XVIII и XIX вв.

Однако торжество машины как эстетического объекта не всегда было прямолинейным поступательным процессом. Так, первая машина Уатта в начале третьей индустриальной революции, как бы извиняясь за свою функциональность, обратилась к публике фасадом, напомина­ющим классический храм. А веком позже, когда возникло увлечение новыми металлическими структурами и родилась «индустриальная» Красота, даже такое технологическое чудо, как Эйфелева башня, желая понравиться, приукрасилась арками в классическом духе, игра­ющими чисто декоративную, а вовсе не конструктивную роль.

Рациональная эффективность — а это, кстати сказать, неоклассический критерий Красоты — рассматривается как главное достоинство маши­ны в рисунках французской Энциклопедии, где все описано черным по белому и нет места живописному, драматичному или антропо­морфному. Если мы сравним хирургические инструменты из Энцикло­педии с теми, что изображены в трактате врача XVI в. Амбруаза Паре, то увидим, что ренессансные инструменты еще стремятся походить на челюсти, зубы и клювы хищников и, так сказать, морфологически соответствуют своему назначению терзать плоть и причинять боль (хотя и с благой целью). Инструменты XVIII в. изображены так, как мы бы сейчас изобразили лампу, бумагорезательную машину или другую продукцию индустриального дизайна (см. гл. XIV). С изобретением парового двигателя даже поэты не могут устоять пе­ред эстетическим восхищением машиной: в подтверждение достаточ­но такого примера, как стихотворение Джозуэ Кардуччи Сатана, где локомотив, это прекрасное и страшное чудище, становится символом торжества разума над обскурантизмом прошлого.

Сатанинский поезд. Джозуэ Кардуччи. Сатана, 1863

И чудовище в грозной

красоте, сбросив цепи,

мчится над океаном,

через горы и степи;

то дымя, то пылая,

на вулканы похоже,

пролетая над кряжем,

дол пугая до дрожи;

мчится через провалы,

укрываясь порою

по глубоким пещерам,

меж теснин, под горою;

вновь выходит наружу

и от края до края

ураганом несется,

дышит, все побеждая,

вдаль стремится, как буря,

как гигант победитель.

Это Он, о народы.

Он, великий воитель!

XX в.

В начале XX в. наступает время футуристического прославления ско­рости, и Филиппо Томмазо Маринетти, призвав прежде покончить с лунным светом как с никчемным поэтическим хламом, заявляет, что гоночный автомобиль прекраснее Ники Самофракийской. Здесь общество входит в решающую фазу индустриальной эстетики: машине теперь не приходится прятать свою функциональность под всякой псевдоклассической мишурой, как это было с Уаттом, — отныне утверждается, что форма следует за функцией и машина тем прекрас­нее, чем лучше сможет продемонстрировать свою эффективность. Однако и в этом новом эстетическом климате идеал функционального дизайна чередуется с идеалом стайлинга, когда машине придаются формы, не обусловленные ее функцией, из чистого желания сделать ее эстетически привлекательной и как можно более соблазнительной для потенциальных пользователей.

В связи с этой борьбой между дизайном и стайлингом известен прове­денный Роланом Бартом всесторонний анализ первого экземпляра «Ситроена DS», где сама аббревиатура, на первый взгляд такая техно­логичная, по-французски звучит как deesse — богиня. И снова история наша не прямолинейна. Став красивой и привле­кательной сама по себе, машина за последние века не перестала вызывать новых тревог уже не из-за своей таинственности, а как раз из-за завораживающего воздействия открытого взору механизма. Достаточно вспомнить, как часы побуждали к раздумьям о времени и смерти некоторых барочных поэтов, которые говорили об острых и беспощадных зубчатых колесах, раздирающих дни и кромсающих часы, и воспринимали струение песка в песочных часах как непрерывное кровотечение, в котором наша жизнь иссякает с уходящими в небытие песчинками.

Перешагивая почти через три столетия, мы приходим к машине из рассказа Франца Кафки В исправительной колонии, где зубчатый механизм превращается в орудие пытки и весь аппарат приобретает такую притягательную силу, что сам палач приносит себя в жертву во славу своего творения.

Однако такие абсурдные машины, как у Кафки, иной раз могут и не быть орудием убийства, а стать просто «холостыми машинами», прекрасными именно тем, что никаких функций у них нет, или же абсурдностью производимых операций, расточительными сооруже­ниями, предназначенными для пустой траты времени и сил, — иными словами, машинами бесполезными.

Термин «холостая машина» берет свое начало от проекта Марселя Дюшана Большое стекло, известного также как Невеста, раздетая собственными холостяками; если присмотреться к некоторым из ком­понентов конструкции, становится ясно, что источником вдохновения послужили машины, придуманные механиками эпохи Возрождения. Холостыми можно назвать и те машины, что изобретает Раймон Руссель в своих Африканских впечатлениях. Но если машины, описанные Русселем, по крайней мере производят что-то узнаваемое, например удивительнейшим образом ткут, то те, что созданы исключительно как скульптуры художником вроде Жана Тенгели, только и воспро­изводят собственное бессмысленное движение и не имеют другого назначения, кроме как скрежетать вхолостую.

Подобные машины, по определению холостые, функционально бес­плодные, вызывают у нас смех или вовлекают в игру, и мы тем самым держим под контролем тот ужас, который они внушали бы нам, обнаружь мы в их манипуляциях какую-то скрытую цель, явно ничего хорошего не сулящую. Выходит, машины Тенгели выполняют ту же функцию, что и множество произведений искусства, обладавших способностью через Красоту заклинать боль, страх, смерть, все жуткое и неведомое

Красота скорости. Филиппо Томмазо Маринетти Человек размноженный и Царство машины, ок. 1909

Как мы имели возможность убедиться во время всеобщей забастовки французских железнодорожников, зачинщикам сабота­жа не удалось склонить ни одного маши­ниста к тому, чтобы нанести вред своему локомотиву.

Мне это представляется совершенно есте­ственным. Могли один из этих людей ранить или убить свою верную, предан­ную подругу, одаренную пылким, отзыв­чивым сердцем, — свою замечательную стальную машину, которая столько раз сладострастно посверкивала в ответ на его смазывающие ласки? И это не просто образ, а почти что реальность, которой по прошествии нескольких лет мы научимся с легкостью управлять. Вы наверняка слышали замечания, нередко звучащие из уст владельцев автомобилей и заводских директоров: «Моторы, — говорят они, — поистине имеют таинственную природу... Им свойственны свои капризы и непред­сказуемости; кажется, что они наделены личностью, душой, волей. Они нуждаются в ласке, уважении, их нельзя обижать, нельзя переутомлять. Если же вы будете действовать как полагается, эта машина из стали и чугуна, этот мотор, созданный на основе точных расчетов, не только будет верой и правдой служить вам, но и вознаградит вас в двойном, тройном размере, превзойдя расчеты конструкто­ра, своего родителя!» Так вот: я ощущаю в этих словах великую пророческую силу, ибо они возвещают мне, что не за горами открытие законов подлинной чувстви­тельности машин!

Стало быть, следует подготавливать неиз­бежное и неминуемое отождествление человека и мотора, облегчая и совершен­ствуя непрерывный обмен интуицией, ритмом, инстинктом и железной дисцип­линой, о чем совершенно не подозревает большинство людей и что доступно лишь самым проницательным умам*.

Священность рельсов. Филиппо Томмазо Маринетти Новая нравственная религия скорости, 1916

Если молитва означает общение с боже­ством, то передвигаться на большой ско­рости есть молитва. Священность колеса и рельсов. Нужно преклонить колени на рельсы, чтобы вознести молитву бо­жественной скорости. Нужно преклонить колени перед вращательной скоростью гироскопического компаса: 20 000 оборотов в минуту, максимальная механическая скорость, достигнутая человеком. Нужно выведать у звезд секрет их поразитель­ной, непостижимой скорости. Значит, мы являемся участниками великих небесных сражений: мы отражаем звезды-ядра, выпущенные из невидимых пушек; мы состязаемся со звездой «1830 Грумбридж», летающей со скоростью 241 километр в секунду, со звездой «Арктур», летающей со скоростью 413 километров в секунду. Невидимые артиллеристы-математики. Войны, в которых звезды, являющиеся сна­рядами и артиллеристами одновременно, борются за скорость, чтобы уклониться от более крупной звезды или же пора­зить более мелкую. Наши святые — это бесчисленные частицы, проникающие в нашу атмосферу на средней скорости 42 000 метров в секунду. Наши святые — это свет и электромагнитные волны 3x10 метров в секунду. Опьянение большими скоростями во время поездки на автомобиле — это всего лишь радость от ощущения своего слияния с единствен­ным божеством. Спортсмены — первые новообращенные в эту веру. Не за горами разрушение домов и городов, призван­ное расчистить место для великих сходок автомобилей и аэропланов. [...]*

Руки Электричества. Лучано Фольгоре. Электричество, 1912

О инструменты силы, орудия труда,

всевластной воле подчиненные,

о волокуши тяжкие,

проглатывающие без следа

пространство, время, скорость,

о руки Электричества,

простертые повсюду,

чтоб жизнь схватить, преобразить

и замесить

на быстрых электронах,

о сила Электричеством рожденных

огромных шестерен,

дробящих явь и сон —

я слышу, как шипение и свист

несутся ото всех заводов,

и судоверфей,

сливаясь в хоре улиц шумных

со скрипом колымаг —

и так

поется

священный гимн

во славу чудотворца,

что вольным Электричеством зовется**.

Часы. Джован Леоне Семпронио (XVII в.). Выставка часов

Бог Хронос — змий, вокруг себя обвитый,

чей яд красе убийствен утонченной,

так для чего же в склянке золоченой

его пригрел, несчастный, на груди ты?

Глупец, когда глазеешь на часы ты,

ужель не зришь, тщетою ослепленный,

что каждою секундою сочтенной

сребрит главу и лик твой бороздит он?

О, хищник сей коварен — он, покамест

молился ты на собственное тело,

над ним уж водрузил надгробный камень!

Немногословен вор, идя на дело;

пес бешеный с железными клыками,

не лает Хронос, но кусает смело**.

Чудо-машина. Раймон Руссель. Африканские впечатления, 1910

Бедю, главное действующее лицо на этом этапе, сжал пружину коробки и привел в движение чудо-машину, плод своего тру­долюбия и настойчивости. Полотно с чел­ноками, невидимым образом управляе­мое приводными ремнями, верхняя часть которых терялась где-то в глубине ящика, заскользило по горизонтальной поверх­ности. Несмотря на происшедшее пере­мещение, бесчисленные нити, закреплен­ные в углу основы, отлично сохраняли свою прочность благодаря системе обрат­ной тяги, которой был снабжен каждый челнок. Предоставленный самому себе, стержень каждого челнока с надетой на него катушкой вращался в направлении, противоположном наматыванию, благо­даря пружине, оказывавшей лишь слабое сопротивление разматыванию шелка. Од­ни нити механически укорачивались, дру­гие, напротив, удлинялись, и сеть сохра­няла свою изначальную чистоту без того, чтобы запутываться или распускаться. Полотно поддерживалось большой верти­кальной штангой, которая, круто изгиба­ясь, проникала по горизонтали внутрь ко­робки; там длинная бороздка, недоступ­ная для глаза, обеспечивала скольжение, начатое несколькими мгновениями ранее. Через какое-то время полотно остановилось и тут же задвигалось в вер­тикальном направлении. Вертикальный участок его штанги несколько удлинился, приоткрыв целый набор выдвижных от­делений, подобных аналогичным отделе­ниям в телескопе. Лишь спусковой меха­низм мощной спиральной пружины, регу­лируемый системой внутренних шнуров и колесиков, был в состоянии обеспечить мягкий подъем, который завершился мгновение спустя. [...] Внезапно один из челноков, приведен­ный в движение пружиной полотна, стре­мительно переместился в самую середину сплетения шелковых нитей разного уров­ня, прошелся по всей их ширине, чтобы, наконец, достичь намеченного участка. Теперь уточная нить, вытянутая с помо­щью хрупкого механизма, прошла через середину основы и образовала начало утка. Батан, который подвижной нижней штангой был вдвинут в одну из бороздок коробки, бесчисленными зубьями вгрыз­ся в уточную нить, а затем возвратился в вертикальное положение. Снова задвигавшись, нити ремизки полностью изменили расположение шел­ковых нитей, которые, быстро-быстро переплетаясь друг с другом, перемести­лись на значительную высоту и глубину. Челнок, приведенный в движение пру­жиной левого отделения, стремительно пересек основу в обратном направлении и возвратился в свое гнездо; батан с силой ударил по второй уточной нити, распущенной с помощью челночного вере­тена. Пока ремизки быстро сновали взад и вперед, полотно, остававшееся на том же уровне, использовало оба свои спо­соба передвижения и сместилось наиско­сок, в требуемом направлении. Во время паузы из гнезда вырвался челнок: устре­мившись в угол, куда сходились все шелко­вые нити, он глубоко проник в располо­женное напротив неподвижное отделение. Удар батана по новой нити — и весело засновали ремизки, расчистившие обрат­ный путь для челнока, который был резко возвращен в собственное гнездо*.

Орудие пытки. Франц Кафка. В исправительной колонии, 1919

— Да, бороной, — сказал офицер. —Это название вполне подходит. Зубья распо­ложены, как у бороны, да и вся штука работает, как борона, но только на одном месте и гораздо замысловатее. Впрочем, сейчас вы это поймете. Вот сюда, на лежак, кладут осужденного... Я сначала опишу аппарат, а уж потом приступлю к самой процедуре. Так вам будет легче за ней следить. К тому же одна шестерня в разметчике сильно обточилась, она страшно скрежещет, когда вращается, и разговаривать тогда почти невозмож­но. К сожалению, запасные части очень трудно достать... Итак, это, как я сказал, лежак. Он сплошь покрыт слоем ваты, ее назначение вы скоро узнаете. На эту вату животом вниз кладут осужденного — ра­зумеется, голого, — вот ремни, чтобы его привязать: для рук, для ног и для шеи. Вот здесь, в изголовье лежака, куда, как я ска­зал, приходится сначала лицо преступни­ка, имеется небольшой войлочный шпе­нек, который можно легко отрегулировать, так чтобы он попал осужденному прямо в рот. Благодаря этому шпеньку осужден­ный не может ни кричать, ни прикусить себе язык. Преступник волей-неволей бе­рет в рот этот войлок, ведь иначе шейный ремень переломит ему позвонки. [...] Это было большое сооружение. Лежак и разметчик имели одинаковую площадь и походили на два темных ящика. Размет­чик был укреплен метра на два выше лежа­ка и соединялся с ним по углам четырьмя латунными штангами, которые прямо-таки лучились на солнце. Между ящиками на стальном тросе висела борона. [...]

—Итак, приговоренный лежит, — сказал путешественник и, развалясь на кресле, закинул ногу на ногу.

—Да,— сказал офицер и, сдвинув фураж­ку немного назад, провел ладонью по разгоряченному лицу. — А теперь послу­шайте! И в лежаке и в разметчике имеется по электрической батарее, в лежаке — для самого лежака, а в разметчике —

для бороны. Как только осужденный привязан, приводится в движение лежак. Он слегка и очень быстро вибрирует, одновременно в горизонтальном и в вер­тикальном направлениях. Вы, конечно, видели подобные аппараты в лечебных заведениях, только у нашего лежака все движения точно рассчитаны: они должны быть строго согласованы с движением бороны. Ведь на борону-то, собственно, и возложено исполнение приговора. [...] Когда осужденный лежит на лежаке, а лежак приводится в колебательное дви­жение, на тело осужденного опускается борона. Она автоматически настраивается так, что зубья ее едва касаются тела; как только настройка заканчивается, этот трос натягивается и становится несгибаем, как штанга. Тут-то и начинается. Никакого внешнего различия в наших экзекуциях непосвященный не усматривает. Кажется, что борона работает однотипно. Она, вибрируя, колет своими зубьями тело, которое в свою очередь вибрирует благо­даря лежаку. Чтобы любой мог проверить исполнение приговора, борону сделали из стекла. Крепление зубьев вызвало некоторые технические трудности, но по­сле многих опытов зубья все же удалось укрепить. Трудов мы не жалели. И теперь каждому видно через стекло, как наносит­ся надпись на тело. Не хотите ли подойти поближе и посмотреть зубья? Путешественник медленно поднялся, подошел к аппарату и наклонился над бороной.

— Вы видите, — сказал офицер,— два ти­па разнообразно расположенных зубьев. Возле каждого длинного зубца имеется короткий. Длинный пишет, а короткий выпускает воду, чтобы смыть кровь и сохранить разборчивость надписи. Кровавая вода отводится по желобкам и стекает в главный желоб, а оттуда по сточной трубе в яму.

La «deesse» — богиня. Ролан Барт Мифологии, 1957

На мой взгляд, автомобиль в наши дни является весьма точным эквивалентом вели­ких готических соборов: это грандиозное эпохальное творение, созданное вдохно­венными и неизвестными художниками и потребляемое (в воображении, пусть и не на практике) всем народом; в нем усматривают предмет сугубо магический. Новая модель «ситроена» упала к нам прямо с небес, поскольку она изначально

представлена как сверхсовершенныи объект. Не следует забывать, что вещест­венный объект— первейший вестник сверхъестественного: в нем легко сочета­ются совершенство и происхождение «ниоткуда», замкнутость в себе и сияющий блеск, преображенность жизни в нежи­вую материю (которая гораздо магичнее жизни) и, наконец, таинственно-волшебное безмолвие. Модель «DS», «богиня», обладает всеми признаками объекта, ниспосланного из горнего мира (по край­ней мере, публика уже единодушно ей эти признаки приписывает); подобными объектами всегда питалась неомания — и в XVIII веке, и в нашей научной фантас­тике. «Богиня» изначально предстает нам как новоявленный «Наутилус».

Дата добавления: 2015-08-17