Октября 1888 – №36

Обед состоял из мясных, молочных и мучных блюд, а также из разнообразных фруктов и варений. После обеда было подано фруктовое прохладительное питье. Вкусно покушав и развлекаемый чудным местоположением и дружескими, интересными речами моих знакомых, я почти забывал загадочность и неопределенность моего положения. Удовольствие мое достигло, однако, высшей степени, когда, убрав стол, Фериде Бану принесла музыкальный инструмент вроде мандолины и огласила воздух тихими аккордами и нежным голосом… В эти минуты, мне казалось, счастье прикрыло всех нас. Она пела чудные газели; игриво импровизировала или с увлечением передавала старинные бравурные песни мавров… Заметив мое увлечение музыкой, шейх Абдулла спросил: «У вас в Туркестане музыка, вероятно, в почете и уважается? Напротив, – отвечал я, – у нас музыка и песнопение считаются неприличием, не идущим к серьезности мусульманина».

– Конечно, музыка, низводимая на степень службы разгулу и безобразию, должна осуждаться, но как средство для проявления благородных чувств и сокровенных движений души человека не может не почитаться почтенным искусством… Песня и музыка суть проявления довольства и радости; довольство и радость тварей не могут быть противны Всеблагому творцу; разумная, вольная песня – это половина молитвы. Она облагораживает человека, облегчает его душу. Не следует, конечно, злоупотреблять ею. Глубокий богослов может и назидать, и развращать людей; искусный химик может и оживлять, и отравлять людей. Из этого не следует, чтоб богословие и химия были неприличны мусульманину…

Я был очарован и музыкой, и беседой. Только вечерний призыв муэдзина напомнил мне, что пора подумать о молитве и возвращении домой. Я встал и попросил позволения идти. Али вызвался проводить меня. Все члены этой доброй семьи взяли от меня слово бывать у них и обращаться как к родным, если что-либо понадобится. Фериде Бану поднесла мне в дар великолепную корзиночку, наполненную тонким бельем. Я не знал, как благодарить ее. Отказ же мой мог оскорбить этих простых и честных людей.

Я должен заметить еще, что в доме шейха Абдуллы не было прислуги, если не считать одну пожилую женщину, родственницу шейха, жившую с ними. Тут все работали; да и склад жизни был таков, что каждый мог обходиться без сторонней помощи.

Когда я вернулся в Караван-Сарай, то встретил у себя моего смотрителя, или воспитателя, шейха Джеляла. Он сообщил мне, что послезавтра представит меня эмиру, который пожелал видеть первого чужестранца в своей стране. «В какое время нужно будет идти?»

– спросил я шейха.

– Эмир пришлет за нами; вероятно, утром, – отвечал он.

– Скажите, пожалуйста, каковы этикеты приема: я не желал бы представиться его светлости полным невеждой?

– Никаких особенных правил, мой сын. Конечно, ты понимаешь, что должен быть почтителен, а затем говорить обдуманно и правдиво, если желаешь приобрести благоволение его светлости эмира.

– О да, я желаю просить его светлость о большой милости… Можно ли просить его о чем-либо?

– Конечно, можно, но только все, что нужно будет для тебя, сделается и без всякой просьбы. Уже сделано распоряжение об обеспечении твоей будущности. Назначен участок земли для обработки, отведено место для усадьбы; тебе остается немного поучиться, попривыкнуть к здешней жизни… и выбрать себе подругу жизни, – добавил шейх улыбаясь.

Выслушав это сообщение шейха, я крайне смутился. Надежда на возвращение на свет Божий, надежда увидеть еще раз мой родной Ташкент совсем ослабела. Я бы почувствовал себя очень плохо, но меня поддерживала слабая надежда на эмира: я думал, что он разрешит мое возвращение в Альгамбру, а оттуда дорога мне известна. Очевидно, заметив мое смущение, шейх спросил:

– О чем, мой сын, ты думаешь просить эмира?

– Я хочу просить его разрешить мне возврат на родину, так как тоска и беспокойство начинают отравлять мое существование.

– О, мой сын, твоя просьба очень важна; я не знаю, что ответит тебе эмир, но, во всяком случае, это будет первый пример выхода из нашей страны, если тебе это суждено.

– К чему же меня приневоливать? Я ведь свободный человек. Тем более что я пришел сюда без уговора остаться навсегда.

– Это так, мой сын, но разве ты находишь нашу страну и жизнь не хорошими, что желаешь нас оставить? Мы все были рады тебе, и ты бы устроился здесь отлично.

– Мне будет очень тяжело, если я кого-либо огорчу моим желанием уйти. Страны прекрасней, людей благовоспитанней и счастливей я нигде не видел, но, шейх мой, выезжая из Ташкента, я дал обет поклониться Каабе и гробу Пророка… Изменить этому обету и долгу я не могу и не хочу.

Шейх задумался. Он, видимо, сознавал мое право на выход, но, с другой стороны, местные условия и таинственность страны Рахата налагали на каждого живущего здесь особые обязанности, которые трудно было согласовать с моим желанием оставить эту страну. С моим уходом нарушалось местное право и обычай, нарушалась тайна их прекрасного убежища.

После некоторого раздумья шейх сказал: «Во имя Бога, будем терпеливы; время и соображения укажут путь разрешить твою задачу… Завтра скажи эмиру. Но не особенно надейся на желательный тебе ответ… будь я эмиром, я не знал бы, что тебе ответить: я не желал бы подвергнуть риску жизнь и свободу всего нашего общества, ибо раз тайна нашей страны будет узнана, бытие наше расстроится, хотя современные испанцы, надеюсь, не поступят с нами так жестоко, как поступили их предки при завоевании Гренады и Андалузии»…

Шейх Джелял ушел от меня весьма взволнованным. Я был взволнован еще более. Я думал: чем, наконец, разрешится мое приключение? Не сделают ли мне какого-либо вреда из-за моего желания уйти? Могут, наконец, лишить меня жизни! Впрочем, кажется, здешние люди не способны на подобные поступки.

Дата добавления: 2015-08-02