Вопрос о способности к науке, литературе и искусству 2 страница

Бёрне может также служить примером того, какую форму принимает иудейская неспособность к правильной оценке литературных величин, и с каким, кроме того, бесстыдством эта неспособность к критике, козыряет тяжелыми и пошлыми выражениями. Так, в своих сочинениях, Бёрне говорит об "остром идеалистическом клюве Шиллера" и о "широком реалистическом рыле Гёте", и рядом с этими, более чем просто неблагородными выражениями он прибавляет еще, что Шиллер и Гёте хороши были только для своего времени, и что они не больше как "реестры прошлого". Напротив того, Лессинг останется писателем и будущего и, в противоположность Шиллеру и Гёте, будет "оглавлением будущего". Мы также высказали решительным образом наше суждение о Шиллере и о Гёте. Но когда двое, с виду, делают одно и то же, то нужно всмотреться попристальнее, говорят ли они одно и то же. Но наше суждение диаметрально противоположно. Для нас Шиллер и Гёте, и не только в силу абсолютных и положительных оснований, являются малозначащими представителями литературы, но особенно в силу того, что они подчинялись влиянию славоиудея Лессинга, и в той мере, в какой ему подчинялись. В пользу их, как смягчающее обстоятельство, говорит также тот факт, даже необходимость, что поэты, как таковые, никогда не бывают или не могут быть мыслителями, даже никогда не бывают значительными критиками, настолько же, как не бывают математиками, поэтому и нет ничего постыдного в самоподчинении Гёте жалким лессинговским псевдо-рецептам, рабски заимствованным у Аристотеля и отвратительным образом размазанным. Вся немецкая литература, уже с 18-го столетия, значительною долею своей испорченности обязана ожидовлению ее на манер лессинговского. Если бы Бюргер с присущею ему мерою здоровой естественности и немецкого духа не составлял решительного исключения, если бы не был он, параллельно Гёте и наравне с ним, истинным представителем натуральной и настоящей лирики любви, то нельзя бы было указать решительно ничего, действительно основательного. Исключительно только это последнее обстоятельство спасает немецкую литературу от заслуженного ею, в остальном, полного презрения.

Но эта Бёрневская, чисто иудейская сверхоценка Лессинга не должна ни малейшим образом удивлять знатока иудеев. Иудей Бёрне был убежденнейшим проповедником прав иудейства на господство не только в сфере литературы! В одной анонимной и водящей публику за нос рецензии одной ученой (кстати заметить, страдающей философастерским, в кантовском роде, бессилием) книге об "Иудействе" (Л. Гольста, Майнц 1821) он делает автору заявление, еще и доныне хорошо характеризующее отношение иудейства. Он грозит ему, именно, что он, Бёрне, еще надеется дожить до той поры, когда всякое подобное, возбуждающее против иудеев, сочинение будет наказываться заключением автора либо в исправительный, либо в сумасшедший дом; Бёрне умер в 1837 году. Столетие пришло уже к концу, а все еще эти скромные желания иудейской расы, несмотря на то, что влияние ее с тех пор сильно возросло, остались неисполненными, но, тем временем, в ответ на это, вызвали кое-какие серьезные народные движения против. иудеев, а эти, с своей стороны, снова выкрикивали этот, Бёрневский призыв к полиции и к сумасшедшему дому. Но, - что очень комично, - иудеи, вместо требования, чтобы серьезные противники их расовых бесчинств были заключаемы в сумасшедший дом, нашлись вынужденными защитников этих бесчинств, каков, наприм., Нитцше, буквально выписывать из сумасшедшего дома. Без всякого стыда, с известною глупою наглостью, в мириадах реклам своей прессы, они прославляли таких субъектов как духовные величины, и таким образом людей, которые с самого начала их жизни были кандидатами на звание тупиц они восхваляли не просто как мыслителей, - нет, а чисто, по иудейски, как сверхмыслителей, и таким образом прямо восходили до вершин не только крайней напыщенности, но ошеломляющего и в этом смысле тупейшего идиотства. Этим Гауризанкаром комики и должно было кончиться дело у этой балаганной древней расы торговцев штанами, в немецком срединном царстве, когда над бесчинствами расы наступило время суда и явилась Немезида истории.

4. Между четвертым и пятым изданиями этой книги мною дано более полное освещение Бёрне и Гейне в моих "Светочах литературы", а именно во втором томе под рубрикою мнимых величин, т. е. просто таких писателей, у которых было кое-какое имя в литературе. В числе этих имен, мнимые величины Бёрне и Гейне известны с дурной стороны, но в той же главе указана группа имен, которые большою частью или, по крайней мере, некоторыми чертами являют кое-что хорошее. Вообще же, вся книга, оба ее тома, с ее вводными обзорами прежнего, правда - лишь между прочим, есть история ожидовления литературы, а именно, есть критическая история ожидовления, которое господствовало в новой литературе до самого последнего времени. Хотя, во всяком случае, подобный отчет о порче новой литературы иудейским духом или, лучше сказать, иудейскою плотью и иудейскими чувствами, никоим образом не составлял главной цели наших стремлений, но, к сожалению, к стыду последнего тысячелетия новые народы и их выдающиеся личности или, так сказать, их духовное тело, благодаря внесению христианской лимфы, получило предрасположение к заражению, и даже - должно было заразиться обильною иудейскою сыпью и, к сожалению, совсем не такою сыпью, от которой можно бы было быстро вылечиться. Наша история светочей в литературе является в этом отношении, как и по своему главному предмету, новостью всемирной литературы, и рядом с остальным реформаторским содержанием представляет и возбуждение против литературных безобразий всей нашей заключительной всемирно-исторической литературной традиции, - безобразий, которыми мы обязаны иудеям. Обезображение беллетристики специфически иудейскими мерзостями и шутовством, которое величает себя христианским, - все это далеко еще не самое худшее. Неизящность, кривлянья, угловатость, обрывчатость, кургузое изложение и кургузый стиль, короче, все, отталкивающее в эстетическом отношении, или даже формально негодное, есть при этом лишь относительно маловажный вред, сравнительно с безнравственными и даже прямо преступными течениями, этими, как бы назревшими, нарывами конца XIX-го века, открывающими недурные виды на духовную ненормальность двадцатого столетия. Закончится ли с заключением второго тысячелетия засилие иудейства, кто может предсказать это! Во всяком случае, в просвещеннейших формах сознания наш fin de siecle есть так же и fin de judaisme, и это, как показывают разум и чувство, есть совершившийся факт; но дальнейшее распространение и проведение его вовсю даль и ширь жизни и мира, это - пока еще, в некотором смысле, исполинская задача, Геркулесова работа для целых поколений, число которых еще не поддается определению.

Но, пока, не будем касаться этих общих, перспектив, а окончательно и вполне охарактеризуем Гейне, в частности, т. е. подобающим образом заклеймим его. Это - не просто поэт-арлекин, но кое-где не только в моральном, но и в юридическом смысле слова, прямо преступный стихослагатель. В первом отношении, достаточно указать на его бога - Аполлона, которого я назвал иудеем-Аполлоном, а в другом отношении, укажу между его последними стихотворениями, а именно, в группе его садистических пьес, "Ночную поездку", в которой автор заявляет о личной своей преступности. Убиен щекоткою, на почве половых отношений, совершаемое при лунном свете на море, у него, кроме того, - как это, впрочем; в подобного рода штучках является, по-видимому, господствующим правилом, - разукрашено религионистически. Воззвание к Адонаи, т. е. к Господу Богу иудеев, при таком утонченном сладострастии, которое можно поставить рядом, с ритуальными убийствами, - вещь весьма понятная. Самое преступление относится, во всяком случае, к более ранней эпохе; этому нисколько не противоречит то обстоятельство, что желание пощекотать себе воображение приятным воспоминанием о деле, в сочетании с необыкновенною резвостью, - что эта идеальная неестественная помесь в поэтически-криминальном роде, принадлежала позднейшему времени. Мерзавцу, который одержим был еврейскою манией величия, доставляло удовольствие - свое реальное изнасилование повторить пред публикою и идеально, и свое бесчестно-надменное издевательство над лучшею частью человечества и над более благородным человеческим духом проделать еще и таким манером. Если в заявлении этом только эксперт, понаторевший в расследовании подобных чудовищных мерзостей, вполне ясно разглядит, что здесь речь идет о преступлении в форме садистического разврата, то для преступника оно навсегда останется, хотя и несколько затененною, но, тем не менее, все-таки уликою. Сверх того, оно так характеристично для известных черт еврейского существа, или, лучше сказать, ненормальностей еврейского существа, что должно было найти здесь себе место, если только чувственные покушения этого, пользующегося дурною славою, народца, должны вообще найти себе современное, даже модное, чтобы не сказать, богатое и будущим наглядное пояснение. То, что предлежит нам в виду такого положения дела и таких наклонностей, нельзя легкомысленно считать ничего не значущим в моральном отношении. В самом деле, художество в уголовщине, равно как и уголовщина в художестве, благодаря влиянию иудеев, отлично преуспевают, а в последнее время, когда ремесленность в литературе достигла non рlus ultra нелепости, тупое и сумасбродное философастерство пришло к паролю - да здравствует преступление. Vive le crime или, говоря по-немецки, das Verbrechen lebe hoch, - таков новейший девиз, который, если не прямо, то косвенно, в форме, - чтобы щадить публику, - несколько смягченной и с кое-каким передержками, разносится задающею тон прессою при посредстве панегириков и газет поляками и другими полоумными единомышленниками жидов, и пропагандируется в несколько прикрашенной форме чрез посредство всяких духовных каналов, для пущего орошения деморализации.

Эта развязка конца XIX-го столетия, если спокойно взвесить ее, в конце концов есть не иное что, как действие всей той прежней стрижки и сервировки, - этого, в большей своей части, дела жидовства, понимая это слово в самом широком, т. е. национально-моральном смысле. Все, что было прежде, и вся эта духовная традиция, которую не только чересчур высоко ценили, а, напротив, прямо разукрашивали, чтобы представить ее не тем, чем она была, раскрывается для исторически созревающего сознания во всей полноте своей гнусности лишь благодаря тому, что ее освещают теперь светом современных еврейских безобразий и еврейской преступности.

Сообразно этому, вышеприведенное Бёрневское предсказание, как и все иудейские пророчества, полностью дает как раз противоположное. Сумасшедший дом будет играть некоторую роль, но отчасти, как уже теперь видно, а чем дальше - тем больше, роль эта будет такова, что жидки будут за помощью обращаться в сумасшедший дом, и искать себе поддержки у полоумных, а именно, у морально-свихнувшихся. В этой ненормальной области, в единичных случаях, они уже и сосредоточились, faute de mieux. Они поощряли жалчайших и несостоятельнейших радетелей, которые со своим литературным залежалым товаром и с соответственною сумасбродною лестью не видали спасения ни в чем, кроме перехода к угодничеству пред иудеями и к роли радетелей за иудейство, - поощряли их, как и следует, своими тысячерукими рекламами, возвеличивая их из ничего или из ниженичего в нечто или даже в сверхнечто. Таким образом они придумали себе сверхобычную видимость помощи, которая может держаться лишь постольку и до тех пор, поскольку и пока публика позволит прессе дурачить себя и водить за нос. С просвещением о евреях и об изобретенных ими пугалах против антисемитизма, должно будет и все это бестолковое дело, скажем мы, не просто завалиться, - это было бы слишком благородное выражение, - а свернуться в запутанный клубок, который, как меньший нуля, останется только бросить во всепожирающее пламя, чего он только и заслуживает. Таковы моральные перспективы и для немногих интеллектуальных способностей, которые попали в этот клубок, и которые отнюдь не служат искуплением, ни даже смягчающим обстоятельством для этих, нравственности и праву противных проделок или даже квалифицированного мошенничества, каковыми отличается современный еврейский и еврействующий литературный тип гнилостного рода, подобающий характеру и племени иудеев.

Я несколько дольше остановился на этой карикатуре, называемой литературою в более узком смысле слова. Однако, стоит только осмотреться в иудейской прессе во второй половине XIX-го столетия, чтобы убедиться, что эти литераторы питались крошками со стола Гейне и Бёрне и что они швырялись оборотами и, якобы, остротами, заимствованными из этих источников. Всего поучительнее это явление в немецкой социал-демократической прессе. Ожидовление было здесь полнейшее, и особенно в марксистской шайке этой прессы. Это ожидовление перешло в исключительное господство иудейского элемента в социал-демократической прессе. Обороты речи, напоминающие язык ветхого завета и талмуда, в этих газетах часто свидетельствовали, откуда их борзописцы заимствовали "немножечко-столечко" своего образования. В этом пункте обыкновенные иудейские газеты, поддерживавшие гешефты других направлений, сходились с листками, занятыми социал-демократическою агитацией, как бы они не враждовали друг с другом или, лучше сказать, как бы они ни грязнили друг друга. Впрочем, и в самой социал-демократии, раньше чем она распалась на два лагеря, лейпцигских марксистов и берлинских лассальянцев, последние, у которых вожди были не из иудеев, осмеивали первых, называя их "учеными мюлендаммерцами". В то время Мюлендамм была в Берлине улица, в которой с незапамятных времен ютились иудейские торговцы старым платьем. Это нарядное название означало, таким образом, обноски иудейской учености, какою щеголяла шайка г-на Маркса, а также и ее гандель старыми жилетами и штанами, выброшенными из гардероба науки. Это ожидовление прогрессировало вместе с устранением раскола в социал-демократии. Если где настоящий народ испытывал на себе тяжесть инфекции иудейского духа, то именно здесь. Лучший дух действительного народного единения в этой иудейской карикатуре социал-демократии не мог дать никаких всходов, и моральное банкротство, расчищавшее путь внешнему угнетению народных элементов и приводившее их к игре в парламентерские пустяки, было делом иудейской игры в социал-демократию и превращения социалистической пропаганды в иудейский гешефт. Впрочем, бисмарковский закон о социалистах, в течение своего 12-тилетнего господства, своей конфискацией гласности фактически открыл доступ еврейскому пронырству и дал ему возможность вполне овладеть социал-демократией. Что в этом отношении натворили, обнаружилось тотчас же в 90-х годах, когда этот безумный закон, враждебный свободе и гласности, благодаря случайному стечению обстоятельств, был отменен. Тогда полная гебраизация социал-демократии, до тех пор прятавшаяся в темноте, стала для всех делом очевидным. Однако, я должен здесь вести речь о литературе, а не о политике.

К пошлой и совершенно нездоровой манере, какою отличается весь громоздкий и пустой материал, вышедший из под пера Гейне преимущественно в последние годы его писательства, вторая половина 19-го столетия прибавила еще более нездоровые вещи, и ими мы обязаны менее талантливым иудеям. Литературное измельчание и нечеловечески гнусный тон этих продуктов разнузданного иудейства достигли крайних, пределов. Не нужно думать, чтобы центром тяжести являлись здесь Лассалевские аллюры. Где только ни выступали иудеи главными махерами и главными крикунами в прессе и в литературе, там все более и более водворялись гнусность и грязь в стиле и в манерах. Точно также, более и более распространялась наглость, состоявшая в том, что писаки чуждой нам расы радикальнейшим образом позорили все немецкое. Гейне начал с того, что стал осмеивать возбуждение национального чувства, выступившее после освободительных войн. Напротив того, дело иудейства он пропагандировал и в прозе, и в рифмах, - факт, который отнюдь не терял своего основного характера от того, что кое-где он отпускал шуточки о кривых носах своих единоплеменников. В новейшей иудейской прессе и иудейской литературе, и всего наглее - в прессе и в литературе с якобы социал-демократическою и радикальною окраскою, неизменно осмеивается немецкий "череп мыслителей", и нации постоянно кидают в лицо прозвище "Немецкого Михеля". Но если кто осмелится хоть что-либо сказать о свойствах иудейского племени, то это будет сочтено оскорблением величества, даже грехом против самого Господа Бога, все это будут стараться тотчас же задушить, а раз это проникло в публику, - будут взывать ко всем иудейским богам, от Иеговы до Лессинга. Но ни о какой терпимости не может быть и речи, раз нация Михелей и бестолковых голов, мыслительные способности которой достойны осмеяния, осмелится указать, что за божественные вещи скрываются под иудейским черепом. Конечно, иудейский череп не есть череп мыслителей; с древнейших времен, если в этом черепе не находилась пустота, он весь был заполнен Господом Богом и гешефтами. Отменная суетность и некоторого рода мания величия этого народца всегда давали ветер, который сдувал мысли. С такими то средствами эти номады или, как называл их Вольтер, эти палестинские цыгане хотят, сидя у нас, за нашим столом, нас же осмеивать и над нами же издеваться. И немецкий народ, потому что он терпелив, все это должен сносить! Что касается меня, старого шведа, то в моих научных трудах (уже с 1864 г.) я всегда воздавал иудеям по справедливости, какой заслуживает их высокомерие. Правда, немец расправляет члены лишь тогда, когда узурпации делаются очень невыносимы; но раз он это делает, то делает это основательно, как и все остальное, что он делает. Он умеет отыскать самый корень зла, действует ли он как элемент из народа, или как элемент выше-образованного общества. Только в последнем случае сначала он производит более тонкое исследование; он удостоверяется прежде всего, как обстоит дело с инфекцией того духовного воздуха, которым он дышит. Найдя, где находятся болезнетворные элементы, наносящие ему вред, он тотчас принимается за дезинфекцию, с новейшими средствами в руках. Тотчас он делает это в прессе и в литературе. Но это относится к области мероприятий. Пока - вопрос о способностях к науке и к духовному творчеству.

5. Какой же приговор постановит "народ мыслителей" народцу торгашей, когда речь пойдет о науке? Я думаю, что у нашей нации мысль, созревавшая не только во внешней борьбе народов, но и на поле науки, разрешалась поразительною деятельностью. Нужно оповещать обо всем, что иудеи выносят на рынок под видом науки, о всяком фальшивом духовном товаре, чтобы каждый держал ухо востро. В науке в собственном смысле слова критическая история науки является самым подходящим местом для постановки первого приговора и для мероприятий во всем остальном Я могу здесь касаться только того, над чем я сам работал. Я, с своей стороны, констатировал роль иудеев в трех историях науки. Первая из них, это, упомянутая выше "История философии", в которой главный вопрос исчерпывается Спинозою. Засим следует "История национальной экономии и социализма" (4-ое изд. 1900 г.), где в совершенно новом освещении представлен иудей Рикардо, - как главный пример вмешательства иудеев в учение о народном хозяйстве - представлены его несамостоятельность, угловатость и другие, к науке относящиеся, племенные качества. Там же найдете и характеристику иудейских агитаторов и интриганов так называемого социализма, каковы Лассаль и Маркс, равно и вообще так называемой иудейской социал-демократии, со всем ее научным ничтожеством и моральною низостью. Там указаны те искажения, каким подверглись лучший социализм и здравое народохозяйственное учение в руках этих бездарных научных критиканов. Эти торговцы поношенным гегелевским платьем захотели сделать кое-какие гешефты также и учениями французского социализма. Но прежде они обкарнали эти учения на иудейский лад, и, например, г. Маркс, как мною еще раньше подробно указано было в упомянутой истории, за образец для своего взвинченного коммунизма взял даже мозаический юбилейный год. Дополнение к этой картине иудейской критики находится в третьем издании моего "Курса национальной и социальной экономии" (1892). Кроме того, там же, в прибавлении, где даются наставления к изучению и к критике народохозяйственных учений и социализма, обращено внимание и на гебраизацию социал-демократии. Преимущественно же выдвигается здесь новая и радикальная точка зрения, что при образовании партий, как говорится, вор вору руку подает. Отменные воровские наклонности сталкиваются здесь с такими этого рода наклонностями, какие имеются отчасти в кое-каких элементах народной массы. Но здесь пока еще - речь не о политической, а о научной неспособности и испорченности иудеев. В этом отношении не обретается ни оригинальности, ни гениальности, в лучшем случае - гениальность обрывчатости и беспорядка, с каковым научные товары, присвоенные у других народов, складываются как попало, в кучу, в головах этих ученых тряпичников из среды избранного народа. Вместо гения, в самом благоприятном случае, как, напр., у Рикардо, найдете немножко таланта, каковой этот лондонский биржевик, в своих теориях особенно любивший разницы, проявил на пути к миллионерству.

Но та мелкая сошка, которая, как, например, г-н Маркс, действуя также из Лондона, но под фирмою социализма, занята была созиданием так называемого рабочего союза, на деле же иудейского союза, выказала там, где она впутывалась в науку, замечательный талант в области литературного бесстыдства. Так, г-н Маркс своею бесформенною и взвинченною книгою, которою он, по своей бездарности, после несказанных потуг, еле-еле, разрешился, - этою книгою он привлек на себя столь скромное внимание своих жидков, что они тотчас же загалдели о марксистском столетии. Но юмор был бы полный, если бы они забарабанили об иудейском столетии; ибо вся эта так называемая наука, при посредстве которой эти иудейские пропагандисты вели свой гешефт, имеет целью никак не народное счастье, она желает, чтобы все народы растаяли в иудейском царстве. В этом, якобы коммунистическом, иудейском царстве люди избранного народа были бы управителями всеми сокровищами народов, пеклись бы о его золоте, серебре и одеждах, к чему они так привычны уже со времен первого своего социального подвига в земле египетской. С наукой они легко справились бы; особенно с одною, в которой они особенно талантливы и которая ведет к денежному сундуку других народов. Для этого нужны ключи и другие приспособления; но науку ключей, хорошо знакомую всему свету, не нужно смешивать с ключом к науке, даже если бы этим ключом была и воровская отмычка. Но чтобы найти хотя только эту отмычку, мы должны от этих иудейских писателей и интриганов социализма обратиться к менее ничтожным явлениям, к каким принадлежал, напр., Рикардо.

Подвизающиеся в науке экономии иудеи, все равно, будут ли это социалисты или нет, считают Рикардо величайшим национал-экономистом, до которого Адаму Смиту далеко. Эта скромность столько же комична, как и понятна; национал-экономист избранного и единственного в своем роде народа должен быть также избранным и в своем роде единственным. Мы же, к избранному племени не принадлежащие, ничего не знаем об этих отменных качествах Рикардо; знаем только о том, чем он пользовался по части науки у других народов и у других научных деятелей, чтобы эти заимствования вывезти на рынок как нечто новое и как отсебятину. Так, напр., старую и более натуральную форму учения о земельной ренте, которое еще в 18-м столетии обосновано было Андерсоном на разницах плодородия земли, он только затемнил, и в своем запутанном изложении вопроса не дал ничего оригинального. Но его учение о разницах плодородия для объяснения земельной ренты и есть единственное, о чем может быть речь при оценке значения Рикардо в истории народохозяйственных учений или, лучше, в относящихся сюда влиятельных промахах. Будучи героем биржи, Рикардо имел особенную склонность объяснять всякую прибыль как накопление разниц, и таким-то именно образом он и нарядил заимствованную у других теорию земельной ренты и построил свою уродливую теорию, бессодержательность которой была освещена Листом и Кэри, а мною охарактеризована как порождение оплошной фантазии угловатых, неубедительных заключений. Но оригинальное ядро, послужившее исходным пунктом в этой несостоятельной попытке, как сказано, выросло не на почве самого Рикардо. Кроме того, Рикардо хотел поживиться кое-чем и у Мальтуса, а именно, у его учения о несоответствии прироста населения приросту средств существования, но здесь он совсем запутался, и еще раз доказал свою зависимость, но опять не от того, что было основательно, а от того, что само сильно грешило.

Можно бы было ожидать, что в царстве биржи и денег Рикардо мог бы дать еще нечто оригинальное. Но и здесь ничего такого не замечаем, если не считать оригинальным тот туман, какого он напустил в вопросе о бумажных деньгах и о ценности слитков. В каком свете представлялись вещи этому иудейскому банкиру, доказывает его милостивый теоретический план, в силу которого английский банк должно бы было закрыть, чтобы его дела могли поделить между собою частные банки. В моей истории экономии можно найти сколько угодно подобных характеристических достопримечательностей, обнаруживающих, как много смысла у иудеев. Кроме несостоятельности в научном отношении немало найдется там и, так сказать, эстетической неуклюжести, обнаруживающейся в угловатых формах оборота мыслей и в необтесанности стиля. В самом деле, Рикардо и в этом направлении обнаруживал иудея. Его манера сочетания мыслей, правда, была достаточно заострена, но в то же не показывала непрерывности от острия к острию, не отличалась сплошь связностью, настоящею последовательностью и потому, уже по внешнему впечатлению, была крайне негармонична.

В науке, относительно говоря, самой строгой, в математике, вклад со стороны иудеев в 19-м столетии сводится к тому, что и здесь они могли сыграть только второстепенную роль, зависимую от действительных величин других народов. В моем третьем труде по истории знания, в Истории принципов механики, мною впервые выяснена была полная зависимость иудейского математика Якоби от ирландского астронома Гамильтона. Со 2-го издания (1877), к которому прибавлено было наставление к изучению математических наук, а следовательно, и в 3-ем издании (1887), указывается также, что, иудей Якоби стоял далеко ниже гениального норвежца Абеля, и, в сущности, просто плелся по его стопам. Но с заимствованиями у Абеля Якоби соединяет, кроме того, неизящную, неуклюжую, бессвязную форму изложения, и по одному этому признаку знаток дела, даже не зная о том тотчас разглядит еврея. Немножко таланта не есть еще гениальность, а если, - чтобы тотчас сопоставить крайности, - вспомнить Лагранжевское гениальное и эстетически гармоничное сочетание мыслей и изложение, то тотчас понятна будет та неприязнь, какую чувствовал и плохо скрывал иудей Якоби к этому высокому образцу. Со времен Якоби иудейские аллюры в математике - явление обыкновенное; но вместе с тем, неплодотворность и неспособность к математике в ближайшем и в теперешнем поколении значительно повысилась. Ближайшая характеристика этого, а также и более подробное указание на дела иудеев в математике можно найти в моей и моего сына книге, появившейся в 1884 г. и озаглавленной: "Новые основные средства анализа, алгебры и т. д.", особенно в конце книги, где рассматривается фактическое положение дела в отношении преподавания математики и исследований в математике. То обстоятельство, что элементы иудейского племени, будучи в благоприятнейшем случае не более как рабами счетного искусства, стремились к преподаванию математики, которое, за исключением врачебной профессии, было для них доступнее других ученых ремесел, - обстоятельство это действовало вредоносно, так как математика, в течение этой фазы ожидовления, и без того была в упадке. Вообще, раз в какой бы то ни было области, будет ли это наука, искусство, или жизнь, на первый план выдвигаются иудеи, это всегда служить признаком упадка этой области. Как скоро на сцену выступают иудеи; это - вернейший признак, что лучших сил не хватает, или что среди господствующей кругом испорченности силы эти угнетены. Иудеи, которые и в науке совершенно непродуктивны, а и в ней только могут вести гандель продуктами чужого труда, конечно, выносят на рынок иногда и таланты, и особенно таланты по части присвоения, но творческие силы и гениальность чужды им навеки.

То, что я показал здесь на науках, которыми сам специально занимался, и на собственных моих изысканиях, то самое подтверждается вообще и во всех других науках. Где приходится называть действительно значительные имена, там это никогда не бывают имена иудейские, а где в сфере истинной науки в виде исключения приходится указывать на иудеев, то они редко достигают даже и третьего ранга. Само собою разумеется, я говорю здесь о науке в серьезном смысле слова, а не о религиозных, напр., умозрениях; ибо в последнем случае требуются не столько научные способности, сколько вкоренившееся религиозное чувство. В этом пункте, как показывает пример Спинозы, иудеям может быть предоставлен разве второй ранг. В том же, что называется в узком смысле слова литературою, то, как показал пример Гейне, они дали нечто в форме смешанного таланта, где действует какая то помесь чужих чувствований и личной дисгармонии. Мне пришлось бы вступить в весьма низменную область, если бы я захотел последовать за иудейством, которое ныне хозяйничает в немецкой литературе, и проследить его гешефты по части эфемерных романов и газет. Скандал, состоящий в том, что при посредстве их клик водит публику за нос и выворачивает у ней карманы всякая еврейская бездарность, - скандал этот очевиден всякому, кто хоть несколько ориентируется в деле и одарен хоть кое-каким критическим чутьем. Здесь нет возможности называть по имени всю эту мелюзгу; здесь все кишмя кишит иудейскими беллетристами и иудейскими обозревателями. С литературным гешефтом этого рода дело обстоит точно так же, как и с газетами собственно. В обладании у иудеев, дирижируемое иудеями и по-иудейски служащее всяким дрянным интересам, - таково это литературное поле в данный момент, и делу помочь нельзя. Испорченность и отсутствие всякого желания служить тому, что достойно человеческого уважения, не говоря уже о великом и благородном, измена всякому лучшему делу, продажа всякого такого дела и ложь, - вот физиономия фальсифицированного литературного товара, который они распространяют. Не говоря уже об эстетической неопрятности и карикатурности обрывчатой манеры иудейских писак, во всем царит морально-омерзительный тон. Верность человека человеку, - эта основная черта лучших национальностей - просто бесит иудеев, и они на каждом шагу, во всей их литературной отсебятине, - выкидывают на рынок как раз противоположное. Но моральные благоухания и инфекции, в общих чертах, обследованы уже ранее, и в беллетристической и газетной иудейской литературе мы не найдем существенно новых, а лишь более утонченные черты по сравнению с иными отраслями гешефта. Образованность или, лучше, извращение образованности повышает здесь упадок морали еще утонченным пронырством, которое обманывает здесь самую совесть человека, и потому еще отвратительнее, чем обыкновенный деловой обман в обыкновенном житье-бытье. В последнем случае вред наносится лишь материальным интересам; а гешефт писак непосредственно портит, предает и продает дело духовных интересов. А чего не портят, в ожидовленной литературе эти моральные дефекты, то само портится расовым тяготением к ординарности и неизяществу, что будет показано далее, когда будет идти речь об искусстве.

Дата добавления: 2015-08-02