Размышление шестое

О бытии вещей материальных и о действительном отделении разума от тела

Остается рассмотреть, существуют ли матери­альные вещи. Теперь я по крайней мере знаю, что они могут существовать в качестве предмета чистой Математики, ибо я ясно и определенно (раздельно) понимаю их. Ведь Бог несомненно способен произ­вести на свет все то, что я в состоянии понять таким образом. Только в том случае, если что-нибудь со­противляется моему ясному пониманию, Бог, как я установил, не может этого осуществить; кроме того, из способности воображения, которой я сознатель­но пользуюсь, когда вращаюсь среди материальных вещей, следует как будто, что они существуют. Ведь для более внимательного взгляда на то, что такое воображение, становится ясным, что оно есть не что другое, как некое приложение познавательной спо­собности к телу, имеющему место внутри нее, а зна­чит - существующему.

Чтобы окончательно прояснить это, исследую сперва различие между воображением и чистым по­знанием (мышлением). Представляя себе, к примеру, все тот же треугольник, я не только разумею, что это - заключенная в трех линиях фигура, но вместе с тем так направляю на эти линии острие умствен­ного взора своего, что они кажутся расположенными прямо перед моими глазами. Это последнее я и назы­ваю воображением. Но если мне хочется мысленно представить себе тысячеугольник, я познаю, что он является состоящим из тысячи сторон, совершенно так же, как треугольник - из трех; однако при этом я не могу вообразить тысячу сторон или взглянуть на них как на лежащие прямо сейчас передо мной. И хотя, пользуясь обыкновением всегда представлять себе нечто, я в данном случае воспроизвожу в своем воображении некую смутную фигуру, очевидно, одна­ко, что эта фигура не тысячеугольник, так как я могу таким же представлением отобразить десятитысяче-угольник или какую угодно другую фигуру, состоя-

5 Зак. 1037

Размышление шестое

щую из множества сторон. Это никак не поможет мне выявить свойства треугольника, отличающие его от любых других многоугольников. Если же встает вопрос о пятиугольнике, то я могу помыслить его, как и тысячеугольник, не призывая на помощь силу воображения. Однако я способен также вообразить себе его, приложив острие ума к пяти его сторонам и к площади, содержащейся в нем. И здесь я тотчас замечаю, что для того, чтобы вообразить, мне требу­ется некое особое усилие души, не привлекающееся мной, чтобы помыслить. В этом дополнительном ду­ховном усилии явно обнаруживается различие между воображением и познанием.

Кроме того, эта заключенная во мне сила вооб­ражения, благодаря своему отличию от силы позна­ния (мышления, интеллекта), не относится с необхо­димостью к моей сущности, вернее, к сущности мо­его ума. Ведь без нее я все равно вне всяких сомне­ний останусь тем же, что я есть сейчас. Из этого, кажется, следует, что она (сила воображения) зависит от какой-то отличной от меня вещи. И я прекрасно понимаю, что при условии наличия тела, с которым мой ум сопрягается так тесно, что он склонен по своему усмотрению бросить на него как бы некий испытующий взгляд, может быть, именно благодаря этому телу я представляю себе телесные вещи вооб­ще. И тогда этот вид мышления отличается от чис­того познания одним лишь тем, что в последнем разум, когда он познает, некоторым образом обраща* ется сам на себя и рассматривает какое-нибудь из своих собственных представлений, в то время как при образном мышлении (воображении) он обращен ' на тело и ищет в представлении о нем нечто сходное с той идеей, которую он или познал мысленно, или воспринял от чувств. То, что представление может быть осуществлено таким образом при условии су­ществования тела, мне совершенно понятно. Для этого не находится никакого другого подходящего объяснения, так что я полагаю вероятным, что тело существует. Однако это всего лишь вероятность, и,

Размышление шестое 133

хотя я все прилежно исследую, однако не могу усмот­реть, как из этой определенной идеи телесной при­роды, которая находится в моем воображении, мож­но извлечь какой бы то ни было аргумент, с необхо­димостью приводящий меня к заключению о том, что тело есть.

Кроме этой телесной природы, предмета чистой Математики, я конечно, имею обыкновение, хотя и с меньшей определенностью, воображать себе мно­жество других вещей, как то: цвета, звуки, вкусовые ощущения, боль и прочее. Это восприятие (понима­ние) я, однако, лучше осуществляю посредством чувства; сила же памяти достигает того, что оно ста­новится образным представлением. Поэтому для бо­лее удобного рассмотрения их следует с не мень­шим тщанием заняться чувством и понаблюдать, можно ли получить верное доказательство бытия ве­щей материальных из того, что воспринимается об­разом мышления, называемым мной чувственным ощущением.

И в первую очередь мне надлежит вспомнить здесь те вещи, которые я полагал верными в качестве воспринимаемых чувствами, и то, почему я их тако­выми полагал. Затем следует взвесить причины, по которым я впоследствии усомнился в них. И, нако­нец, я соображу, как мне к ним теперь относиться.

Итак, во-первых, чувства сообщают мне, что у меня есть голова, руки, ноги и прочие члены, из которых состоит это тело, на которое я смотрел как на часть, да нет, пожалуй, - как на всего себя. Это тело в соответствии с моими ощущениями вращалось среди многих других тел, бывших в состоянии до­ставить ему различные ощущения, приятные и нет. Приятные измерялись чувством удовольствия, непри­ятные - ощущением боли. Но помимо этих двух были во мне и чувства голода, жажды и других подобных влечений; точно также были склонности телесной природы к веселью и грусти, к гневу и другим такого рода аффектам. Из внешних же качеств помимо про­тяженности форм и движения я различал в телах

Размышление шестое 135

твердость, теплоту и прочие осязаемые свойства; да­лее - свет и цвета, запахи, вкусы, звуки, разнообраз­ные соединения которых помогали мне отличать не­бо от земли, землю от моря, вообще отличать друг от друга тела. И когда я рассматривал возникавшие в моем сознании идеи вышеназванных качеств, идеи, которые я одни только чувствовал собственно и непо­средственно, мне, возможно не без основания, дума­лось, что я ощущаю некие вещи, от моего сознания совершенно отличные, а именно тела, от которых эти идеи исходят. Ибо я замечал, что они являются ко мне без всякого содействия с моей стороны, так что я при всем моем желании не мог почувствовать какой-нибудь предмет, если он не попадал в поле действия органов чувств, и наоборот: не мог не по­чувствовать, если он приходил с ними в соприкосно­вение; и далее: поскольку идущие от чувств пред­ставления были намного живее, выраженнее и в сво­ем роде определеннее, чем все те, которые я в ре­зультате их осознания и тщательного обдумывания измышлял сам или находил в своей памяти, представ­ляется невозможным, чтобы они проистекали от ме­ня самого. Итак, остается одно: они произошли от каких-то других вещей. Поскольку знание об этих вещах я имел исключительно из таких идей, я ес­тественным образом приходил к мысли об их соответ­ствии. Я также помнил, что сначала пользовался чувствами, а затем разумом; я видел, что представ­ления, созданные мной самим, не столь выражены как те, которые я воспринимал чувством, и что пер­вые по большей части легко составляются из вторых. И вот, я легко уверял себя: в моих мыслях нет ничего такого, чего не содержалось бы ранее в моих чувст­вах. Не без причины считал я также, что тело, по совершенно особому праву называемое мной моим собственным, более непосредственно относится ко мне, чем все остальное. От него я не мог бы отделить себя, как от всех остальных вещей, в нем и для него чувствовал я все влечения и аффекты, наконец, это его члены - а не что-нибудь за его пределами - ощу-

Размышление шестое

щают боль, ощущают зуд наслаждения. Но почему это непонятное чувство боли погружает дух мой в уныние, почему неясная щекотка создает в душе при­лив радости, почему это необъяснимое сосание под ложечкой, странно-естественное недомогание желуд­ка, которое мы зовем голодом, напоминает о необхо­димости поднести ложку ко рту, а сухость в горле -утолить жажду. Для таких вещей у меня всегда было только одно объяснение: так научила меня природа. Ибо нет никакого родства (если и есть - мне о нем неизвестно) между этим пощипывающим стеснением в животе и желанием принимать пищу, или между ощущением чего-то болезненного и сознанием печа­ли, рожденной этим ощущением. Но во всех осталь­ных суждениях, затрагивающих объекты чувств, при­рода, казалось, была моим наставником. Еще не при­думав никаких аргументов на этот счет, я был уже убежден в том, что определенный предмет создан так, а не иначе!

Впоследствии богатый и разнообразный опыт поколебал нераздельную веру в чувственные ощуще­ния. Так подчас и башни, издали представляющиеся круглыми, оказываются квадратными, если подойти к ним поближе, а огромные статуи на их вершинах снизу кажутся небольшими. В бесчисленных подоб­ного рода случаях я замечал, каким обманчивым бы­ло суждение согласно внешним ощущениям, да впро­чем, не им одним: внутренние ощущения также бы­вают ложными! Что, казалось бы, может быть более знакомым мне, чем моя собственная боль? И тем не менее однажды я слышал о людях, у которых была отсечена рука или нога, но при этом они опре­деленно время от времени чувствовали боль в части тела, коей были лишены. Так и мне стало уже казать­ся не вполне достоверным, будто у меня действитель­но болит какой-то орган, в котором я ощущаю боль. Ко всему сказанному я недавно прибавил еще две самых общих причины сомнения. Первая: ни об од­ной вещи я не могу и никогда не мог подумать, что определенно вижу ее наяву. Может статься, все мои

Размышление шестое

переживания - всего лишь сон и грезы, а испытывае­мое мною во сне совсем необязательно должно пред­ставляться происходящим от каких-то внешних ве­щей. Почему же я, в таком случае, должен верить в их существование наяву? Вторая причина состояла в том, что, поскольку я пребываю в неведении отно­сительно виновника своего происхождения (или, по крайней мере, могу предположить, что не знаю его), ничто не препятствует мысли о том, что я создан природой ошибающимся даже в тех вещах, которые кажутся мне наивернейшими. Что же до доводов, убеждавших меня в истинности предметов, воспри­нимаемых чувствами, то мне нетрудно было найти их опровержения; природа казалась мне подталкива­ющей ко многим вещам, в которых разум разубеж­дал, и я почти перестал доверять ее наставлениям. И хотя чувственные восприятия не зависели от моего произвола, я перестал считать необходимым проис­хождение их от вещей внешних, ибо их источником могла являться некая еще неизвестная мне способ­ность, заключенная во мне самом.

И вот я начинаю ближе узнавать своего Творца. Я, конечно, и теперь не могу наобум принимать все, что очевидным образом получил от чувств, но точно также не могу и во всем подряд сомневаться.

Для начала я знаю, что все, познаваемое мной ясно и определенно (раздельно), может быть создано Богом таким, каким оно мне и представляется. И если я могу ясно и определенно (раздельно) мыслить одну вещь отдельно от другой, то этого достаточно для моей уверенности в их действительной разде-ленности, ибо они по крайней мере могли быть рас­положены Богом отдельно друг от друга, и все равно, благодаря чему становится возможным такое разде­ление. Я знаю, что существую, и не приписываю своей природе или своей сущности ничего кроме одного того, что я есть вещь мыслящая. Отсюда я по праву заключаю, что моя сущность состоит только в том, что я мыслящая вещь. Возможно (скоро я смогу сказать - наверняка), я имею тело, которое

Размышление шестое

весьма тесно связано со мной. С одной стороны у меня есть ясное и определенное представление о себе самом, а именно о вещи мыслящей, не имею­щей протяженности в пространстве; с другой сторо­ны - о теле, вещи, которая имеет пространственную протяженность и не мыслит. Итак, ясно: я действи­тельно отделен от тела и могу существовать незави­симо от него.

Помимо этого я нахожу в себе способности не-киих особых образов мышления: способности вообра­жения и чувствования. Я могу совершенно свободно познавать себя без них, они же без меня, то есть без мыслящей субстанции, которой они присущи, - нет. В их субстанциальном представлении заключена весь­ма незначительная мыслительная способность. Из этого я заключаю, что они относятся ко мне как модусы (способы, виды) к вещи. Я признаю за со­бой и другие способности: изменять место, прини­мать различные позы и тому подобное. Без некоей неотъемлемой, лежащей в их основе субстанции, эти способности могут мыслиться не в большей степени, чем предыдущие, а значит - они точно также не могут существовать без нее. Очевидно однако, что такие способности, если они существуют, должны быть присущи телесной или протяженной субстанции, а не мыслящей и познающей, так как в их ясном и определенном представлении содержится именно не­кая протяженность, но никак не познание. Я и впрямь обладаю определенной пассивной способ­ностью чувствования, то есть восприятия и позна­ния идеи чувственных вещей. Но от нее не будет никакого проку, пока во мне или в ком-то другом не сыщется активная способность, которая будет про­изводить или осуществлять эти идеи. Во мне однако не может быть такой способности, так как она не предусматривает никакого мышления и так как идеи эти производятся без моего содействия, часто даже против моей воли. Итак, остается только то, что она (способность чувствовать) присутствует в какой-то отличной от меня субстанции, в которой или фор-

Размышление шестое 143

мально или на более высокой ступени должна, как мы говорили выше, заключаться вся та реальность, которая проявляется в качестве объективного (ин-тенционального) предмета в идее, осуществляемой этой способностью. Следовательно, такая субстан­ция может быть телом или некоей телесной приро­дой, в которой формально содержится все то, что в идеях содержится объективно, а может быть Богом или каким-нибудь существом благороднейшей при­роды, в которой это присутствует в высшей форме. Но поскольку Бог не обманщик, Он наверняка не может ни сам непосредственно передавать мне эти идеи, ни посредством некоего существа, в котором их объективная реальность содержалась бы не фор­мально, а только в высшей форме (то есть как сила). Бог не дал мне никакой способности понять это как-то иначе, наоборот: Он вложил в меня огромную склонность к тому, чтобы верить в происхождение данных идей от вещей телесных. Так что я не знаю, как можно верить в противоположное: в то, что они происходят из какого-то другого источника помимо телесных вещей, и при этом считать Бога обманщи­ком. И поэтому - есть телесные вещи! Возможно, конечно, они не все совершенно таковы, каковыми я воспринимаю их посредством чувств, ибо чувствен­ное восприятие может быть темным и смутным. Но в телах по меньшей мере находится все то, что я ясно и определенно (раздельно) познаю, то есть - в самом общем виде - все, охватываемое предметом чистой Математики.

Что же касается других вещей, которые или яв­ляются частностями, как например: величина и фор­ма Солнца и прочее, или мыслятся менее ясно, как например: свет, звук, боль и т.п., - то все они, ко­нечно, весьма сомнительны и неопределенны. Но Бог не обманывает нас, и таким образом в моих взглядах только в такой степени может находится нечто ложное, в какой Он делает меня способным исправить ошибку. Одно только это дает мне верную надежду также и в таких вещах рано или поздно

Размышление шестое

достичь истины. И действительно, не подлежит со­мнению, что все те вещи, которым меня учит при­рода, содержат нечто истинное. Под природой вооб­ще я ведь, собственно, понимаю теперь не что другое, как того же Бога или соразмерное расположение со­творенных вещей, установленное Им. Под своей же собственной природой в частности я разумею лишь сплетение всего того, чем наделил меня Бог.

Природа же моя наивыразительнейшим образом говорит мне, что у меня есть тело, которому худо, когда я чувствую боль, которое требует еды и питья, когда я испытываю голод, жажду и прочее. Итак, я не должен сомневаться в том, что какая-то истина в этом заключается.

Далее, природа учит меня, что посредством этих чувств: боли, голода, жажды и прочих - я теснейшим образом связан со своим телом, а не просто приписан к нему, как моряк к своему кораблю. Я словно сме­шан с телом и образую с ним некое единство. Иначе как мог бы я, вещь исключительно мыслящая, чувст­вовать боль при повреждении тела? Я воспринимал бы это повреждение одним лишь разумом, как в слу­чае какой-нибудь поломки на корабле воспринимает ее глаз моряка. А необходимость в пище или питье я бы отчетливо сознавал, но не испытывал бы при этом смутное чувство голода или жажды. Ведь эти чувства: голода, жажды, боли и прочие - есть конечно, не что другое, как некие смутные образы мышления, происходящие от соединения и как бы смешения тела и духа.

Затем природа учит меня также, что мое тело окружено другими различными телами, из которых к одним мне следует стремиться, других же - избегать. И в самом деле, из разнообразнейших ощущений цветов, звуков, запахов, вкусов, тепла, плотности и тому подобного я правильно заключаю, что в телах есть нечто такое, от чего происходят эти, соответству­ющие им разнообразные чувственные восприятия, даже если в последних нет никакого сходства с тела­ми. Далее, эти восприятия частью приятны мне,

Размышление шестое 147

частью - нет, из чего с достоверностью следует, что мое тело, или, скорее, я сам, поскольку состою из разума и тела, может испытывать разнообразные бла­готворные и неблаготворные влияния со стороны окрестных тел.

Есть и многие другие вещи, которым, на первый взгляд, научила меня природа. Однако на деле я вос­принял их совсем не от нее, но от некоей привычки судить необдуманно, и таким образом в них часто кроется ошибка. Так например, когда я думаю, что пространство, не содержащее в себе ничего, на что реагировали бы мои чувства, и в самом деле пусто; что в горячем теле есть нечто абсолютно соответству­ющее представлению о тепле, заключающемуся во мне; что в белом или зеленом теле тот же самый белый или зеленый цвет, что воспринимается мной, а в горьком или сладком соответствующий вкус, и так далее в сходных случаях. То же самое происходит ведь и тогда, когда звезды или башни, или какие угодно другие отдаленные тела кажутся мне точно такими по величине и форме, какими их воспринима­ют мои чувства. Но для того, чтобы я с достаточной уверенностью и легкостью познал бы данный пред­мет, требуется установить точнее, что я, собствен­но, имею ввиду, когда говорю: так научила меня при­рода. Здесь я беру природу в более строгом и ограни­ченном смысле. Определение, приведенное мной ра­нее - "сплетение всех вещей, которыми Бог наделил меня", - содержит слишком многое, относящееся только к моему уму, как, например, понятие о том, что содеянное не может не быть произошедшим, и прочие, очевидные из естественного света вещи, о которых здесь разговор не идет. Не меньше в таком определении содержится и того, что обращено лишь к телу, как например, то, что оно стремится упасть вниз, и прочие вещи, которые здесь опять-таки опус­каются. Но я хочу остановиться только на том, что Бог уделил мне как соединению ума и тела. И при­рода, разумеется, учит меня избегать вещей, вызыва­ющих чувство боли, домогаться возбудителей удо-

Размышление шестое

вольствия и т.п. Но она, похоже, не учит тому, чтобы мы делали заключение о вещах, расположенных вне нас, из одних этих чувственных восприятий без пред­варительной проверки мышлением, потому что ис­тинное знание о них представляется относящимся только к разуму, а не к соединению разума и тела. И хотя звезда воздействует на мой глаз не сильнее, чем колеблющийся свет небольшого фонаря, в этом, однако, нет положительной склонности к тому, что­бы с необходимостью предположить, будто она и впрямь не больше фонаря. Я верил в это с детства безо всяких доводов. Когда я подхожу к огню, я чувст­вую тепло; приближаясь к нему еще ближе, чувствую боль. Но значит ли это, что в огне есть мое тепло, моя боль? Нет, скорее в нем есть только определен­ное нечто, способное это тепло и эту боль вызывать. И хотя в некоем пространстве нет ничего, вызываю­щего реакцию чувств, из этого не следует, что там нет действительно никакого тела! Но я вижу, насколь­ко я привык в этих и во множестве других случаев переиначивать природный порядок: чувственные вос­приятия даны ведь мне природой для того только, собственно, чтобы указывать разуму, что будет полез­ным, а что вредным для того соединения, частью которого он является, и для этого они достаточно ясны и определенны; я же пользуюсь ими как непо­средственным руководством к различению сущности внешних вещей, в то время как они содержат о ней лишь темные и смутные сведения.

Я уже достаточно подробно рассмотрел каким образом, несмотря на Божественную благость, сужде­ния мои способны быть ложными. Теперь однако возни­кает новая трудность: в отношении тех вещей, кото­рые природа рекомендует избегать, и к которым -стремиться. И далее: в отношении внутренних смыс­лов этих вещей, за которыми я, кажется, обнаружил скрытый обман. Так человек, соблазненный прекрас­ным вкусом подносимого ему блюда, принимает скрытый в нем яд. Но в этом случае природа-то по­буждает его только отведать вкусной еды, а не яда,

i

Размышление шестое 151

о котором он ничего не знает. И из этого не может быть выведено ничего, кроме того, что человеческая природа не является всеведущей. Последнее неуди­вительно, поскольку и сам человек ограничен, и его природе соответствует только ограниченное совер­шенство.

Но мы нередко ошибаемся и в том, к чему при­рода прямо побуждает нас. Больные, например, часто просят есть или пить, что впоследствии приносит им только вред. Здесь можно было бы сказать, что такие больные ошибаются, так как природа их об­манчива. Однако это не вызывает трудностей, так как больной человек точно так же создан Богом, как и здоровый. И конечно, неправдоподобным пред­ставляется, что Бог дал больному более обманчивую природу, чем здоровому. Но часы, состоящие из раз­личных колесных механизмов и весов, не менее на­глядно демонстрируют законы природы тогда, когда они сработаны плохо и неверно показывают время, чем тогда, когда они во всех деталях отвечают жела­нию своего мастера часовщика. Точно также я могу и человеческое тело представить себе в виде некоего механизма, который состоит из прилаженных друг к другу костей, нервов, мускулов, вен, крови, кожи. Этот механизм способен к движению и при отсут­ствии в нем разума; к тому непроизвольному движе­нию, которое и сейчас протекает в нем. Ибо можно легко заметить, что человеческое тело, если оно, на­пример, страдает водянкой, естественным образом тяготится той сухостью в горле, которая обыкновенно причиняет уму ощущение жажды и которая распола­гает нервы и другие составные части тела к тому, что больной человек принимает питье, и это способ­ствует ухудшению его состояния. В здоровом же чело­веке сухость в горле побуждает к тому же действию, приносящему однако лишь пользу. Принимая во вни­мание предназначение часов, я могу,- конечно, ска­зать, что они, показывая неправильное время, расхо­дятся со своей природой; в таком же духе рассматри­вая механизм человеческого тела как устроенный для

Размышление шестое

движения, обычно протекающего в нем, я могу счесть, что он отклоняется от своего природного устроения, когда у него пересыхает горло, а утоление жажды не идет на пользу его сохранению, однако я прекрасно вижу, что это последнее понимание при­роды значительно отличается от предыдущего. Здесь природа - не что другое, как взятое из моего мышле­ния наименование или обозначение, посредством ко­торого я сравниваю больного человека со здоровым и плохо изготовленные часы с правильно идущими. Это наименование остается вне вещей. В том, другом смысле, под природой мной понимается нечто, что действительно присутствует в вещах и таким образом заключает в себе некую истинность.

Так что, когда, рассматривая страдающее водян­кой тело, я называю его природу обманчивой и лож­ной, так как горло в нем сухо, пить же ему нельзя, -это чисто внешнее обозначение. Но по отношению к разуму, соединенному с таким телом, уже не одно только обозначение или наименование, но настоя­щая ошибка природы в том, что он испытывает жаж­ду, в то время как питье принесет ему вред. Поэтому остается открытым вопрос, как благость Бога выно­сит, что природа в этом смысле обманчива.

Здесь, во-первых, я обращаю внимание на то, что большая разница между телом и разумом состоит в природной делимости тела и абсолютной недели­мости разума. Действительно, если я рассматриваю разум или себя самого только как мыслящую вещь, то не могу различить в себе никаких частей, но пони­маю, что я, напротив, есть вещь единая и неделимая. Может показаться, что со всем разумом связано все тело, но если мне отняли ногу, руку или какую-ни­будь другую часть тела, я не чувствую, что нечто отнято и у моего ума. Точно также способности же­лать, чувствовать, мыслить и т.д. не могут быть поде­лены на части, ибо испытывает желание, чувствует и размышляет все время один и тот же разум. На­против, я не мыслю ни одной телесной или протя­женной вещи, которую нельзя было бы легко разло-

Размышление шестое

жить на составные части. Так я познаю делимость подобных вещей. Одного этого вполне хватило бы, чтобы показать мне, что разум и тело совершенно различны, даже если бы я достаточно не знал об этом из других источников.

Далее я отмечаю, что разум не испытывает не­посредственного воздействия со стороны всех частей тела, но только от мозга или, возможно даже, - только от той незначительной части мозга, в которой долж­но, как говорят, располагаться общее чувство. По­скольку же вместилище этого чувства имеет всегда одно и то же состояние, оно и к уму всегда относится одинаково, какими бы различными способами ни соотносились друг с другом разные части тела. Это подтверждают бесчисленные эксперименты, перечис­лять которые здесь нет необходимости.

Кроме того, я замечаю, что мое тело сотворено таким образом, что ни одна из его частей не может быть затронута другой, удаленной частью, не подвер­гаясь при этом воздействию промежуточных, находя­щихся между ними частей, хотя бы та, отдаленная часть, и не действовала. Представим себе, к примеру, цепь А В С D. Если толкнут стоящую на конце D, то А придет в движение точно так же, как если бы воздействию подвергалась одна из промежуточных -В или С, - a D осталась бы без движения. Сходным образом Физика учит, что если я чувствую боль в ступне, это происходит от рассеянной по ней сети нервов, которые распространяются оттуда, подобно цепочкам, вплоть до моего мозга. И если воздейст­вию подвергаются нервные окончания ступни, то при этом затрагиваются и скрытые части мозга, к которым по цепочке тянутся эти окончания. Там, в мозгу, они возбуждают определенное движение, кото­рое назначено природой для такой ситуации: ум дол­жен воспринимать чувство боли, хотя и возникшее в ступне. Но эти нервные реакции для того, чтобы достичь мозга, должны пройти через голень, бедро, поясницу и шею, и если даже начало цепи, располо­женное в ступне, не будет затронуто, но будет воз-

Размышление шестое

буждена одна из промежуточных стадий, все равно мозг отреагирует совершенно так же, как если бы болезненные ощущения исходили из ступни. Мозг испытает точно такую же боль. То же самое следует думать и о любом другом чувстве.

В конце концов я замечаю, что каждое отдель­ное движение, которое происходит в части мозга, непосредственно влияющей на разум, сообщает по­следнему всегда только одно определенное чувство, и, пожалуй, здесь нельзя придумать ничего лучшего, чем такая ситуация, когда из всех возможных ощуще­ний разуму сообщается то, которое более всего и чаще всего способствует сохранению человека в здо­ровом состоянии. Таковыми, судя по опыту, являют­ся все наши естественные ощущения, и следователь­но, в них не находится ничего, что свидетельствовало бы не в пользу могущества и благости Бога. Так на­пример, когда нервы, расположенные в ноге, подвер­гаются сильному и непривычному раздражению, это их движение передается через позвоночный столб к внутренним областям мозга и дает разуму сигнал к какому-то ощущению, а именно к ощущению боли в ноге. От этого разум стремится к устранению, на­сколько это в его силах, причины боли, например, чего-то, причиняющего боль ноге. Бог мог бы, впро­чем, сотворить человеческое естество таковым, что это движение внутренней части мозга сообщало бы разуму нечто другое, например, сообщало бы о на­хождении самого разума в мозгу, в ноге или в ка­ком-нибудь другом из промежуточных звеньев. Но ничто, кроме существующей, описанной выше ситуа­ции, не могло бы равно способствовать сохранению тела. Сходным образом, когда мы испытываем жаж­ду, в горле возникает ощущение сухости, раздражаю­щее его нервы и через их посредство возбуждающее внутренние части мозга. Такое раздражение сообщает разуму чувство жажды, ибо во всем этом деле нет ничего более полезного, чем знание о необходимости утоления жажды для сохранения здоровья. В других случаях действительны соответствующие вещи.

I

Размышление шестое 159

Из вышесказанного абсолютно непреложно и явно следует то, что неизмеримая благость Бога не препятствует природе человека, состоящего из ума и тела, иногда быть обманчивой. Ведь если некая причина, не в ноге, а в какой-нибудь другой из распо­ложенных между ногой и мозгом частей нервной сети, или даже в самом мозгу, будет потревожена таким же раздражением, какое обычно происходит, когда ноге наносится повреждение, то боль, ощу­щаемая при этом, будет восприниматься как боль в ноге, и таким образом мы будем обмануты нашим природным чувством. Одно и то же возбуждение моз­га может сообщать разуму всегда только одно опреде­ленное ощущение, и в силу того, что оно гораздо чаще происходит от причины, действительно повреж­дающей ногу, чем от какой-нибудь другой причины, имеющей место где-то еще, представляется логич­ным, что это возбуждение вселяет в разум чувство боли именно от ноги, а не от другой части тела. И если чувство жжения и сухости в горле возникает не в силу естественной необходимости утолить жажду, как у здорового человека, а из какой-то противопо­ложной причины, как в случае со страдающим водян­кой, то гораздо лучше этому чувству быть обманчи­вым здесь, чем наоборот - тогда, когда человек здо­ров. Соответствующее действительно и в остальных случаях.

Эти соображения изрядно помогают мне не только в распознании ошибок, которым подвержена моя природа, но и в том, что я легко могу исправить или избежать их, ибо теперь, когда мной достигнуто знание о том, что все ощущения, направленные на полезное для тела, гораздо чаще отражают истинное, чем ложь, и я почти всегда могу пользоваться мно­гими из них для исследования тех же самых вещей, да к тому же - еще и памятью, которая связывает настоящие обстоятельства с прошедшими, и интел­лектом, который уже разобрал все причины ошибок; теперь мне не следует более опасаться, что ежедневно представляемые моими чувствами вещи являются

Размышление шестое

ложными. Со смехом отбрасываю я преувеличенные сомнения последних дней и, в особенности, все эти выдумки о сне, который я смешивал с действитель­ностью. Теперь-то я вижу, какая между ними огром­ная разница: память никогда не связывает сны с дру­гими действиями, производимыми нами в жизни, как происходит тогда, когда мы бодрствуем. Если кто-то наяву внезапно возникает и исчезает, как во сне, так что я не замечаю, ни откуда он пришел, ни куда скрылся, я по праву полагаю, что в моем мозгу возникло скорее некое видение или призрак, чем реальный человек. Но если со мной происходят такие вещи, о которых я определенно знаю, откуда они взялись, где и когда случились, и восприятие их нахо-дится в постоянной связи со всей остальной моей жизнью, я совершенно уверен, что они встретились мне не во сне, а наяву. И я даже в малейшей степени не должен сомневаться в их истинности, если после того как все чувства, память и интеллект были при­званы мною к их проверке, ими не было возвещено ничего, что приходило бы в противоречие с другими сопутствующими обстоятельствами. Ведь из того, что Бог не обманщик, следует, что я совершенно не оши­баюсь в подобных вещах. Но суета будней редко оставляет нам время для столь тщательного иссле­дования, и поэтому мы, утверждая, что человеческая жизнь в частных обстоятельствах нередко подвержена ошибкам, вынуждены признать слабость нашего ес-тества.

6 Зак. 1037

Дата добавления: 2015-08-02