Дипломат

Выражаю искреннюю признательность Мари-Ноэль Пан и Лео Головину за помощь в постижении глубин француз­ского языка и национального характера французов.

Л. С.

Глава первая

Дипломат

...нелепо желать судить о столь многообразных вещах, сравнивая их лишь в одном отношении¹.

Монтенъ*"²

не знаю деятельности более разнообразной, чем ре­месло дипломата. Во всяком случае нет другой такой профессии, где было бы меньше твердых правил и больше традиций, где для достижения успеха нужно было бы проявить больше настойчивости, а сам успех сильнее бы зависел от игры случая, где так необходима была бы строгая дисциплинированность и где от человека требо­валась бы большая твердость характера и независимость ума. У каждой нации свои нравы, свои предрассудки, своя манера выражать чувства. Живя за границей, послы не отрешаются от всего этого, но, так как их миссия заключается в том, что­бы служить своей стране, не создавая вокруг себя атмосферы враждебности, то они, естественно, стараются, насколько возможно, приспособиться к чужому образу жизни и мыслей. Это часто сбивает с толку широкую публику, которая не пони­мает, как сложна роль дипломатов, и потому склонна судить их без снисхождения. Это отношение выразил Лабрюйер, когда назвал дипломатов хамелеонами*. Он упрекал их в том,

¹ Пер. Ф. А. Коган-Бернштейн.

2 о

•здесь и далее звездочки отсылают к примечаниям в конце книги.

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат о 1

что они принимают в расчет время, место, обстоятельства, нрав и характер людей и заключал, что все их «политические хитрости служат одной задаче — не даться в обман самому и обмануть других»'.

Могло бы показаться удивительным, что подобное суждение вышло из-под пера такого галантного человека, каким был Лабрюйер, если бы мы не знали условий, в каких он жил. Свою жизнь он провел в доме Конде в качестве приближенного, занимая видное, но вместе с тем подчиненное положение. С важными делами, о которых говорили вокруг, он был знаком лишь поверхностно. Его задевало, что в фаворе были ловкие интриганы, подобные Гурвилю. Этим, несомненно, и объясня­ется горечь его слов. Ларошфуко, имевший опыт практичес­кой деятельности, более правильно замечает*, что «обмануть человека легче всего тогда, когда он хочет обмануть нас»². В самом деле, совсем не так глупо принимать в расчет время, место, обстоятельства и характер людей, с которыми ведешь переговоры: это свидетельствует о благоразумии; и нельзя называть обманщиком того, кто проявляет сдержанность и умеет выжидать.

В действительности, дипломата выделяет из толпы то, что он внешне чужд ее страстям: он обязан соблюдать профессио­нальную выдержку, которая вызывает удивление. Во Франции, где, как правило, стремятся к определенности, не признают нюансов и питают пристрастие к логике, особенно склонны признавать искренними только тех, кто, не стесняясь, громко высказывает свое мнение, пусть и составленное второпях. Здесь не любят хранителей тайн, какими выступают послы.

Северные народы проявляют свои чувства по-иному. Пусть даже мы оставим в стороне своего рода бессознательное фа­рисейство, которое часто встречается у англосаксов, но, когда живешь в Германии, больше всего поражаешься, как сильно в

¹ Пер. Ю. Корнеева и Э. Линецкой.

² Пер. Э. Линецкой.

Отто фон Бисмарк

этом отношении немцы отли­чаются от нас. У них наблюда­ется как бы раздвоение лич­ности. Подчинение общим правилам в повседневной жизни легко соединяется у них с безграничной свободой умозрительных построений. Разве их философия не стре­милась главным образом к тому, чтобы найти место для практического разума рядом с чистым разумом? В Герма­нии не заботятся о логике. Бисмарк отлично доказал это, когда, желая ослабить сепара­тистские настроения в Империи, сделал основой для выборов в рейхстаг всеобщее избирательное право, в то время как энергично отстаивал сохранение самых жестких ограничений в избирательном праве Пруссии. Я слышал, как один из его пре­емников в течение одной и той же недели защищал всеобщее избирательное право и нападал на него, в зависимости от того, где выступал: в германском рейхстаге или прусском земельном парламенте. Это противоречие, как правило, никого не смуща­ло. Один видный государственный деятель, беседуя однажды со мной в Берлине о германском социализме, заметил, что, когда его соотечественники—социалисты отбывали воинскую повинность, они не обременяли себя антимилитаристскими убеждениями, сторонниками которых выступали, покуда оставались людьми штатскими. «Я всегда полагал, — добавил он, — что, если бы Ренан родился в Германии, то он, вероятно, умер бы епископом или, по меньшей мере, каноником». Вот способы мышления, которые вызвали бы возмущение у фран­цузов, потому что у нас обычно считают вопросом совести

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

выстраивать жизнь в соответствии со своими принципами. Это одна из причин, и отнюдь не самая последняя, почему немцы и французы не понимают друг друга.

Как бы то ни было, для широкой публики дипломатия сводится только к интригам, и, если посол не занимается ин­тригами, то кажется, что он лишь живет в свое удовольствие и всецело поглощен празднествами и зваными обедами. Кое-кто, однако, не удовлетворяется этим несколько упрощенным мне­нием; он хочет добраться до самой сути дела. Таким людям мир представляется в виде театра, и они обожают поговорить о закулисных сторонах политики. Они рисуют себе сцену, где им все кажется декорацией, бутафорией, обманом зрения. Пре­бывая в убеждении, что абсолютно все происходит по загодя подготовленному плану и с заранее обдуманным намерением, они оказывают честь дипломатам, принимая их за Макиавел­ли — больших интриганов, создающих катастрофы. Эти люди не могут поверить, что все происходит проще и что даже такие государственные деятели, как Ришелье или Бисмарк, не властны над случайностями, которые способствуют или же препятствуют осуществлению их замыслов. Как заметил Фридрих II, искусство политики заключается не в том, чтобы создавать благоприятные случаи, а в том, чтобы уметь извле­кать из них выгоду.

На самом деле, качества, которые подобает иметь по­слу, — иные, нежели те, коими должен обладать министр иностранных дел. Последний, так сказать, держит в своих руках нити той деятельности, что осуществляют его предста­вители, рассеянные по всему земному шару. Он сопоставляет присылаемые ими сообщения, взвешивает их и поддерживает в проведении внешней политики страны гармонию, обеспечи­вающую ей единство и успех; но он живет у себя в стране, он не находится в непосредственном контакте с заграницей. Посол же, напротив, состоит именно в таком прямом контакте. Он следует инструкциям своего правительства, но в то же время

и сам информирует его, дает разъяснения, предостерегает, а иногда обязан его сдерживать. Независимость суждений не должна, конечно, доходить у него до нарушения дисциплины, но руководящий им министр, которому такая независимость портит настроение, обнаруживает не больше здравого смысла, чем тот, кто выколол бы себе глаза перед тем, как пуститься в путь. С другой стороны, посол, который не осмеливается быть ничем иным, кроме как почтовым ящиком, представляет для своего правительства опасность.

Итак, вы видите, что самое необходимое качество для ди­пломатического представителя — это моральный авторитет. Его испытанная лояльность должна внушать правительству, при котором он аккредитован, и его собственному правитель­ству такое доверие, чтобы сказанное им никогда не ставилось под сомнение. Макиавелли, о котором повсеместно сложилось столь ложное представление, указывал в своих инструкциях флорентийскому послу при дворе Карла V, что посол должен стараться «не прослыть человеком, который думает одно, а говорит другое»*. Это показывает, как ошибаются те, кто видят в интриге суть дипломатического ремесла. «Подлинная хитрость (finesse), — говорил Шуазёль, — заключается в том, чтобы говорить правду: порой в решительной, но неизменно в изящной форме».

Что скажете по поводу этого замечания? От него веет XVIII веком, но в нем заключено нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Оно показывает, что, если посол желает иметь успех, он должен стараться не производить дурного впечатле­ния, а для того чтобы хорошо выполнять свою миссию, ему полезно создать себе положение в обществе той страны, куда его направили.

Знать страну — значит постичь ее дух, жить в атмосфере ее представлений и научиться понимать связь ее внешней политики с внутренним положением. Чтобы этого добиться, посол не может удовлетвориться общением с министрами и

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат ц д

политическими деятелями. Внешне пустые разговоры очень часто дают ему больше, чем беседы о делах; даже внимание женщин, занимающих видное положение, с которыми он встречается в обществе, будет для него весьма полезно. Посе­щение в эпоху Директории салона мадам де Сталь, а во время Реставрации салона княгини де Пуа или мадам де Монкальм давало возможность глубже проникнуть во взгляды и игру партий. А позднее, как можно было судить о тайных пружи­нах европейской политики, не будучи завсегдатаем салона герцогини Дино или княгини Ливен? Конечно, теперь салоны имеют далеко не такое значение, как раньше. Боюсь даже, что светские люди предаются странным иллюзиям относительно степени влияния, которую салоны еще сохранили. Но тем не менее европейское общество по-прежнему существует, и во всех кругах той страны, где послу доводится осуществлять свою деятельность, — ученых, политических и светских — ему полезно обеспечить себе благосклонный прием. Всякий знает, что светское общество не бывает снисходительно к новичкам. Дипломат, только что занявший свой пост, попадает под при­цел взглядов того общества, в которое вступает, а его коллеги определят меру своего доброжелательного к нему отношения в зависимости от приема, оказанного ему там. Если с какой-либо стороны он покажется смешным, то его не пощадят. Я видел незаурядных людей, о которых отзывались безо всякого снис­хождения в течение всего времени их пребывания на посту, потому что они имели склонность к снобизму. Нельзя себе даже представить, сколько зла причиняет снобизм. В частной жизни этот грех простителен; иное дело в жизни общественной, ибо снобизм говорит об известном недостатке рассудительности, что влечет за собой поступки, свидетельствующие о настоя­щей беспринципности. Впрочем, существует несколько видов снобизма. Некоторые представители самых древних аристо­кратических родов щеголяют убеждениями, которые считают весьма передовыми. Их поведение столь же неуместно, как

поведение дипломатического представителя республиканского государства, изображающего из себя монархиста. Не проще ли казаться тем, кто ты есть на самом деле? Ведь только так можно снискать некоторое уважение.

У иных начинающих дипломатов робость принимает порой причудливые формы. Одни злоупотребляют сдержанностью и даже простой улыбкой боятся выдать какую-нибудь тайну; они даже не представляют себе, что никто не беседовал с такой лег­костью и непринужденностью, как г-н де Талейран или князь Бис­марк. Другие, наоборот, всячески навязываются в знакомые. Они воображают, что держатся естественно, тогда как на самом деле ведут себя просто развязно, и стремятся вызвать к себе доверие излишней откровенностью с коллегами, а те их коварно поощ­ряют, чтобы извлечь выгоду из их наивности. Умение правильно держать себя во время беседы имеет поэтому существенное значе­ние и до известной степени заменяет опыт. Если посол обладает к тому же некоторыми познаниями и широтой ума, то он скоро заставит прислушаться к себе. Я говорю о широте, но отнюдь не о рассеянности ума. Внешняя политика — не дело чувства; ее задача — согласовывать случайные факты с постоянными закона­ми, управляющими судьбами наций. Эти законы существуют и от нас не зависят. Интересы народов не меняются. Их определяют природа, географическое положение и собственный характер народов. Таким образом, история повторяется: Филипп Август в битве при Бувине и Жоффр на Марне* защищали одно и то же дело. В мирное время наблюдаются те же явления, что и в воен­ное. Сегодня проявляются те же политические настроения и в такой же форме, как встарь. Монтескье замечает, что римляне часто заставляли побежденные народы прибегать к арбитражу для разрешения споров и вынуждали их топить свой флот. Мы видели, как недавно другие народы, не римляне, поступили точно так же*. Ничто не ново под луной.

Уже в силу того, что интересы народов не меняются, во внеш­ней политике нации (какие бы потрясения ни происходили в

9 6 Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

ее внутреннем устройстве) обязательно должна сохраняться преемственность, но когда все же затевают новую политику, следует быть готовым к тому, чтобы отстаивать свои позиции и отвечать за последствия. Старая монархия во Франции проделала этот опыт в XVIII веке при крушении союзов. Или вот более свежий пример. Колониальная политика предпо­лагает наличие морской политики и тем самым ведет к союзу или вражде с морскими державами. Стало быть, император Вильгельм II рассуждал вполне логично, когда, проводя свою колониальную политику, говорил, что будущее Германии — на море; вопрос лишь в том, осознавали ли в Берлине, как это может отразиться на традиционных отношениях между Гер­манией и Англией.

Но вернемся к дипломату. Он должен, разумеется, стре­миться к успеху, но будет благоразумно с его стороны, если он постарается избежать при этом излишнего шума. Успех иног­да причиняет неудобства. Нет ничего опаснее, чем задевать самолюбие противника, и прочен лишь тот успех, который приемлем для обеих сторон. Посол должен уметь отступать на второй план. Правительство, при котором он аккредитован, оценит его сдержанность, а его собственное правительство будет ему, может быть, еще более признательно. В скромности заключена большая сила.

Наконец, необходимо, чтобы он остерегался всякой горяч­ности. Дипломатический представитель, не умеющий владеть собой, дает своим противникам неоценимое преимущество. Нужно ли напоминать то, чему мы были свидетелями в 1914 году? Я всегда высоко ценил сдержанность в выражениях, отличавшую имперского канцлера г-на фон Бетманн-Гольвега. Однако накануне войны*, под сильным впечатлением от не­ожиданного для него выступления Англии на нашей стороне, он в разговоре с сэром Эдуардом Гошеном обозвал клочком бумаги подписанный Пруссией договор, который гарантиро­вал Бельгии ее нейтралитет*; очевидно, он не смог справиться

со своим волнением, и, если мерить на весах истории, это выражение «клочок бумаги» легло на его страну тяжким грузом.

Теобальд фон Бетманн-Гольвег

Иногда посол может очу­титься в затруднительном положении, но именно тогда ему нужно особенно хорошо владеть собой. Один старин­ный испанский автор* рас­сказывает по этому поводу о блестящей реплике посла Филиппа III при французском дворе. Однажды дон Педро де Толедо (так звали посла) беседовал в Лувре с королем Генрихом IV. Король, кото­рый порой обсуждал государственные дела в несколько раз­вязном тоне и не забывал, что является королем Наваррским, заговорил о своих правах на испанскую Наварру*. Когда посол стал возражать, король ответил: «Ваши доводы великолепны и сохранят свою силу до тех пор, пока я не окажусь в Памплоне; вот тогда мы и посмотрим, кто возьмется защищать ее от меня». При этих словах дон Педро поднялся и поспешно направился к двери. «Куда это вы так заторопились?» — крикнул ему вслед король. «Ах, государь, — ответил посол, — я ухожу, чтобы встре­тить Ваше Величество в Памплоне и оказать Вам достойный прием». Генрих IV рассмеялся, и с тех пор вопрос о Памплоне больше не поднимался.

Не знаю, можно ли в наше время часто наблюдать подобную беседу между государем и послом, когда их страны находятся в почти враждебных отношениях. В XVI веке в отношениях между государствами было, правда, меньше сентименталь-

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

ности, чем теперь, но зато больше простоты, добродушия и, в сущности, больше взаимного уважения.

В настоящее время из всех особенностей дипломатической жизни более всего публику поражают дружеские и часто даже сердечные отношения между дипломатами разных стран, что рождает среди них, если тому не препятствуют политика и ура-патриотизм, своего рода корпоративный, а иной раз и то­варищеский дух. Те, кто этому удивляется, не имеют понятия, что значит в течение долгих лет оставаться за границей, в уеди­нении, вдали от дома. Молодые люди, которые посвящают себя дипломатической карьере и в течение всей жизни расстаются и вновь встречаются в различных мировых столицах, пережи­вают порой одни и те же приключения, одинаковыми темпами продвигаются по служебной лестнице, не могут не испытывать удовольствия при встрече. Лично я по своему опыту знаю, сколь полезны были мне добрые отношения, установившиеся у меня с некоторыми из моих коллег. Благодаря им я получал ценные советы, конфиденциальные предупреждения и важные сведе­ния, которые никогда не смог бы собрать самостоятельно. Я пользовался ими к большой выгоде для интересов, которым служил.

Но пора оставить в покое особу дипломата и перейти к тому, что составляет самую сущность дипломатии — к перего­ворам.

Глава вторая

Переговоры

Если желаешь убедить в чем-нибудь, надо счи­таться с человеком, которого хочешь убедить.

Паскаль*

Б

ёрк говорил, что управлять — значит идти на взаимные уступки*: «All government <...> is founded on compromise»¹. Искусство дипломата близко к искусству управ­ления, ибо всякая дипломатическая деятельность при­водит к переговорам*, а кто говорит «переговоры», тот по крайней мере отчасти говорит «соглашение» (transaction). Отсюда видно, насколько дипломатический ум отличается от юридического. Применение законов и их толкование предпо­лагают, рассуждая теоретически, известную строгость, кото­рая плохо сочетается с эмпирическим характером политики. Считаться с обстоятельствами, интересоваться общественным мнением, склоняться перед необходимостью, учитывать отда­ленные последствия того или иного решения, даже терпеть несправедливость во избежание более серьезной беды — для всего этого требуется разум, который в своих решениях не опирается исключительно на букву закона. Правда, существует международное право, но, каковы бы ни были его успехи со времен Греция*, оно все еще лишено императивной точнос­ти наших кодексов*. Может быть, это и хорошо, ибо народы едва-едва начинают понимать, что их взаимоотношения долж­ны регулироваться правом. Международное право, находяще­еся еще в начальной стадии своего развития, не может пока быть ничем иным, как обычным правом. Конечно, договоры,

' Всякое управление <...> основано на компромиссе (англ.).

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломатии!

соглашения о третейском суде, решения Гаагского трибунала* создают правоотношения между народами, но где найти ис­полнительную власть, которая заставила бы их уважать? Для этого до сих пор имелось только одно средство — прибегать к военному счастью*, и все усилия дипломатии были направле­ны на поиски способов, которые позволили бы обойтись без этой крайности.

С другой стороны, в правительственных канцеляриях слишком часто бытует заблуждение, будто государства не име­ют никаких прав, кроме предоставленных им по договорам. Государства, между тем, — это юридические лица*, живущие своею собственной жизнью. Они не зависят исключительно от дипломатических соглашений. Народ, вычеркнутый с поли­тической карты Европы, существует, несмотря на равнодушие правительств. Ярким примером тому была Польша, а также Италия, которую Меттерних пренебрежительно именовал географическим понятием. Настоящий государственный де­ятель считается с теми чувствами, которые таятся в глубинах народной души; проявляя великодушие на переговорах, он часто доказывает свою предусмотрительность.

Мне приходилось слышать, как некоторых дипломатов хвалили за то, что они были хорошими европейцами. Это зна­чит, что они умели возвыситься над самими собой и что в их глазах благополучие их собственной страны становилось, как выражаются математики, функцией от благополучия Европы, все части которой взаимосвязаны. В свое время это являлось истинным основанием так называемой политики равновесия между нациями. Не знаю, почему выражение «европейское равновесие» теперь не в чести; боюсь, не потому ли, что его высокий смысл перестали понимать. Но если само выражение и вышло из моды, то необходимость равновесия между наци­ями, тем не менее, сохраняется. Ведь, в сущности, для слабых наций смысл существования Лиги наций как раз и заключается в том, что она дает им надежду уравновесить влияние некото-

рых держав. В тот день, когда идея равновесия политических сил будет окончательно отброшена, для империалистических замыслов монархического или демагогического типа не оста­нется больше действительных препятствий.

В 1909 г., когда произошел инцидент в Касабланке, мой друг, известный юрист Луи Рено, был вместе со мной в Берлине. Всем памятна эта некрасивая история. Солдаты Иностранного легиона, которых агенты германского консульства подговори­ли бежать, находились в порту на набережной и уже собирались сесть в лодку, чтобы добраться до корабля, ожидавшего их на рейде. Оказавшиеся тут же французские офицеры, пользу­ясь властью, которую дают правила воинской дисциплины, приказали их арестовать. Германский агент запротестовал, ссылаясь на право юрисдикции, принадлежащее консулам по отношению к их соотечественникам в странах, где существует режим капитуляций*. В конце концов дело было передано на рассмотрение Гаагского трибунала, который решил его в нашу пользу. Во время наших переговоров с германским правитель­ством Луи Рено обратил мое внимание на то, что идея арби­тража в основном сводится к тому, чтобы вынести решение для сторон, каждая из которых опирается на правовые доводы. Дипломат — не третейский судья; он, по выражению Паскаля, обязан считаться с тем, с кем хочет иметь дело, иначе говоря, с чувствами страны, с которой ведет переговоры. Иногда дипломату приходится весьма нелегко, когда он сам обуреваем чувствами, волнующими его страну; тогда ему следует взять себя в руки, ибо только такой ценой достигаются справедливые и выгодные соглашения.

Так как эти соглашения постоянно не оправдывают чьих-либо ожиданий, то дипломатия неизбежно мало попу­лярна. Французы, склонные к фрондированию, никогда не желали мириться с уступками, которые в силу необходимости делали такие люди, как Мазарини или Талейран, для того что­бы прийти к соглашению. Я не знаю тому лучшего примера,

Жюлъ Камбон. Дипломат

чем прием, оказанный общественным мнением в XVII веке Пиренейскому миру* — одному из наиболее славных, какие мы когда-либо подписывали. Тогдашнее общество, двор, а также и Париж пришли от него в ужас. Сент-Эвремон столь бурно выразил мнение салонов, что ему пришлось покинуть Францию. Партийные страсти и частные интересы мешали людям примириться с тем, что после такой продолжительной и так дорого обошедшейся войны Франция вновь обрела мир, получив при этом Фландрию и Артуа, Сердань и Руссийон. Ла­рошфуко, отравленный ядом гражданской войны, осмелился написать*: «Люди редко бывают довольны теми, кто от их имени вступает в деловые переговоры, так как посредники, стараясь стяжать себе добрую славу, почти всегда жертвуют интересами своих друзей ради успеха самих переговоров»¹. Ларошфуко не мог сказать ничего более лестного для тех, кто ведет переговоры, но удивительно, что, на его взгляд, человек способен принести интересы своей партии в жертву общему благу только из личного мелкого тщеславия. В нем говорил разочарованный приверженец партии.

Немало лет спустя, в 1685 г., Расин, в котором не было ни­чего фрондерского, в своей ответной речи Тома Корнелю при приеме последнего в члены Французской академии сказал: «Раньше считалось, что Франция, которая слишком легко да­вала застигнуть себя врасплох соседям, применявшим хитрые уловки, столь же неудачлива при заключении соглашений, сколь счастливой и грозной она была на войне. Испания, в особен­ности Испания, ее надменный враг, похваляется тем, что даже в самые удачные для нас времена она не подписывала иных договоров, кроме выгодных, и часто одним росчерком пера возвращала себе то, что потеряла в нескольких походах».

Так говорил Расин через семь лет после того, как по Нимвегенскому миру* Испания уступила нам Франш-Конте, Камбрези

Пер. Э. Липецкой.

АЗ.

Жюлъ Камбон. Дипломат

и Валансьенн. Он выражал общее мнение своего времени. В некоторых кругах любят говорить или, по крайней мере, видимо, полагают, что наши современники способны куда просвещеннее судить о внешней политике государств, нежели общество XVII века. Мне тоже приятно так думать. Но как бы то ни было, современный дипломат, ведя переговоры, посту­пит благоразумно, если так же мало будет искать одобрения публики, как это делали раньше, если вооружится терпением и будет проявлять большую сдержанность, чтобы сохранить в невредимости свой здравый смысл и свободу суждения.

Нет ничего отвратительнее человека, лишенного здравого смысла; для посла же рассудительность воистину основное качество: именно она позволяет ему разобраться в том, как обстоят дела, а на переговорах служит защитой от всяких хитростей и крючкотворства; она привносит во все дела то обостренное чувство реальности, которое часто отсутствует у кабинетных людей. «Самые великие ученые — еще не самые искусные министры», — говорит один старинный автор*. Брантом рассказал о приключении кардинала Бессариона при дворе Людовика XI. Кардинал был человеком своего времени, прекрасно знавшим греческий язык, и Папа, очень ценивший его именно за это, послал его во Францию, чтобы попытаться помирить короля с герцогом Карлом Бургундским. Тотчас же по прибытии кардинал стал заискивать перед Карлом Сме­лым, который жил на широкую ногу, и королю Людовику его поведение показалось столь нелепым, что в течение долгого времени он отказывал кардиналу в аудиенции. Будь у папского посла поменьше учености, но побольше знаний о людях, может быть, они скорее пригодились бы ему.

Умение выжидать не менее необходимо тому, кто хочет преуспеть. Порой дует неблагоприятный ветер, и, чтобы войти в гавань, приходится лавировать. Во время длительных переговоров, которые я вел в Берлине с г-ном фон Кидерленом*, общественное мнение в обеих наших странах проявляло

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

Альфред фон Кидерлен-Вехтер

нервозность. Когда я стал торопить, чтобы поскорее закончить дел о, государствен­ный секретарь, который при несколько грубоватой порой внешней манере был весьма тонким человеком, ответил мне: «Пускай болтают! Вы хо­тите прийти к цели, и я тоже. Но надо дать успокоиться са­молюбию людей. То, что было невозможно вчера, что было бы затруднительно сегодня, завтра будет воспринято с облегчением». Увы! Облегче­ние, которое предчувствовал г-н фон Кидерлен, оказалось лишь временным. Успокоение не стало миром, но, при всей своей непрочности, оно, тем не менее, явилось благом.

Наконец, дипломат, ведущий переговоры, должен отличать­ся сдержанностью: это обязательное условие. Сдержанность ему необходимо проявлять из уважения к министру, его начальнику, и в еще большей степени к тому, с кем он ведет переговоры. Вести переговоры — значит беседовать; никто из собеседников не вправе обнародовать что-либо по собственному усмотрению, так как это было бы крайне неделикатно по отношению к дру­гой стороне. Делать достоянием любопытствующей публики колебания, пререкания и ухищрения противника равносильно сжиганию мостов за ним, а часто и за собой, что значит почти наверняка обрекать все на полную неудачу.

Я согласен, что в наше время сдержанность не в моде. Публика охоча до сплетен, и некоторые газеты всячески стараются возбуж­дать эту склонность и даже доводить ее до крайних пределов.

Правительства тоже не так свободны в своих действиях, как раньше: им приходится считаться с нетерпением, про­являемым публикой. Но отсюда еще далеко до того, чтобы вести переговоры у всех на глазах. Впрочем, упреки по адресу тайной дипломатии не новы. В Учредительном собрании на нее нападали Петьон и Вольней, утверждавшие, что Франции достаточно быть справедливой. Ревбель заявлял, что великая нация не должна иметь других союзников, кроме Провидения, своей собственной силы и справедливости. Конвент, настро­енный более реалистически, чем Учредительное собрание, и знавший, что Франция — не единственное государство в мире, предоставил Комитету общественного спасения неограничен­ные полномочия вести секретные переговоры в случае необхо­димости, и снова все пошло своим естественным порядком.

Впрочем, в свободных странах результаты всех переговоров попадают в парламенты, так как большинство договоров должно быть представлено им на одобрение до ратификации*. Поэтому нет никакого парадокса в утверждении, что, если переговоры и ведутся втайне, то эта тайна перестает существовать с того момен­та, когда переговоры выливаются в соглашение, и что в конечном итоге никакой тайной дипломатии в собственном смысле слова не существует. Как бы то ни было, человеческая природа всегда останется такой, какова она есть: всегда были и будут интриганы, готовые безрассудно мешать переговорам; они станут придавать непомерное значение тем немногим сведениям, которые случай­но попадут им в руки, подорвут авторитет людей, фактически ведущих переговоры, и заставят усомниться в добросовестности правительства, которому захотят якобы услужить. Публика не де­лает различий между дипломатией скрытой, или тайной (occulte), и дипломатией секретной (secrete), и, так как эти два выражения кажутся ей синонимами, она считает и ту и другую дипломатию одинаково компрометирующей и опасной.

Всякий, кому приходилось хоть в самой малой степени от­вечать за интересы своей страны за рубежом, понимает, что в

Жюлъ Камбон. Дипломат

тот день, когда тайну переговоров перестанут соблюдать, пре­кратятся и самые переговоры. В политике, как и в прикладной механике, при расчете сил надо учитывать и сопротивление. Множество соображений, часто подспудных, — самолюбие, частные интересы, традиционные предрассудки, партийные страсти, бушующие внутри страны, — оказывают давление на участников переговоров, и эти препятствия можно преодолеть только в тишине, вдали от взоров возбужденной и насмешли­вой публики. Князь Бисмарк, имевший некоторый опыт по этой части, в 1873 ^г- рассуждал в свойственной ему разговорной манере в прусском земельном парламенте: «Если вы хотите ку­пить лошадь, то уж наверно не станете громко кричать повсюду, какую максимальную цену согласны за нее выложить; если же вы хотите сбыть с рук свою лошадь, то не будете оглашать низ­шую цену, за которую готовы ее уступить. Дипломатия должна следовать этой элементарной мудрости».

Это действительно элементарно. Какие бы революции ни происходили в будущем, всегда останутся невежды, болтуны и бестолковые люди, и, пока у наций будут спорные интересы, до тех пор тем, кому будет поручено их отстаивать, придется соблюдать все те же правила, диктуемые здравым смыслом.

Я сказал уже, что вести переговоры — значит беседовать, но когда беседа приводит к какому-нибудь результату, это необходимо запечатлеть в письменном документе. Он может называться по-разному. Если он посвящен вопросам общего ха­рактера, то, как правило, называется договором (трактатом)*, а если речь в нем идет об интересах частных и временных, то он именуется конвенцией. Говорят: венские договоры (трактаты) и почтовая конвенция.

До простят мне, если я в связи с этим вопросом остановлюсь на некоторых моментах. Многие воображают, что, как только посол вручил свои верительные грамоты, он может вести пере­говоры по всем вопросам, касающимся его страны. Это ошибка. Верительные грамоты предназначены лишь для того, чтобы за

-АИ

Жюлъ Камбон. Дипломат

послом признали его диплома­тический статус. С момента их вручения посол пользуется привилегиями, положенны­ми ему по званию, вступает в официальные отношения с правительством, при котором аккредитован. Он может вы­ступать как лицо, облеченное авторитетом представителя суверенного государства. Од­нако он не вправе заключать каких-либо соглашений по конкретным вопросам. Для этого ему требуются специ-

Уильям Мак-Кинли альныеполномочия. Именно

поэтому во вступительной

части любого договора после перечня подписавших его лиц упоминается о том, что уполномоченные представили друг дру­гу свои полномочия, каковые были признаны «составленными в надлежащей и законной форме»*.

Однако обстоятельства иногда заставляют отступать от строгих правил протокола. Могу привести подходящий при­мер из собственной практики. Я был послом в Вашингтоне в 1898 г., во время войны между США и Испанией. По просьбе Мадрида французское правительство запросило меня, считаю ли я возможным добиться соглашения, которое положило бы конец войне. По зрелом размышлении я дал утвердительный ответ. Таким образом, мне выпало редкое счастье — быть, так сказать, послом вдвойне и в течение нескольких месяцев представлять одновременно и Францию, и Испанию. Я вел переговоры непосредственно с президентом США г-ном Мак-Кинли и с государственным секретарем г-ном Дэйем. Мне же самому посчастливилось иметь помощником г-на Тьебо,

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

советника нашего посольства в Вашингтоне. Почти ежедневно мы собирались в Белом доме. Единственное, что замедляло переговоры, — то, что мне приходилось все время сноситься с Мадридом. Г-н Мак-Кинли принадлежал к республиканской партии. Ранее он был сенатором от штата Огайо и приобрел популярность как инициатор введения протекционистского таможенного тарифа, выгодного для американской промыш­ленности; он получил название тарифа Мак-Кинли. Президент был горячим сторонником мира. На его примере я увидел, что можно любить мир и тем не менее ввергнуть свою родину в войну. Не всегда переговоры шли гладко. Среди американцев, особенно в Новой Англии, силен пуританский дух, и многие в США представляют себе современную Испанию такой же, какой она была в XVI веке. В конце концов мы пришли к соглашению. Я добился, чтобы Испания, уступившая США Пуэрто-Рико и Филиппины*, не только не платила контрибу­цию, но еще и получила 2о млн долл., которые были полностью переданы мне тотчас же после подписания мирного договора. Мадридское правительство одобрило наши договоренности и телеграфировало, что высылает мне полномочия для под­писания договора. Разумеется, прошло бы немало дней, пока эти полномочия прибыли бы в Вашингтон, а между тем было настоятельно необходимо остановить военные действия, чтобы избежать ненужного кровопролития. Мы торопили с подписанием предварительных условий мирного договора, но у меня на руках не было никаких полномочий, кроме теле­граммы. Г-н Дэй весьма любезно положился на мое слово, и мы подписали соглашение без дальнейших проволочек. В тот день человечность восторжествовала над формализмом.

Глава третья

Дипломаты былых времен и недавнего прошлого

А впрочем, уменье держать себя с людьми — вещь очень полезная¹. Монтенъ. Кн. I. Гл. XIII.

I

Я

не собираюсь писать историю дипломатии, но, быть может, уместно проиллюстрировать мои вышеприве­денные рассуждения о ней примерами, заимствован­ными из прошлого. Как правило, дипломатов, в отли­чие от военных, историки вниманием не балуют. Они едва упоминают их имена; за тайну переговоров, за которую дипломатам столь часто достается от современников, потом­ство с лихвой воздает им молчанием. Я хотел бы напомнить здесь имена некоторых людей*, служивших своей родине, о которых в наши дни вспоминают слишком редко.

На уроках в школах не рассказывают, что совершили такие люди, как Вильруа, кардинал д'Осса, президент Жаннен. А меж­ду тем все они были сотрудниками Генриха IV в той же мере, как и Сюлли. Гений короля обрел в них великолепные орудия, для того чтобы дать мир Франции. Кардинал д'Осса находился в Риме, стараясь примирить короля со Святым престолом. Эта задача встает перед французскими правительствами всякий раз по окончании наших внутренних раздоров. Кардинал добивал­ся также расторжения брака короля с королевой Маргаритой. Он проявил при этом беспримерное усердие, проницатель­ность и верность; его донесения остаются образцовыми и по

¹ Пер. А. С. Бобовича.

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

Граф д'Аво

сей день. Когда же его гибкий ум наталкивался на какое-нибудь непреодолимое затруднение, он писал Генриху IV: «Государь, одержите победу, и Рим уступит». Король весьма ценил такой способ ведения переговоров по церковным делам и откликался на призыв соответствующим образом.

Президент Жаннен был ранее сторонником Лиги* — предан­ным слугою герцога Майенского; и именно эта верность вкупе с его безукоризненной честностью и преданностью интересам общественного блага расположила к нему Генриха IV. Его на­правили в Голландию для ведения переговоров о мире между Соединенными провинциями* и Испанией. Один голландский министр сказал про него так: «Ему пришлось бороться с непре­одолимыми трудностями, каждодневно возникавшими из-за столкновения различных, в том числе противоположных инте­ресов как участников переговоров, так и группировок, которые начали возникать в Нидерландах; при меньшем благоразумии и ловкости он никогда не смог бы справиться с завистливыми происками, все время мешавшими ему во время переговоров». Ни принц Вильгельм Оранский, ни испанский король* не были расположены договариваться. Переговоры несколько раз пре­рывались и возобновлялись; они тянулись уже два года, когда Жаннен, знавший силу слов и слабости самых великих людей, придумал заменить слово «мир» выражением «длительное пере­мирие». Для самолюбия правителей, не желавших согласиться на мир, перемирие оказалось приемлемым, и, таким образом, как бы ведомые за руку послом короля Франции, после стольких ужасных битв Соединенные провинции обрели независимость и вошли в сообщество европейских государств.

Ришелье, Мазарини, Людовик XIV определяли политику своего века. У всех у них были умные и талантливые помощ­ники, в большинстве своем не известные широкой публике. Иногда вспоминают, правда, отца Жозефа, который был дру­гом и доверенным лицом, а нередко и советником великого кардинала. Мне кажется, что отец Жозеф оказался в поле

Дата добавления: 2015-08-10