Понятие противоположного нам полюса истории

Теперь испробуем другой, указанный вначале путь рассуждения, который мы назвали бы внутренним определением истории.

Если история есть развитие, если развитие есть превращение противоположностей, то из животного возникло нечто противоположное тому, что развилось в ходе истории. Речь идет о том, чтобы реконструировать начало истории методом контраста с современностью и ее тенденциями.

Подлинный историзм не в апперцепции, не в узнавании в иной исторической оболочке той же самой сути, а, наоборот, — в обнаружении по существу противоположного содержания даже в том, что кажется сходным с явлениями нынешней или недавней истории. Историзм, проведенный последовательно, это и есть неуклонное противопоставление друг другу разных моментов и уровней исторического движения. При этом недостаточно спорадически вспоминать, что явления, хотя бы внешне весьма сходные, но происходившие в разные исторические времена, тем самым уже не [94/95] сходны, ибо сущность их уже другая. Это — историзм эмпирический, интуитивный. Сознательный, научный историзм должен не только утверждать, что какое-либо историческое явление сравнительно с более ранним есть «то же да не то же», т. е. не только констатировать отличие по существу, но утверждать, что это отличие всегда тяготеет к такому отличию, которое называется противоположностью.

Разумеется, в категорической форме это можно утверждать только при сопоставлении больших промежутков времени. Отсюда следует, что подлинный историзм должен всегда видеть целый процесс исторического развития человечества и, сравнивая любые две точки, соотносить их с этим целым процессом. Историк может сказать, что за истекшее столетие (или за любой другой отрезок времени) произошло ничтожно малое, близкое к нулю изменение этого явления, но все же и это крошечное изменение может соответствовать генеральной линии и представлять частицу большого движения — развития в собственную противоположность. Это не исключает того, что история развивается по большей части зигзагами, знает повороты и возвращения вспять, — но все это накладывается на единый закономерный процесс постепенного превращения того, что было в наиболее удаленной от нас части истории, в собственную противоположность.

Только такой взгляд дает мировой истории подлинное единство. Тот, кто изучает лишь ту или иную точку исторического прошлого или какой-либо ограниченный период времени, — не историк, он — знаток старины, и не больше; историк только тот, кто, хотя бы и рассматривая в данный момент под исследовательской лупой частицу истории, всегда мыслит обо всем этом процессе.

Так историзм открывает новые возможности реконструкции далекого прошлого по принципу глубокой противоположности настоящему или близкому к нашим дням. Думается, что именно этот дух мышления руководил усилиями Н. Я. Марра проникнуть взором в поистине океанские глубины человеческой древности. Лингвисты, критиковавшие методы и гипотезы Н. Я. Марра в 1950 г. и позже, говорили, в сущности, на другом языке: они решительно не понимали, что у Марра речь шла о масштабах и дистанциях совершенно иных, чем у лингвистики в собственном смысле слова, охватывающей процессы в общем не длительнее, чем в сотни лет. Так точно классическая механика макромира пыталась бы опорочить не согласующуюся с ней физику мегамира или микромира.

Требуется могучее отвлеченное мышление, чтобы реконструировать указанным методом контраста начало человеческой истории. Отметим три трудности, может быть основные, на этом пути.

Прежде всего — проблема этнографических параллелей. Археологические вещественные остатки древнейших эпох жизнедеятель[95/96]ности человека были бы гораздо более немыми, не будь этнографии, подсказывающей те или иные аналогии с ныне живущими, стоящими на низкой ступени развития народами. Не будь этнографических сведений, и наши апперцепции в отношении ископаемых предметов материальной культуры каменного века возникали бы еще проще, но и опровергались бы легче. Скажем, чисто умозрительное построение, что нижнепалеолитические каменные рубила были полифункциональны или даже являлись «универсальным орудием», выглядело бы обнаженным абсурдом, если бы не приводились примеры из практики тасманийцев, австралийцев, бушменов и других племен, свидетельствующие, что «подобия» (весьма отдаленные) тех каменных топоров используются кое-где в наше время для многих разнообразных функций (в том числе для обработки дерева, корчевания пней, влезания на гладкие стволы и т. д.). Наглядность образов, которые подбрасывает этнография, истребляет в археологии всякую склонность к абстракции.

Между тем этнографические аналогии могут быть и бывают иллюзорны. Нет на земле племени или народа, на самом деле и безоговорочно принадлежащего к древнейшей первобытности. Весь род человеческий произошел в одно и то же время, все живущие племена и народы имеют одинаковый возраст, у каждого человека в общем столько же поколений предков, как и у любого другого. Не было и нет также полной изоляции, чтобы, в то время как одни народы двигались своими историческими дорогами, другие пребывали в полном историческом анабиозе. Ошибочно даже само представление, будто в первобытной древности существовали вот такие же, как и сейчас, относительно обособленные племена на ограниченных территориях, в известной мере безразличные к соседям, к человечеству как целому. Иными словами, даже самые дикие племена — не обломок доистории, а побочный плод и продукт истории. Стоит изучить их языки, чтобы убедиться в том, какой невероятно сложный и долгий путь лежит за плечами этих, повторим, столь же древних, как и мы, людей.

Сказанное не отвергает использования этнографических знаний о народах мира в целях реконструкции детства человечества. Но надо иметь критерий для признания тех или иных черт «пережитками» и для расположения таковых черт в ряду менее или более древних.

Известна традиционная классификация комплекса исторических наук, т. е. наук, изучающих человеческое прошлое: археология изучает его в основном по вещественным остаткам, этнография — по пережиткам, история в узком смысле — по письменным источникам; есть еще более специальные исторические дисциплины, изучающие прошлое по некоторым более частным его следам, например топонимика — по сохраняющимся от прошлого географическим названиям и т. д. Данные этнографического познания прошлого наименее точно датированы, и поэтому тут [96/97] легче всего ошибиться в выделении того, что является наиболее древним, а что представляет собой лишь случайную конвергенцию с археологическими памятниками. Но верно и неоспоримо, что в культуре сохраняются в сложном сплетении с более поздними элементами пережитки древних и древнейших черт человеческого общественного бытия и сознания. Они есть и в культуре самых высокоцивилизованных наций. Тончайшие методы современной науки способны вскрывать глубокие эволюционные слои в психике, языке, мышлении современного человека. У так называемых отсталых народов кое-какие пласты этих пережитков выходят на поверхность, представляют обнаженные россыпи.

Без изучения всей этой «палеонтологии», как выражался Н. Я. Марр, в этнографии и лингвистике, в психологии и логике, конечно, невозможно с помощью одних археологических остатков каменного века осуществить подвиг мысли, нужный, чтобы вообразить или отвлеченно охарактеризовать искомое «наоборот» современности, которое есть начало человеческой истории.

Вторая большая трудность на пути реконструкции начала истории методом контраста — это ассортимент терминов и понятий.

Для того чтобы мыслить начало человеческой истории как противоположность современности, надо либо создать для древнейшего прошлого набор специальных слов и значений, которые исключали бы применение там привычных нам понятий из недавней и текущей истории, либо же примириться с тем, что всякое общее понятие будет употребляться в исторической науке в двух противоположных смыслах для древнейшей поры и для современности, как и во всех промежуточных значениях. Оба варианта крайне неудобны. Но, по-видимому, это неудобство перекликается с логическими трудностями многих областей современной науки. Уже нельзя обойтись без терминов «античастицы», «антивещество» и даже «антимиры». Смысл упомянутой теории Н. Я. Марра как раз и можно было бы выразить словами: то, что лежит в начале развития языка, это «антиязык». Выше высказан аналогичный тезис в отношении понятия «труд» у порога истории и сейчас. То же можно сказать и о самом понятии «человек». Можно было бы ко всем понятиям, связанным с историей человека, вместо частицы «анти» прибавлять прилагательные fossilis и recens — «ископаемый» и «современный», подразумевая, что они, как противоположные математические знаки, изменяют содержание на обратное. Впрочем, все равно диалектика здесь доводится до такой крайности, что означает нарушение закона тождества.

Отвлеченная философия, конечно, предпочла бы этот второй вариант. Если семантика вскрывает историческое изменение смыслового значения любых слов, то тут, наоборот, вскрывается изменение смыслового значения слов в зависимости от того, [97/98] к какому концу истории оно применено. Какое огромное поле для диалектики!

Но практически создание новой терминологии применительно к началу человеческой истории предпочтительнее, чем нарушение на каждом шагу формально-логического закона тождества. Впрочем, и этот новый арсенал научного языка — только отсрочка беды, только сужение того хронологического интервала, где «ископаемый», «доисторический» инструментарий должен как-то уступить место противоположному — «современному», «историческому». Поэтому предпочтительность создания новой терминологии обосновывается не теоретически, а эвристически: через эти новые слова и понятия возможно впустить несколько больше естественнонаучного воздуха. Например, для ранней поры предпочтительнее физиологический термин «вторая сигнальная система», который для более высоких исторических этажей вытесняется словами «язык», «устная и письменная речь». Специальный инструментарий, или репертуар, терминов также помог бы если не вытеснить, то хоть потеснить из «доистории» слишком привычные и потому не ясные слова; замена слов легче, чем абстрагирование от смысла привычных слов.

Третья трудность носит уже не столько философский, сколько биологический характер.

Конкретными исследованиями выявлено, что проблема начала человеческой истории решается лишь при посылке, что человек произошел не непосредственно от «обезьяны», а от промежуточного между ними звена. Называть ли это звено «прямоходящими высшими приматами», «обезьянолюдьми», «гоминоидами», «формирующимися людьми», — суть дела в том, что это не обезьяны и не люди, а нечто третье. Только при таком представлении проблема решается.

Принято думать иначе: «формирующиеся люди» — это как бы смесь свойств обезьяны и человека в тех или иных пропорциях, некие дроби между двумя целыми числами. Ничего третьего. Становление человека — это нарастание человеческого в обезьяньем. От зачатков, зародышей до полного доминирования общественно-человеческого над животно-зоологическим. Эта схема — самообман. Искомое новое не выводится и не объясняется причинно, оно только сначала сводится в уме до бесконечно малой величины, приписывается в таком виде некой обезьяне, а затем выводится из этого мысленно допущенного семени.

Переход от обезьяны к человеку нельзя мыслить как период, сводящийся к борьбе двух начал. Переходный период должно мыслить как время, когда налично нечто отсутствующее как у обезьяны, так и у человека. Конечно, в мире обезьян найдутся частичные признаки этого промежуточного явления, а в мире людей — его трансформированные следы. Главное: увидеть в совокупной картине жизни непосредственных предков человека не [98/99] только то, что тут имеется общего с обезьяной или человеком, но и то, что обособляет их от жизни и обезьяны, и человека. Человек же рождается в обособлении преимущественно от этого третьего, а вовсе не от «обезьяньего». Такое обособление лежит у истоков истории, наполняет ее долгую первую часть, кое в чем тянется и дальше сквозь историю.

Дата добавления: 2015-08-02