О вещах, которые могут быть подвергнуты сомнению

Уже несколько лет назад, обратив внимание на то, как много ложного принял я за истинное, когда был молод, и как много сомнительного выстроил на основании этого впоследствии, я пришел к выво-дуГчто, если я вообще хочу установить в науках что-нибудь прочное и постоянное, однажды в жизни должно быть заново перевернуто все, начиная с самых ос­нов. Но это казалось мне громадным трудом, и я ждал, пока не достигну такой зрелости, за которой другая, более подходящая для научных исследований, уже не придет. И вот поэтому я непростительно долго медлил, тратя оставшееся мне для действий время на рассуждения, так что теперь чувствую на себе вину. Таким образом весьма кстати освободил я нын­че ум свой от всех иных забот, но озаботился спокой­ным, надежным досугом и уединяюсь, чтобы тем серьезнее и свободнее посвятить уединение этому общему ниспровержению моих мнений.

При этом не нужно доказывать ложность их всех (этого, впрочем, я вообще вряд ли когда-нибудь достигну), но, как в этом убеждает сам рассудок, вещи не вполне верные и несомненные должны быть подвергнуты критике не менее тщательной, чем явно ложные, и если я найду повод сомневаться в чем-нибудь одном, то этого должно быть достаточно для того, чтобы пересмотреть все. Не требуется также и обзора всех взглядов по отдельности - это было бы работой бесконечной. Но поскольку, когда подкапы­вают фундамент, само по себе рушится все, что на нем возведено, я хочу сразу подступить к самим принципам, на которые опиралось все, во что я некогда верил. Дёло в том, что поистине все вещи, которым я приписывал абсолютную достоверность, были вос­приняты мной или от чувств или посредством чувств. Между тем я не однажды имел повод упрекнуть их в

Размышление первое

ложности; благоразумию же надлежит никогда не доверять вполне тому, что хотя бы один раз обмануло нас.

Впрочем, хотя чувство и обманывает нас то и дело в разных незначительных по размеру или весьма отдаленных вещах, тем не менее существует и многое другое, в чем сомневаться не представляется никакой возможности, хотя черпаем мы это из тех же самых чувств, как например то, что я нахожусь здесь, сижу у огня, одет в зимнюю одежду, дотрагиваюсь руками до этой бумаги и тому подобное. То, что эти руки и все это тело принадлежат мне, как это может быть оспорено? Разве что я должен буду стать похожим на каких-то безумцев, мозги которых ослабляют тяже­лые испарения упрямства и разлитие мрачной желчи, сами же они упорствуют, настаивая на том, что они цари, будучи наибеднейшими, или что облечены в пурпур, будучи нагими, а то начнут кричать, что голо­вы их вылеплены из глины или что их тела не что иное, как тыквы, или что они выдуты из стекла. Но эти-то безумны, я же по их примеру безумным казать­ся не хочу.

Очень хорошо! Сам я не тот человек, который с радостью предается ночной дреме и в своих снах испытывает то, что те - наяву. Действительно, как часто ночью тишина и покой убеждают в том, что одетый по-зимнему ты сидишь здесь у огня, в то время как на самом деле ты, раздетый, лежишь под одеялом. Но теперь-то я совершенно точно не сплю, но наяву смотрю на этот лист, и голова эта, которой сейчас качаю, не охвачена обманчивыми грезами. В полном сознании, обдумав этот жест, я протягиваю руку - никогда во сне не переживал я ничего более определенного. Правда, я, пожалуй, не смогу вспом­нить наверное, был ли я игрушкой сна, когда ранее сходным образом принимался за рассуждения, ибо внимательнее передумывая их теперь, вижу совер­шенно ясно, что ни по каким надежным признакам нельзя в них явь отличить от сна. Я как будто зами­раю, пораженный, и почти готов считать это оцепе­нение доказательством в пользу сна.

Размышление первое

Ну что же, пусть мы спим, предаемся грезам, пусть нереальны эти частности: открытые глаза, по­вернутая голова, протянутая рука, пускай даже у нас вовсе нет таких рук, вообще - всего такого тела! Но необходимо признать, что наши ночные видения в данном случае подобны картинам, которые могут быть написаны не иначе, чем с какого-то реального образца. И поэтому хотя бы в целом все эти вещи: глаза, голова, руки, тело вообще - все это должно быть не воображаемым, но верным, существующим на самом деле. Ведь в самом деле, и живописцы, даже тогда, когда стремятся изобразить Сирен и Са­тиров в самом необычном виде и способны придавать им совершенно новые в любом частном отношении свойства,, в основном перемешивают части тела раз­личных животных,] и даже если изобретут что-нибудь настолько новое, что никто никогда не видел ничего подобного, что-то предельно искусственное и нере­альное, - все же они должны по крайней мере ис­пользовать реальные цвета, из которых составят это. И именно поэтому, хотя бы даже все эти вещи в целом: глаза, голова, руки и тому подобное - и были лишь воображаемыми, необходимо признать, что есть нечто гораздо более простое и универсальное, что истинно существует и из чего, словно из красок художника, творятся в нашем сознании истинные или ложные представления о вещах.

К такого рода простейшим истинам принадле­жит, как кажется, телесная природа вообще и ее про­тяженность, точно так же, как и форма вещей протя­женных, затем - количество или величина и число их, точно так же - место, в котором они существуют, время, в котором они пребывают, и тому подобное.

В силу всего этого мы, может быть, не самым худшим образом заключим, что Физика, Астрономия, Медицина и все прочие дисциплины, которые осно­ваны на рассмотрении вещей составных, сомнитель­ны, тогда как Арифметика, Геометрия и им подоб­ные, трактующие только о простейших и предельно общих вещах и не заботящиеся о разрешении вопроса

2 Зак. 1037

Размышление первое

об их естественности, содержат в себе нечто верное и несомненное. Сплю я или нет - два и три все равно дают в сумме пять, а квадрат имеет не больше четы­рех сторон. Кажется, что на такие очевидные истины никак не может пасть подозрение в ложности.

Однако кроме всего прочего в мой ум вложено древнее представление, что Бог - Тот, Который имеет власть над всем и Которым я создан таким, какой я есть. Откуда я в таком случае могу знать, что Он не устроил все так, что нет вовсе никакой земли, ника­кого неба, никакой протяженной вещи, никакой фор­мы, никакой величины, никакого места, но все это только представляется мне существующим именно в таком виде. Более того, по моему мнению, могли ошибаться и те люди, которые допускали о предме­те абсолютное знание. Иными словами, не ошибался ли я и тогда, когда складывал два с тремя или считал стороны квадрата или судил о чем-нибудь другом, что, может быть, еще проще. Причем Бог скорее всего не хотел, чтобы я был введен в такое заблужде­ние, - не даром же он зовется Всеблагим. Но если Его благости противоречило бы одно - создать меня таким, чтобы я всегда был в заблуждении, - то, ко­нечно, противоречило бы ей и другое - создать меня ошибающимся только иногда, а это последнее как раз и неверно.

Есть, наверное, люди, которые скорее станут отрицать столь всемогущего Бога, чем поверят, что все вещи недостоверны. Но мы не будем возражать им и допустим, что все сказанное о Боге - вымысел. Пусть они предполагают, что я достиг своего насто­ящего состояния благодаря судьбе, случайному стече­нию обстоятельств или в силу непрерывной вереницы естественных событий или каким угодно другим образом, - все равно, быть введенным в заблуждение, ошибаться есть некое несовершенство, и чем менее могущества они приписывают создавшей меня силе, тем более вероятно для меня быть настолько несовер­шенным, чтобы ошибаться во всех случаях. На такие аргументы мне, в сущности, нечего ответить, и в

Размышление первое

конце концов я вынужден признать, что из тех ве­щей, которые я некогда полагал верными, нет ни одной, в которой теперь нельзя было бы усомниться, причем не из опрометчивости и легкомыслия, но по причинам весьма веским и обдуманным. Таким обра­зом, если я хочу обнаружить нечто верное, следует подвергнуть тщательной критике эти мнения не в меньшей степени, чем открыто ложные.

Но только указать на это не будет для меня достаточным; нельзя растерять это, не укрепив долж­ным образом свою память. Ведь снова и снова возвра­щаются ко мне привычные общепринятые взгляды и даже против моей воли завоевывают легковерный ум, словно по праву долгого обращения или старого знакомства. Я, наверное, никогда не отучу себя согла­шаться с ними и полагаться на них, пока буду видеть их такими, какие они есть в действительности, а именно в некотором роде сомнительными, как толь­ко что было показано, но вместе с тем такими правдо­подобными, что, пожалуй, было бы разумнее верить в них, чем отвергать. Поэтому, как мне кажется, совсем неплохо будет обратить свою волю в совер­шенно противоположную сторону и на какое-то вре­мя намеренно ввести себя в заблуждение, изображая эти мнения совершенно ложными и воображаемыми, до тех пор, пока вес предпосылок с обеих сторон не окажется равным, и никакая дурная привычка не сможет более отвратить меня от правильного разуме­ния вещей. Кроме того, я хорошо знаю, что ника­кой опасности или серьезной ошибки отсюда не по­следует и быть сверхъестественно недоверчивым я, собственно, не могу. Ведь в конце концов я имею дело не с практическим применением вещей, но с их теоретическим рассмотрением.

Итак предположим, что не Всеблагой Бог - ис­точник истины, но некий злобный дух, в высшей степени могущественный и хитрый, все свои стрем­ления положил на то, чтобы обмануть меня; я буду считать, что небо, воздух, земля, цвета, формы, звуки и все вообще внешние вещи есть не что другое, как

Размышление первое

обманчивая игра сновидений, ловушка, в которую он завлекает мой доверчивый ум. Будем считать, что и у меня самого нет ни рук, ни глаз, ни плоти, ни крови, ни какого-либо чувства, но что все это сущест­вует только в моем ложном представлении. Я буду упорствовать, намеренно оставаясь при этом мнении, и, таким образом, если не в моей власти познать что-либо истинное, то я по крайней мере в той степе­ни, в какой это зависит от меня, надежно огражу себя таким разумением от того, чтобы согласиться с чем-нибудь ложным, и тогда уже наш обманщик, сколь бы он ни был могуществен и хитер, никак не сможет повлиять на меня. Но огромной работы тре­бует выполнение моего плана, и какая-то странная вялость неизменно воскрешает во мне прежнее обык­новение. Так пленник, наслаждаясь во сне вообража­емой свободой, начинает вдруг предчувствовать про­буждение и боится, что поднимут его, и упрямо смы­кает веки, желая остаться в плену льстивых грез. Сам собою скольжу я назад к старым мнениям и убеждениям, точно также боясь проснуться, а про­снувшись - увидеть, что тихий и благодатный покой уступил место тяжелому дозору, нести который при­дется без света, среди глухой тьмы уже возбужденных к сопротивлению непреодолимых трудностей.

Дата добавления: 2015-08-02