот счет. Думаю, у нас у всех так.

Дата добавления: 2015-08-18