В поисках differentia specifica человека

Для всякой системы субъективного идеализма нет испытания более тяжкого, чем наука о природе, существовавшей до человека и, в особенности, накануне человека. Чьи это «ощущения», чей «опыт»? Если вся дочеловеческая история природы — лишь конструкция разума, то в какой момент и как к этой конструкции разума подключается история конструирующего разума? Следовательно, наука о начале человеческой истории находится в самом гносеологическом пекле. Вся сила материализма проявляется здесь наглядно. Было бытие до духа! Но соответственно и вся изощренность сопротивления материализму, вся многоопытная поповщина, запрятанная под покровы естественных наук, помноженная на всю бесхитростность и самоочевидность воззрений обыденного сознания, спрессованы в теориях и исследованиях о начале человека. Не случайно в развитии западной палеоантропологии и палеоархеологии заметное место принадлежало и при[85/86]надлежит специалистам, имеющим по совместительству и духовный сан.

Но и многие материалисты (а не только идеалисты) ищут некий стабильный признак, который отличает человека от животных «с самого начала» и по наши дни; предполагается как само собой разумеющееся, что такой единый признак должен быть. Подразумевается также, что задача науки состоит в том, чтобы определить эту главную отличительную особенность людей. Некогда искали эту differentia specifica в анатомии. Однако ни прямохождение, ни строение верхних и нижних конечностей, ни зубная система, ни объем и форма мозговой полости черепа не дали, как теперь признано, искомого сравнительно-анатомического барьера между высшими обезьянами и людьми. Формальным логическим требованиям удовлетворяет другой критерий: называть людьми все те живые существа, которые изготовляют искусственные орудия. Даже среди самых древних находок можно отличить приматов, хотя бы грубо обивавших гальки, от анатомически сходных, но не обладавших этим свойством. На этом почти все и сошлись. Отсюда с легкостью извлекаются понятия «труд», «производство», «общество», «культура» или другие по желанию.

Но ведь главная теоретическая задача состоит как раз не в том, чтобы найти то или иное отличие человека от животного, а в том, чтобы объяснить его возникновение. Сказать, что оно «постепенно возникло», значит ничего не сказать, а спрятаться от проблемы в эволюционизм, растяжимый до бесконечности. Сказать, что оно возникло «с самого начала», значит отослать к понятию начало. В последнем случае изготовление орудий оказывается лишь симптомом или атрибутом «начала». Но наука повелительно требует ответа на другой вопрос: почему?

Всмотримся поближе в логическую ошибку, которая постоянно допускается. Берется, например, синхроническое наблюдение Маркса над различием строительной деятельности пчелы и архитектора; поворачивается в план диахронический: «с самого начала человек отличался от животного тем...» или «человеческая история началась с того времени, как наши предки стали...». Словом, постоянный атрибут человека и начало истории выводятся друг из друга. Почему, задает вопрос наука, человек научился мыслить, или изготовлять орудия, или трудиться? Без ответа на этот вопрос всегда останется либо индетерминизм (потаенный или обнаженный), либо, по крайней мере, простор для ошибок, для отнесения к «людям» тех ископаемых видов, которые еще не были людьми, для шатких гипотез в определении действительного времени начала истории с амплитудой в миллион или лаже более лет.

Подчас этот недиалектический и неисторический способ мышления приписывают Энгельсу. Основание: во-первых, труд, по [86/87] Энгельсу, в известном смысле, создал самого человека, во-вторых, во всей последующей истории труд был основой развития и явственно отличал людей от животных. Давно уже отмечалось, что если понимать Энгельса формально-логически, то и получается формально-логическая ошибка: то, что подлежит объяснению, берется как посылка; труд отличает людей от животных потому, что у одного из видов животных появился труд. В действительности у Энгельса вовсе нет такой вульгарной попытки дополнить Дарвина. Мною [3] и другими советскими авторами было показано, что у Энгельса речь идет о «труде» в двух принципиально различных смыслах. При таком понимании никакой логической ошибки нет.

У некоего вида ископаемых высших приматов появилось свойство — чисто биологическое, но весьма сложное и редкостное, — которое принято называть животным, инстинктивным трудом. Термин «инстинктивный» тут, конечно, нимало не исключает соучастия показа, научения; и птицы учат птенцов летать. Указанное свойство послужило важным, в известном смысле, важнейшим фактором ряда последовательных этапов становления человека. Но тот труд имел с человеческим трудом общее не по существу, а по форме, по некоторым механическим, а не психологическим признакам. По существу он ближе к некоторым очень сложным приемам общения со средой, выработавшимся среди животных в виде исключения у тех редких биологических видов, которые сильно отклонились от родственных видов, семейств или отрядов по источнику питания, иначе говоря, по своей экологии. Так возникали среди насекомых, птиц, млекопитающих удивительные экстраваганты, изготовляющие разные приспособления, которые поражают взгляд натуралиста своей искусственностью, хитроумностью, как бы инженерной и архитектурной разумностью. То, что предположил Энгельс (и подтвердили сто лет последующих раскопок) у высших прямоходящих приматов где-то в конце плиоцена или в начале плейстоцена, принципиально не отлично от этих биологически крайних случаев, хотя, очевидно, еще неизмеримо сложнее. Что же общего у них с актами человеческого труда в собственно истории? Да, пожалуй, только тот очень внешний, очень описательный признак, что налицо не только изготовление и использование «орудий» в самом широком смысле, но и «изготовление орудий для изготовления орудий».

По правде сказать, этот признак беден, если не вкладывать в него какой-то особый спиритуалистический смысл. Этот признак на деле так же мало объясняет переход от «труда» ископаемых приматов к труду человека, как не удалось некогда И. П. Павлову объяснить мышление человека как «условные рефлексы [87/88] второй степени». И. П. Павлов сначала думал, что каким-то качественно исключительным достоянием человека является свойство вырабатывать условные рефлексы на условные рефлексы. Все выглядело заманчиво просто. Опыты показали: иллюзорность этой ясности. Удалось получить и у животных условные рефлексы второй степени. Потом — не без труда — добились и рефлексов третьей степени, а дойдя наконец чуть ли не до седьмой, бросили эти опыты, ибо они выполнили свою отрицательную задачу. Но ведь они послужили и более общим уроком: свойств человека не выведешь из свойств животного путем возведения чего-то в степень. Что из того, если какое-то животное не только «изготовляет орудия», но «изготовляет орудия для изготовления орудий»? Мы не перешагнем, на самом деле, никакой грани, если мысленно будем возводить то же самое в какую угодно степень: изготовление орудии для изготовления орудии для изготовления ими орудий и т. д.

Весь этот технический подход к проблеме начала человеческой истории на самом деле всегда включает психологические догадки. А представление о какой-то изначальной особенности ума или психики человека так или иначе таит за собой именно то мнение, для опровержения которого Энгельс написал свою работу об очеловечении обезьяны. Он писал, что в обществе, разделенном на приказывающих и трудящихся, накрепко укоренилось мнение, будто все началось с головы. Это мнение, по Энгельсу, заводит вопрос в тупик, в идеализм, в индетерминизм. А вот в научной литературе ссылки на трудовую теорию антропогенеза Энгельса сплошь и рядом делаются именно для того, чтобы прикрыть это самое мнение: в начале было не дело и даже не слово, нет, в начале был ум.

За наидревнейшими каменными орудиями усматривают что-то качественно отличающее человеческий ум от даже самых высших функций нервной системы животных. Например, эти орудия якобы свидетельствуют о способности только человеческого ума вообразить «посредника», т. е. посредствующее звено между субъектом и объектом труда (Г. Ф. Хрустов). Или считают, что при изготовлении каменных орудий сумма отдельных движений, или действий, каждое из которых якобы образует новую связь в головном мозгу, значительно превосходит сумму нервных связей в любом поведенческом акте любого животного (С. А. Семенов), забывая при этом, скажем, о сложнейшей гнездостроительной работе многих видов птиц. Или же упор делают на то, что изготовление каменного орудия отвлекало ум от удовлетворения непосредственной потребности, тогда как ни одно животное якобы не способно отвлечься от нее в своей деятельности (А. Г. Спиркин), — при этом забывается, скажем, деятельность животных по созданию кормовых запасов нередко в ущерб непосредственному удовлетворению аппетита. Или утверждают, что [88/89] уже древнейшие каменные орудия своей шаблонностью свидетельствуют об отличающей человека от животных способности отчетливо представлять себе будущую форму изготовляемого предмета (В. П. Якимов), — упуская из виду, скажем, шаблонность тех же птичьих гнезд. Не будем перечислять всех примеров такого рода, встречающихся в литературе.

Общим недостатком всей этой серии сравнительно-психологических противопоставлений является прежде всего неудовлетворительное знание всех необходимых элементов зоологии. Иначе говоря, у порога многих дефиниций отличия человека от животных лежит нежелание всерьез знать науку о животных. Имеется в виду, конечно, действительная биологическая наука, а не засоряющие ее со времен самого Дарвина заимствования понятий и терминов из сферы социальной жизни и психики человека. Получается замкнутый круг, если сначала переносить на животных некоторые свойства общественного человека, затем утверждать, что у животных эти свойства стоят на более низком уровне, чем у человека, а затем определять сущность человека по его способности к более высокому уровню. Подлинная биологическая наука ведет войну со всяким антропоморфизмом. Но для изучающих начало человеческой истории открыт и обязателен вход в зоологию на ее современном уровне. Последняя давно перешагнула рамки морфологической систематики видов. Широко развилось познание экологии животных — взаимозависимости вида, популяции, особи с физической и биотической средой. Изучается закономерное, жестко детерминированное место любого животного в биогеоценозе — системе или комплексе множества видов растений и животных. Далее, вот уже лет тридцать как успешно развивается этология — наука о формах поведения и инстинктах как видовых признаках.

Вот на этой обширной платформе и должны были бы предприниматься все попытки вскрыть коренное отличие человека от животных с помощью психологического анализа нижнепалеолитических грубо обитых кремней. Догадки отпадали бы одна за другой. Нашлись бы примеры и использования животными искусственных «посредников» между собой и объектами, и «отвлечение» от прямого мотива деятельности, и изготовление орудий «второй степени», и «стереотип» изделий. Словом, широкое привлечение данных зоологической науки неминуемо должно устранить из научной литературы все наивные усилия подобрать простой сравнительно-психологический ключ к проблеме начала человеческой истории.

Рассмотрим более пристально один из вариантов рассуждения. Говорят, что орудия древнейшего человека отличаются от любого подобия орудий, как и от любых искусственных сооружений, наблюдаемых у животных, одним, действительно решающим признаком, свидетельствующим об особой психической силе чело[89/90]века: все приемы воздействия на среду присущи данному виду животных неизменно, тогда как человеческие орудия изменяются, эволюционируют при неизменности телесной организации, морфологии человека как вида. В доказательство приводится не только смена типов орудий со времени появления вида Homo sapiens, т. е. в верхнем палеолите и позже. Нет, указывают на то, что изощренный глаз археолога прекрасно различает этапы развития шелльских орудий, изготовлявшихся гоминидами типа обезьянолюдей (питекантропов). Тем более очевидны разные стадии техники мустьерской эпохи, связываемой с палеоантропами (неандертальцами). Это наблюдение ряду археологов кажется очень важным для проведения грани между человеком и животным (А. П. Окладников, П. И. Борисковский, М. З. Паничкина). Правда, иные антропологи возражают, что ведь до появления Ношо sapiens и сами гоминиды физически менялись, эволюционировали, причем не медленнее, чем их орудия (Я. Я. Рогинский). Но допустим на минуту, что их морфология оставалась неизменной. Все равно данное обобщение зиждется на игнорировании зоологии.

Вот, к примеру, что говорят современные данные об изменчивости и эволюции гнездования у некоторых морфологически устойчивых видов птиц. Берем (здесь и ниже) иллюстрации из царства пернатых, а не млекопитающих, чтобы подчеркнуть общезоологическую, а не филогенетическую суть вопроса. Стереотип гнездования у птиц не остается нерушимым шаблоном. Иногда отклонения от него носят труднообъяснимый индивидуальный характер. Подчас же резкое отклонение от видового стереотипа принимает устойчивый и нарастающий массовый характер в связи с экологическими изменениями. Птицы обнаруживают экологическую и этологическую пластичность: например, при систематическом разорении мелкими хищными зверями наземных и низко расположенных гнезд Черноголовки и зарянки переходят к гнездованию на ветвях больших деревьев. Подсчеты, произведенные орнитологами в некоторых районах наблюдений, например в учлесхозе «Лес на Ворскле», показали, что в течение нескольких сезонов произошло стойкое изменение шаблона гнездования у значительного большинства популяции [4].

Даже такое свойство, как способность некоторых отрядов птиц (например, воробьиных) к подражанию голосам других птиц или к очень индивидуальным комбинациям традиционных для вида звуков, может привести к образованию стойких локальных напевов.

Так, в начале лета 1953 г. в одном из кварталов упомянутого учлесхоза «Лес на Ворскле» поселился зяблик, заметно [90/91] отличавшийся от других зябликов характером исполнения песни, которую он неизменно заканчивал «рюмящим» позывом; к середине лета этот вариант усвоили почти все зяблики, гнездившиеся на данном участке леса. В течение нескольких лет, благодаря повторным возвращениям части птиц на старые гнездовья, закрепляется тот или иной местный напев. Например, у соловьев, у дроздов существуют стойкие местные особенности пения. Отдельные варианты песни подчас отличаются один от другого даже сильнее, чем песни двух разных видов. Наконец, через образование географических форм вследствие контактов между особями со сходными голосами далее происходит и эволюция голоса у птиц в пределах морфологически устойчивого вида [5].

Если бы это учитывали археологи, думающие, что они открыли некую духовную потенцию, присущую только и исключительно человеку! Как сказано в связи с гнездованием, в общем его шаблон, или стереотип, сдвигается, однако, в большей или меньшей связи с изменениями экологических условий. Но ведь ископаемые гоминиды жили как раз в условиях очень нестабильной, многократно менявшейся природной среды с перемежающимися похолоданиями и потеплениями, со сменяющимися сухостью и влажностью, со сменяющимися биогеоценозами. Орудия нижнего и среднего палеолита изменялись ни в коем случае не быстрее этих экологических перемен. Есть основания полагать, что даже и с появлением Homo sapiens изменения его каменной техники в верхнем палеолите еще не обгоняли по своему темпу на заметную величину изменений природной обстановки позднего плейстоцена.

Значительно позже, чем допускают археологи, в конце плейстоцена, совершается действительный разрыв в темпах развития человеческой материальной культуры и окружающей человека природы.

Может быть, только это и есть в экологическом смысле начало человеческой истории?

Итак, мы говорили о троякой методологической несостоятельности попыток добиться от палеолитических каменных орудий ответа на вопрос об основном отличии человека от животных. Во-первых, ответы плохо обоснованы знанием биологии животных и отпадают при соприкосновении с современной зоологией. Во-вторых, все ответы построены на стремлении видеть в древнейших каменных орудиях своего рода скорлупу, раздавив которую мы найдем понятие «труд», которое в свою очередь скорлупа, скрывающая суть дела — ум, психику человека. В-третьих, все ответы по степени отчетливости находятся в обратной пропорции с ответом на главный вопрос: о причинах выделения человека из [91/92] царства животных. Чем больше акцентируется «коренное отличие» человека от животных, в тем более глубокий туман уходят и механизм и непосредственные причины перехода от одного к другому.

Дата добавления: 2015-08-02