Нравственная испорченность

Во всей огромной массе интернованныхъ въ Талергофе за время 30 месяцевъ, когда бывало насъ иногда по 8, 9 a то и 10 тысячъ, a иногда по меньше, 4, 5, 6, и 7 тысячъ, a въ самое последнее время можетъ быть только 3.000 лицъ, какъ же разочаровались мы и стыдились за поведеніе некоторыхъ нашихъ людей! Мы думали, что будутъ все глубоко чувствовать свое арестованіе и заточничество, и что именно и покинутъ всякіе свои дурные навыки и позорные поступки, но вышло иначе. Того, правда, никто изъ умныхъ и благочестивыхъ людей не желалъ, чтобы кто-нибудь упалъ духомъ и предался отчаянію, но и того не надеялись мы, что-бы кто-нибудь тамъ дальше велъ жизнь свою грешно, или чтобы кто-нибудь, кто дома жилъ порядочно, въ Талергофе испортился и попалъ на порочный путь. Но увы, было немало такихъ, которые продолжали свое пустожитіе и въ Талергофе, a некоторые порядочные здесь уже сбились съ праваго пути на безпутство.

Намъ, конечно не казалось страннымъ то, что взялись некоторые учиться игре на цитре, или что арестованная и въ Талергофъ привезенная барышня изъ Львова, ученица игры на скрипке изъ консерваторіи, содерживавшая себя и въ прежней жизни уроками игры на скрипке, привезла сюда съ собою и скрипки и ноты (съ нею привезли въ Талергофъ и мать ея), все это въ порядке вещей, но чтобы иные, женатые, отцы оставленныхъ въ Галичине детей и бывшіе тамъ на важныхъ постахъ, тутъ покупали себе скрипки, флейты, віолончели, и чтобы, составивъ себе оркестръ, играли (хотя бы и трудныя и хорошія аріи) вблизи самой церкви, и именно въ то время, когда въ церкви служились вечерня или молебенъ, это уже представлялось намъ не только безтактнымъ, но и соблазняющимъ и оскорбляющимъ всякое приличіе и религіозныя чувства.

Такого рода развлеченія нельзя было называть иначе, какъ только „Galgenhumor”-омъ, но на людей религіозныхъ и хорошей нравственности, благовоспитанныхъ и образованныхъ, такой Galgenhumor производилъ крайне тягостное впечатленіе.

„Ни евши, ни пивши, скачи, дурню, ошалевши”, — музыковавшіе плохо живились и плохо лежали-спали, и проказничали, просто, съ дури и убійственной скуки.

Когда 5 мая 1917 г. извещено насъ о томъ, что поедемъ все изъ Талергофа, увиделъ я, что кто-то, мужчина хорошаго общественнаго положенія, отецъ детей, которыхъ можно бы ставить хоть бы и сейчасъ подъ венецъ, громко пелъ и мальчишески плясалъ.

Я говорю ему: „Что делаешь, человече? Не шалей!”

— ”Не шалею, — говоритъ, — но радуюсь, ибо, вотъ, даютъ свободу”, и дальше подпрыгиваетъ.

Я говорю ему, что все рады тому, что выйдутъ наконецъ изъ неволи, но никто не поетъ и не пляшетъ, ведь же и тамъ, въ Галичине, будто на свободе, но не гараздъ, не рай, только нужда и горе, a кроме того и нетъ дома своихъ — они Богъ весть где.

Въ моментъ когда сіе пишу, у меня есть ведомость, что певшій и плясавшій тогда въ Талергофе за свободу, въ большой нужде съ семьей живетъ теперь. Сегодня, вотъ, уже 24 н. ст. января 1919 г., a свободы въ Галичине ни мира ни благополучія нетъ, — только домашняя война, идутъ грабежи и убійства, всюду голодъ, плачъ и рыданіе. Стало быть, уронившій тогда свое достоинство и безумно плясавшій, засталъ на родине иную пляску...

Въ одномъ бараке жили между прочими, одинъ священникъ съ женою и детьми. Жена и дочь этого священника своимъ поведеніемъ все время заточенія ставили своего мужа, респ. отца, священника, взаправду въ неловкое положеніе: оне не были въ состояніи между собою и къ своему мужу (отцу) священнику, говорить иначе какъ только, по-польски. Оне не являлись ни разу на богослуженіяхъ, служимыхъ по баракамъ, a также ни разу въ церкви. Мне пришлось однажды заговорить съ ними серьезно по этому поводу. Спpoсивъ ихъ, почему оне, русскія по происхожденію, дочери русскихъ священниковъ, вскормленныя и содерживающіяся русскимъ хлебомъ, живя на приходстве въ русской громаде, говорятъ всегда лишь по-польски, такъ оне ответили: „Мы такъ привыкли говорить сдавна, и отвыкнуть отъ этого не можемъ (вернее не стараемся, не хочемъ), но несмотря на то, мы, може, лучшія русинки чемъ те, кто говорятъ по русски”.

Я говорю имъ, что оне,—дочь и жена русскаго священника—оне все таки даже не читаютъ и не пишутъ по-русски, и что это весьма печально, a одна изъ нихъ ответила: „Въ этомъ мне не было и нетъ никакой надобности!”

Затемъ съ удивленіемъ я просилъ мать и дочку, прчему оне, въ неволе, на богослуженіяхъ никогда не бываютъ, a оне отвечаютъ: „Мы и дома никогда въ церкви не бывали”.

— „Что говорите? Возможно ли это? Я знаю, что церковь ваша близехонько приходского дома”.

— „Да, это верно, но мы не выносимъ запаха церковныхъ свечъ и кадила”, сказали оне.

— ”Но ведь же часто въ церкви светитъ немного свечей и не часто кадятъ”.

— „Можетъ быть, что такъ оно и бываетъ, но мы этимъ не интересовались”.

Я былъ пораженъ открытіемъ такой картины, изъ нашихъ приходовъ, въ какомъ-то медвежьемъ углу.

Дата добавления: 2015-08-10