Если желаемое выдают за действительное, значит, такова действительность. 4 страница

Кино идет. Идет кино. Давно идет. Идет давно. Нас кто-то крутит. Наш бесконечный сериал. Что дальше будет? Счастье – если сам себя сыграл. Кино идет. Идет кино. Какой конец? Не всё ль равно? О чем сегодня лишь мечтаем, мы в фильмах будущих талантливо сыграем.
Кино идет. Идет давно. Крути механик свое кино...
Лицо? Зеркало души? Лицевая, внешняя часть мозга. Датчики компьютера: слух, обоняние, вкус, зрение. Глаза – объективы мозга.
Если наблюдать толпу со стороны – кучка переминающихся на двух ногах-органах существ с одинаковыми небольшими плоскими пятачками-лицами. Для инопланетян с другой формой жизни наши лица одинаковы и безмолвны. Что мы узнаем по лицу муравья или пчелы?

Но мы, вдоволь понаошибавшись, обманувшись, разочаровавшись в определенных лицах или, наоборот, в некоторых необманувшись, утвердившись, уверившись, – к скольки-то годам научаемся читать по лицам. Плохо или лучше. Более или менее.
И пытаемся управлять собственным лицом, скрывать его, маскировать, вуалировать, играть им.

Е с л и в ж и з н и м ы н е а р т и с т ы, з н а ч и т, в с е в о к р у г п ы т а ю т с я с т а т ь н а ш и м и р е ж и с с ё р а м и.

В живой натуральной жизни мы в конце концов научаемся читать по лицам. Но еще раньше – мы постигаем индивидуальное излучение лица-мозга, которое кто-то назвал музыкой лица.
Действительно, не по носам же мы отличаем друг друга! Их слишком много похожих, как и остальных наших органов-датчиков. Особенно похожи лица-типажи. Оттого ли, что их жизненные судьбы совпадают и их лица стали похожими, или оттого сложились именно так их жизни-судьбы, что у них вот такие о п р е д е л е н н ы е лица?
Лица садистов-убийц очень похожи. Как и всяческие личины мошенников, прохиндеев и жуликов. Как схожи лица у карьеристов. Политиков. Подонков. Бабников. Весельчаков. Развратных женщин и затасканных проституток. Но у каждого, самого наитипичнейшего, есть своя «музыка» лица. Или – скрежет железа по стеклу...
В жизни они, эти «музыки», хорошо видны. Излучение мозга. По нему и ориентируемся.

Но попробуй, перенеси излучение на бумагу! Сотвори-ка из описаний носика, глазок, бровок индивидуальную симфонию выражения – общего или мгновенного! Бесполезно. Невозможно.
Не потому ли мы так любим, уважаем и обожаем великих артистов – за их поразительное умение перевоплощаться в различные типажи, быть такими, какими они желают – хотя бы на сцене или экране?
И не потому ли так часто достигают жизненных успехов граждане, у которых немного ума и таланта, но много божьего артистического дара?

Глазки, носик, ротик. Огуречик. Вот и вышел человечек...

Л и ц о – з е р к а л о д у ш и, в к о т о р о м о т р а ж а е т с я ж е л у д о к.

– Заинтригова-ал...
И ухнула в полсекунды вселенная человеческого лица! Что осталось от моего прежнего лица? Лишь отражение былого. А что останется?... Но мне давным-давно надоело мое медленно изменяющееся лицо. Мне нужно поделиться с кем-то своим лицом. Когда-то лицо было для меня главным. Сейчас – главное само излучение мозга, а лицо – лишь средство для вступления в КОНТАКТ с другим излучением...

Когда-то, когда женщины на всем скаку останавливались и с изумлением смотрели на мое лицо, как я сейчас смотрю на лицо этой девочки-шлюхи – еще достаточно невинной на вид, я неоднократно задумывался – что в нем, в моем лице, такого притягательного? Молодость, энергия, здоровье, потенциальный слой предстоящих лет?
Но здоровья не было никогда. Женившись в первый раз в двадцать лет, по глупости и неопытности я надорвал и без того слабое от природы сердце. В двадцать четыре, когда сердце отказало и случилось что-то вроде инфаркта, и всё-то на ногах, без малейшего лечения – советская медицина самая бесплатная в мире, с чем пришел, с тем и ушел! лицо мое наоборот расцвело как никогда, и женщины цеплялись ко мне, как репейник к собаке, а мне приходилось отказываться от них.
Какие там женщины – я ходить в то время мог с трудом! Но еще необходимо было и работать – в самом низу, в самой грязи... Однажды, после того, как я потерял сознание и упал на улице, я пришел в поликлинику, к терапевту – кардиологов в то время в советских поликлиниках не существовало, впрочем, как и сейчас.
В кабинете была молоденькая врач, ровесница. Красивенькая-красивенькая. Мы сидели и любовались друг другом. Возьми и начни я ее целовать, и она тут же, в кабинете, отдалась бы мне. Но я сидел и жаловался, говорил, что вот, на днях сделал кардиограмму и нормальная кардиограмма, а вчера потерял сознание на улице и было очень плохо, не помогал и валидол.
Но она мне не верила, она верила моей ослепительной внешности, она верила своим играющим юным гормонам, она дала мне свой домашний телефон, она хотела меня прямо сейчас, но я знал, что сердце мое в данный момент так слабо и плохо, что лопнет, если я возьму ее только за грудь...

Но бывало, что я проигрывал соревнование с другими парнями. Когда с работы насильно посылали на сельскохозяйственные работы в деревни, то там, в скоплении городских дев и юношей, как правило побеждало не лицо, а мощность рук, ширина плеч, наглость, разбойность, уголовность. Там моментально просыпались древние животные инстинкты, и начинал действовать закон тайги и джунглей, тем более, что местное молодое население, без каких-то там метафор и аллегорий, в буквальном смысле являло из себя дикарей.

Утрачивало свою магическую притягательность лицо и тогда, когда я накачивал здоровье и пытался компенсировать и наверстать в короткие сроки долгие месяцы прострации и болезней: пил, таскался за бабами... Бывали, бывали такие периоды в жизни, и неоднократно.
Но чем здоровее я себя чувствовал, чем больше обращал внимания на противоположный пол, тем более этот самый пол шарахался от меня в те периоды. Потому что лицо мое становилось обыкновенным, высвечивая излучение пошлости и безмыслия.

В чем же загадка любого лица?
Может быть в том, что точка настоящего – совсем не венец всего Прошлого, которое позади каждого сиюсекундного мгновения. Настоящее – это точка, где встречаются потоки в р е м е н и: из Прошлого и Будущего. Так же, как в вещих снах нам дано уходить в Будущее, так и из точки настоящего можно смотреть назад и вперед.
Да и существует ли оно, это самое в р е м я, заключенное несовершенным трехмерным человеческим мозгом в будильники и календари? Или есть лишь одна видоизменяющаяся материя, одно непостижимое нами мгновение?
Как память старого человека может вдруг стать совсем молодой, когда он вспомнит один из мигов, из тех, из которых состоит наша вторая, п а м я т л и в а я жизнь. Он оживит глаза матери или любимой, он заново сотворит цвета и запахи одной секунды, он ощутит себя в том мире и пространстве, которое давным-давно изменилось или исчезло, если верить придуманному людьми времени, и которое всё-таки г д е - т о существует!

Лицо человека – это и есть точка нашего Настоящего, фокус пересечения человеческого Прошлого и Будущего.
Может быть, те умные и красивые книги, которые я написал, и отражались на моем лице когда-то, е щ ё ненаписанные тогда, но уже из Будущего притягивавшие к себе чужие взгляды?
А сейчас, не имея денег, мне приходится использовать остатки своего лица, излучение мозга и гипнопотенциал, чтобы высветить молодую глупую темноту в голове этой девочки и утащить к себе на ночь. Мне необходимо – как воздух! в д о х н о в е н и е, мне нужно подзарядиться молодой энергией! Мне нужно успеть дописать этот роман – наверное, всё, что мне остаётся в этой жизни...
Но хорошо ли брать бесплатно у гетеры? Ведь денег нет и дома...

– Заинтригова-ал... Насилуешь себя? Это – онанизм? Ты сдаешь сперму? Граммами? Милиграммами?
– Нет, я ее вообще не выпускаю из себя, она бьёт мне в голову, и я пишу книги.
– Книги? Что, серьёзно?
– Да.
– Наверное, какие-нибудь научные? Математические?
– Разве я похож на т а к о г о?
– А какие же?
– Ну, книги бывают разные... Фантастические, реалистические, юмористические, детективные...
– Какие же пишешь ты?
– А вот всё, что перечислил.
– Разве так бывает? Чтоб один писал в таких разных... как это называется... жанрах?
– Очень редко, но бывает.
– А я почему-то представляла себе писателей... таких стареньких, седеньких, лысеньких, ха-ха.
– А советские писатели в большинстве такие и есть. Средний возраст их Членария – семьдесят лет.
– Что ты написал? Скажи, может я что-то читала.
– Вряд ли. Тиражи моих книг небольшие, от пятнадцати до пятидесяти тысяч. Для нашей страны это... Они не дают мне бумаги.
– Они?...
– Власти.
– Сволочи.
– Точно.
– Ну а все-таки. Ты не назвал ни одной книги.
– Ну, книгу юмора-афоризмов, например. «Сизифов труд» называется.
– Н-нет, не слышала.
– А такое выражение: «Чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за большие деньги», – слышала?
– Конечно. Там еще продолжение есть: «А чего нельзя сделать за большие деньги – можно сделать за очень большие деньги». Но это же народная пословица?
– Нет, я написал это десять лет назад. В «Крокодиле» публиковалось, в «Собеседнике», потом использовалось на центральном телевидении и «Мосфильме». После чего и стала фраза народной...
– Да? Здорово. А... покрупнее произведения есть?
– Сколько угодно. Вот, недавно книга прозы вышла. «Арабское танго» – повести, рассказы. Книга фантастики – «Переход»...
Я перечисляю свои литературные достижения, наблюдая выражение ее глаз. Нет, почти не действует. Так, легкий, небольшой интерес. Подумаешь, писатель! Она-то хорошо знает всему цену. Слышала, конечно, что в Стране Дураков и писатели шарлатаны и продажные дураки, а сейчас еще – и с пустыми карманами. Вот здесь, у каждого «кожаного» спекулянта или бандита в кармане за один день больше, чем у него, писателя, за все его книги, над которыми он корпел годы...

Действительно, меня не публиковали и не собирались публиковать, мои произведения считались ярыми антисоветскими и запрещались КГБ. Хотя, конечно, не было в них ничего антисоветского, никакой пропаганды и обобщений. Я в то время и не умел обобщать на политическом уровне, не знал многого и не понимал. Я лишь писал со своего дна, с позиции рядового пролетария, рядового жителя этой страны. Писал о простой жизни, пытался найти в ней смысл.
И эта обыкновенная правда, которую знали все, к которой привыкли и не замечали, на бумаге вдруг будила читателя – рядового и не рядового. И ежедневно заглушаемые жуть, тоска безысходности, дорога в никуда, эти вечные ожидания лучших, но так никогда не сбывающихся перемен – из поколения в поколение, бесправность, нищета – всё это на бумаге приобретало действительно значимость пропаганды. А я-то, наивный, писал совсем с другой целью: для собственной души, для искусства, для людей.

И эти некоторые люди замыслили меня убить в психушке...
Если бы я умел в то время отключать внутреннего цензора! Ведь все мы, интеллектуалы от искусства, в этой стране кроме внешнего «железного занавеса» были заключены и во внутренний: каждый пишущий знал – это нельзя, и это, и это – бесполезно, бессмысленно, никогда не опубликовать! А вот об этом: о Боге, о космосе, загадках Вселенной – и задумываться, и заикаться нельзя!!! Гэбэшная психиатрия даже термин особый сочинила: задумывается о «сверхценных идеях». В психушку его! На уколы! Сделать дураком или убить! А то еще додумается до чего-нибудь...

Да, если бы не внутренний цензор! Даже не в том – что нельзя писать, но и в том – как! Если бы не цензор! Вот тогда бы я написал настоящую советскую жизнь рядового гражданина! Унизительную, скотскую, концлагерную, бессмысленную, пропитанную взятками и лживой пропагандой!
Но увы, программа, заложенная в мозг с детства, заставляла не видеть видимое, сглаживать и украшать безобразное. Но и в таком виде моя проза считалась жутко антисоветской, непубликуемой, «оставляющей мрачное ощущение» – как мне отвечали нанятые Системой проститутки-«рецензенты»...
Просачивались в большую печать и на Всесоюзное радио лишь отдельные юморески и афоризмы. И то, большинство афоризмов, опубликованных шестимиллионными тиражами в «Крокодиле», шли без моей фамилии – под видом иностранного юмора...
Действительно, разве может существовать в стране «развитого социализма» выражение: Чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за большие деньги?
Но всё происходит так, как происходит, и если что-то появляется в этом мире, то только тогда, когда в этом возникает острейшая необходимость. Так случилось и с моей фразой: воры-торгаши, подпольные цеховики, секретари обкомов-крайкомов со своими главарями из политбюро – давным-давно жили на большие деньги, украденные у народа, одновременно – для всех остальных нищих – пропагандируя «равенство и братство»...

Но спасибо «перестройке» и дяде Мише... В прошлом году, наконец, опубликовали все мои книги. Правда, заплатили по старым, доинфляционным расценкам – все гонорары – на две пары обуви средней паршивости. Побочный перестроечный эффект...
А через несколько дней рухнет гигантская страна, СССР, и превратится в гигантский уголовный притон – постперестроечный эффект. Из дерьма не смогла получиться конфетка...

– В прошлом году еще, – продолжаю хвастать, – вышел детектив. У нас здесь и в Москве. «Миллион алых роз» называется.
– Как-как?! Миллион алых... Это где: Арик, Тёмный и...
– Да-да. Значит, читала?
– Но этого не может быть! – Она смотрит впервые на меня серьёзно, не шутя, не играя роль ни девочки, ни гетеры.
– Что не может быть? – я не понимаю.
– Нет-нет... Так не бывает... Так только в кино... – говорит она, глядя на меня странно, непонятно, теряя мгновенно свое превосходство молодости и обольстительности.
– Ну, не знаю. Наверное, я и вправду совсем не похож на писателя. Этот детектив... С его героями... Уголовники, прости...тутки, жаргон. Кстати, жаргон я брал из словаря блатных выражений. Поразительный эффект! Когда я писал Тёмного, ну, раз читала, помнишь – совратитель, сутенер, уголовник, так я чувствовал, как мой интеллект испаряется, хе-хе. Вообще, после этого детектива отходил около года. Такое ощущение, как будто измазался и...
– Как странно... – Она всё еще продолжает смотреть на меня с совершенно непонятной гаммой чувств-мыслей. Вот и читай по лицу...
– Что – странно?
– Дело в том... Моя кличка здесь – П р и н ц е с с а. А вон те все кожаные по углам, они читали твой детектив. Если это ты действительно написал... Они даже пользуются некоторыми твоими фразами, подражают героям...
– Принцесса? – я не сразу включаюсь. – Принцесса?! Подожди, ты что... Ты хочешь сказать, что я... что ты, прочитав детектив, сделала определенные выводы и...
– Да. Именно. Я его читала три раза. Некоторые места. Принцесса... «Девочка девяносто шестой пробы»... В школе – отличница, литературу знает, английский, французский, а потом – Сочи, проститутка, путана, Тёмный... Я не была отличницей, не была в Сочи, не жила еще с Тёмным, на курсы английского только сейчас хожу, но я – Принцесса.
– Даа-аа... Значит, круг замкнулся? Я сижу с собственным созданием? Пигмалион? Здорово, ничего не скажешь. И можно продолжить древнюю дискуссию: что же такое – знание, искусство, литература? Воспитывают ли они или развращают?
– А Принцессу ты откуда списал? Тоже из словаря блатных выражений?
– Хе, это образ так называемый «собирательный».
– И... много... ты за жизнь н а с о б и р а л таких «образов»? – В голосе и лице её как будто ревность и злость. Ч У Д Е С Н 0!!!–
Ай, в жизни я был несколько раз женат, вкалывал на дне, платил алименты собственным, весьма неудачным детям, писал книги! Бывали, конечно, типажи... Но ты же знаешь, в жизни всё грязней и некрасивей, чем на бумаге.
– Но вот я сижу перед тобой, «типаж», «собирательный» образ. Разве я такая некрасивая?
– Чёрт! Действительно, как в дешевом кино! Это мистика. Или наша жизнь...

Неожиданная, невероятная новость вспенила кровь обоих. Мы смотрим друг на друга ласково, сексуально, по-родственному и еще чёрт знает как! Мы уже сплетаемся телами, губами, половыми органами, сливаемся в одну живую массу с единым потом, запахом и животной страстью...
Но я, слегка опьяневший от выпитого без закуски, да и организм несколько ослабел – вот уже год я растягиваю последние, обесценивающиеся с каждым днем деньги от гонораров – торговая мафия искусственно создаёт инфляцию, а неполноценный царь Горбачев не в состоянии управлять, и вот уже год я не ел свежего мяса, рыбы, молока и много чего другого. Я опьянел, я по энерции продолжаю разглагольствовать, допивая шампанское, которое я не люблю, которому предпочел бы водку, но...

– Я уже, конечно, не тот красавчик-Арик, как в детективе, а...
– А, может быть, ты – Тёмный?
– Да, и Тёмный тоже. Я ведь с себя его списывал, с неосуществившегося варианта... И Принцесса, ха-ха, тоже я! По известному выражению Флобера: «госпожа Бовари – это я!» Понимаешь, с возрастом многое становится второстепенным, глупым, примитивным. То есть, продолжаешь изменяться также, как мы изменяемая с детства. Только внешне это не так заметно – тот же рост, почти то же тело и лицо, но... меняются уже фазы мышления, фазы возможностей, и приходит фаза, когда творчество кажется единственным достойным занятием. И вот, сидишь, пишешь-пишешь. Месяц, два...
– Придумываешь «принцесс» и развращаешь нас, молодежь?
– Эх, да разве без меня не существовало проституток и уголовников? К тому же, я отражаю реальный процесс... Так вот, сидишь, пишешь... У меня уже с полгода не было женщины. Совсем. И вот в какой-то момент начинаешь понимать, что писать, сочинять какую-то параллельную жизнь – такая же глупость и иллюзия, как и всё вокруг. Теряется связь со временем, с космосом, с жизнью, с самим собой. Ощущаешь собственную никчемность и искусственность, и тогда... Тогда жутко, тонешь в пустоте одиночества. И бросаешься куда-то из дома, к людям, в трамвай, в толпу. Ведь толпа, если она более-менее благожелательна, дает положительный заряд энергии. Но главное в такие моменты – женщина. Желательно, молодая, от которой идет энергия жизни. В такие моменты ж е н щ и н а – спасительный мостик-соломинка в Прошлое, Настоящее и Будущее. В Творчество. В Жизнь. Осознаешь, конечно, что это тоже иллюзия, но даже мимолетная связь с молодой женщиной спасает и подзаряжает на месяц-два.
А ты... Ты – прекрасна! От тебя идет ток... спасения, к которому бы возжелал подключиться любой мужчина! Но ты не знаешь себе цены. Нет, не в рублях и баксах... и эти здесь, молодые... Они сейчас все «арики» или будущие «тёмные», как у меня в детективе. Они думают, что так и останется у них юность, сила, внешность. И всегда будут такие девочки, как ты. Да они даже и не думают ни о чем таком. Просто существуют в с е й ч а с. Как все мы в молодости. А каждое мгновение юности бесценно и...
– Все. Уговорил. Я с п а с у тебя сегодня. И спасусь сама. Но сколько же тебе лет, Арик-Саша? Ведь ты выглядишь не старше, чем эти все здесь, с их испитыми мордами...
– Спасибо, Стеллочка, за комплимент, но мужчина-мальчик – так ли это хорошо?
– Еще как! Слушай, через пять минут выходи на улицу, заверни за правый угол, пройди метров десять и жди меня там. Обязательно! –говорит Стелла, берет сумочку и идет в женский туалет – рядом с выходом.
Я смотрю на ее развитые, суперсексуальные ноги, на фантастические бёдра и думаю: «Неужели сегодня всё это будет принадлежать мне?!» Чудо!
Весь зал двадцатилетних смотрит на то же самое, только в трех проекциях: спереди, сбоку и сзади, и думает: «Неужели всё это сегодня будет принадлежать вот этому мужику?!»

В бутылке еще остается вино, но не допивать же его поспешно на глазах у наблюдающей за мной исподтишка публики! А вот шоколад... Шоколадом я закушу. Эдак небрежно-невзначай кусок покрупнее и с задумчивым неторопливым видом. Хрум-хрум. Шоколад я тоже не пробовал больше года. Питательно и полезно для потенции...
Пора. С сожалением окидываю прощальным взглядом бутылку – грамм сто пятьдесят осталось, и шоколад – треть плитки. Но на улице меня ждет лакомство получше. Принцесса.
Нет, я еще не прочувствовал странного факта, что она – героиня моего произведения. Оматериализованная. Но это – потом, потом. Главное, удачно выйти сейчас, чтоб на зацепили кожаные.
Я выхожу, провожаемый различными взглядами: хмурыми, завистливыми, злобными. Захожу за угол – настороженно и напряженно, советский кабак – вотчина преступников. Могут ограбить, избить прямо в зале или за углом. А если и существует поблизости какой-никакой мент, то вдрызг пьяный, а в кармане – макли от них, от преступников.
В кабаке спокойно потому, что он уже частный и заманиха для иностранцев, расчитывающихся дефицитной валютой. Начало капитализма в России. Пройдет всего несколько лет и в городе появятся десятки ресторанов похлеще – с компьютерной светомузыкой, танцами, казино, десятками вооруженных охранников, с обысками на входе – ультразвуковой аппаратурой, с расстрелами из автоматов «Калашниковых» уголовных «авторитетов» прямо на ступенях этих кабаков...
Но всё это еще впереди.
А за углом... Никого. Пошутила? Или шутка меня еще ждет? Но что с меня взять? Разве, советские часы «Электроника-5», неплохие, кстати, часики, сколько они там накрутили? Двадцать два-тридцать. Ни денег, ни Принцессы и шампанское осталось...

Возле меня резко тормозит вынырнувшая из-за здания белая «тойота» почти новой модели с темными, непроницаемыми снаружи стеклами. Пытаюсь отойти от греха подальше: машины с такими тонированными стеклами – любимое средство передвижения бандитов. Дверь с моей стороны приоткрывается. За рулем – Стелла.
– Саша, обойди, садись!
Обхожу, сажусь рядом впереди. И думаю, нет, не с завистью, а с раздражением и даже злостью: «И какого же хрена тебе, сучка, неймется?! У меня, писателя, столько написавшего и опубликовавшего, провкалывавшего всю жизнь, нет денег даже на велосипед, голодаю, а ты, размалевана, разодета и эта почти новая японская машинка стоит...»

Впрочем, слово «сучка» я вряд ли успел вывести из подсознания, всунуть его в сознание, определить в конкретное понятие, в мысленный звукоряд, соединить с другими словами и превратить в стройную концепцию – с велосипедом впридачу. Но. Раздражение некоторое от ее машины проскользнуло. И исчезло.
Потому что Стеллочка нажала кнопку магнитофона и в салоне разлился чудесный голос Хулио Эглиссиаса. Потому что я, наконец, осмелился приказать своей правой руке опуститься на левую невероятную ногу Стеллы и пройтись слегка по живому теплу, через колготки, почти до самого н а ч а л а – она приподняла для удобства вождения и без того короткое платье.
– Я хочу посмотреть, как живет писатель. И стол, на котором родилась Принцесса. Где ты живешь?
– Уверяю тебя – разочаруешься. Я живу в старом поганеньком двухэтажном доме в квартире с подселением. И без горячей воды.
– Где это? Куда ехать?
– Это район Трудовой. Знаешь, Спортивная и дальше, к рыбному магазину.
– Так и я там живу. Жила с матерью, только выше, в большом доме. Ой, вспомнила!
И она начинает хохотать. Уже набрав небольшую скорость, она остановила машину и хохочет. Смех непонятный, но радостный, даже почему-то счастливый, жизнеутверждающий, оптимистический в общем. Типа: хи-хи-хи! Да хи-хи-хи! С поглядыванием на меня. И опять: хи-хи-хи! Хи-хи! Ой, хи-хи-хи, я же, хи-хи, знаю тебя! Видела сто раз! Хи-хи. Ты всегда так одевался... Ты мимо моего подъезда ходил к кому-то в наш дом. Мы с девчонками, хи-хи, всегда смотрели на тебя. У тебя ведь были голубые брюки и голубая рубашка? И еще такие жёлтые брюки и жёлтая рубашка? А? Были? Были?!
– Знаешь, еще через полчаса выяснится, что мы с тобой брат и сестра. Или самая жуткая новость: ты моя дочь!
– Ой, ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!
– Номер дома у тебя был двадцатый?
– Да-да, конечно! Это ты! Но изменился... Мы с девчонками... Такой симпотяга... А потом куда-то исчез. Это было давно очень, лет пять назад!
– Давно... Пять лет... Как будто вчера. И брючата с рубашками сохранились, еще можно носить да носить. И я никуда не исчез и до сих пор хожу в тот дом, там у меня мать и брат живут. Я просто постарел, и вы перестали меня замечать, госпожа Принцесса...

КРУТОЙ СЕКС.

Мужчина становится зрелым, когда перестаёт искать в женщине то, чего не нашёл в себе.

«Когда-то кто-то где-то нас любил. Слова-слова... мерцающие звуки. Когда-то кто-то где-то нас забыл, от ласк покорно отвыкали руки...»
Стихотворение «Переход». В тридцать семь. После возраста Христа. Мир уходил из крови. Прединсультное. Должен был умереть. Наверное. Слезливость необыкновенная. Жалость к себе и ко всему. «Человек текуч». – Толстой Лев. Но минул мой п е р е х о д и мой мир вновь опошлился.
– Да, вот сюда, Стеллочка, проходи, тут у меня еще соседи, подселение, да, здесь грязный пол, вот, возле моей двери разуйся...
«Мы становились проще и мудрей, но человеческое не было нам чуждо, мы вытравляли из души зверей, сентиментальности стесняясь непослушной...»

В своем Переходе я прощался с женской вселенной. Человек текуч... Я никогда не признавал проституток, хотя среди них у меня бывали даже любовницы – кратковременные. Постоянно забывая свой огромный мужской опыт, я всё еще искал в женщине загадку и утонченность, и что-то такое, чего не было во мне.

Е с л и н е л ь з я б ы т ь н е в и н н ы м, т о х о ч е т с я о с т а в а т с я ч у т ь-ч у т ь н а и в н ы м.

Ч е л о в е к с т а н о в и т с я б е з н а д ё ж н о с т а р ы м, к о г д а в н е м и с ч е з а е т п о с л е д н и й п р о б л е с к р е б е н к а...

На волне Перехода я написал несколько книг и едва не умер, чудом, вернее, витаминами, бегом и голоданием увернувшись от инсульта.
«И наконец, настал тот день и час, когда слова, мерцающие звуки, запеленали в бесконечность нас, той памятью, что не теряют руки...»

Но Переход, как и Женщина, оказался таким же туманным обманом, за которым нет ничего. Или за которым – Непостижимое на Земле.
В свой Переход я открыл мир заново, в третий раз. Как в пять лет: лёжа на копне сена я впервые осознал невероятное бездонное голубое небо с плавающими в его невесомости чаинками птичьей стаи и клубами сказочных непонятных облаков.
Как в шестнадцать-семнадцать, когда включились все мужские реле и запульсировало в крови днем и ночью: Женщина! Женщина! Женщина! Любовь! Любовь! Когда люди разделились на платоников и развратников, и тело и мозг мои тоже поделились на эти две пожизненные половины, периодически одерживая победы друг над другом...
Да, я едва не умер от третьего открытия мира, едва перенёс суперсложность и сверхфантастичность самого себя и всего видимого и невидимого вокруг. Это было страшно, жутко, красиво и жестоко никогдашней непостижимостью Создателя человека и Вселенной.

«И одиночество нас сделало добрей, мы не хотим жонглировать словами. Чем старше мы, тем жизнь живей, тем чаще выражаемся слезами»...
В Переходе я создал н е ч т о, может быть, свой индивидуальный духовный мир, который слегка зафиксировавшись на книжных неблагодарных страницах, улетел куда-то, отсоединившись от своего создателя, улетев в невидимую часть Вселенной и существует там каким-то неведомым измерением, примкнув к другим подобным мирам.
А я, его хозяин, отдав лучшие годы и ценнейшую зрелую энергию жизни, остался внизу, опять обманутый, со своими ничтожными земными проблемами, со своими животными гормонами и железами, которые уже не нужны больше ВЕРХНЕМУ невидимому миру и потому начинают разваливаться – тикает будильник.
И я открываю ключом дверь в свои аппартаменты – в квартире с подселением, и впускаю девочку-проститутку с ангельским лицом и божественной фигурой. Я давно забыл о Переходе и утратил те ценности, которые в нём приобрёл. Остались лишь память о них да желание вернуться еще раз туда, в Переход – навсегда...

И мои мысли сейчас о предстательной железе, она уже заныла от шампанского, мои мысли сейчас: встанет как надо или нет? Когда болит предстательная – можно ждать позорных непрятностей... И мои мысли сейчас: если не встанет в полной мере – достаточно ли опытна и испорчена Принцесса, чтобы поднять тонус орогенитальным контактом?
«Как научились люди врать!» – чуть-чуть думаю я. – «Всё должно быть красиво. Грубо говорить просто: в рот...» – чуть-чуть думаю я.
И еще я чуть-чуть думаю о Переходе, о своих стихах, которые прочту ей после второго полового акта – если простатит не подведет. Всегда-то с новой женщиной – если она, конечно, вдохновляет – меня почему-то развозит на стихи или пение...

Но мои руки уже на её изумительной попе, излучающей тепло через колготки, губами я уже перебираю ее губы, слизывая вкусную помаду, свет включен, штора не задвинута, из дома напротив, из окна второго этажа, наблюдает девочка Аня, семнадцати годов, бывшая подруга моей бывшей дочери, предлагавшая себя в любовницы в одиннадцатилетнем возрасте. Несостоявшийся вариант с «Лолитой»...
Я целую Стеллу и Принцессу – в какой-то степени собственное произведение, руки мои изучают начало ее ног – о, эти первые секунды с новой, еще не раздетой женщины! Они ценнее самого полового акта.
Член прекрасно напряжен. Пока. В штанах. Как-то будет дальше? Половое опьянение. Пошла первая капля простаты. Упираюсь членом в ее лобок. «Удобно ли так сразу? Всё же – писатель...» Стелла язычком лижет в ухе. «Опытная. Значит, может всё...»
«Но этим язычком, возможно, сегодня она уже... А я целую ее...
И чёрт с ним со всем...»

Стелла водит язычком в ухе. Лижет. Если сильно голодный, сейчас расстегнет ширинку и вытащит, вот, она уже чувствует его... Все они одинаковые, мужики, что писатели, что читатели... Только завёл, сразу прислонил к стене, хорошо – обои. Очень нежно гладит зад, молодец. Ей уже порвали двое колготок. Нетерпеливые...
Бедненький! И он пытается стянуть колготки. Куда торопишься, дурачек... А вообще ничтяк, уютно у него. Две комнаты. Паласы, стенка, стаканчики хрустальные, люстрочка тоже хрус... Книги, книги, полки. А это что? В углу? Консервы! Рыбные! А там, в другом? Макароны! Весь угол завален макаронами в целофане, мукой и еще какими-то пакетами, наверное, с перловкой... Бедный писатель!
О-о, так приятно! Опытный...

Дата добавления: 2015-08-20