Князь фон Меттерних

не увидел ничего, кроме ряда военных побед, и, когда его назначили послом в Париж, он появился там, любезный и самонадеянный, как дипломат старого режима. Сомневаюсь, почувствовал ли он, что присутствует при рождении нового миропорядка и что трехцветное знамя, которое проносили по всем столицам, оставляло там семена революционных идей, символом которых являлось. Когда Меттерних стал канцлером в Вене, его горизонт ограничивался пределами двуединой монархии, и он дошел до того, что отдал дочь своего императора победоносному цезарю*, гордыню которого хотел утихомирить. Когда фортуна совершила поворот, Меттерних стал чрезвычайно тонко обманывать Наполеона, играть на его нетерпении и соблюдать вооруженный нейтралитет, которым маскировал приготовления австрийского генерального штаба вплоть до того самого дня, когда, почувствовав, что Франция доведена до крайности, смог сбросить маску и присоединиться к союзной коалиции. После того как Наполеон был побежден,

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

Меттерних возглавил европейскую реакцию. Один за другим, чуть ли не ежегодно, созывались конгрессы: в Ахене, Лайбахе, Троппау, Вероне, на которых Священный союз* принимал решение бороться повсюду со сторонниками либеральных принципов и произвести военную интервенцию в Мадриде и Неаполе. Меттерних пренебрежительно относился к Пруссии и, отказываясь восстановить Германскую империю, был уверен, что Австрия всегда будет играть первую скрипку в Германском союзе*. Главным предметом его забот был не Франкфурт*, а Италия. Все свои усилия, всю свою бдительность, всю мощь Империи он направил против Италии, отданной ему в полное распоряжение*. Милан любил французское владычество*, о котором Стендаль сохранил такие приятные воспоминания; это был еще не до конца потухший очаг, из которого Меттерних хо­тел выбрать золу. Правил он полицейскими методами. Наиболее благоразумные люди, особенно выделявшиеся благодаря своему происхождению или заслугам и, я бы сказал также, наиболее христиански настроенные во всем Ломбардо-Венецианском ко­ролевстве, находились в изгнании или в заключении в Шпиль-берге. Тем самым Меттерних готовил совсем не то будущее, основы которого надеялся заложить. Сколько пережитых нами событий могло бы пойти по-другому, если бы во Франкфурте и Милане австрийская монархия следовала иной политике! Она потерпела неудачу потому, что ей недоставало великодушия. Разразилась революция 1848 г.; Меттерних бежал и скрылся.

Госпожа де Ремюза где-то весьма тонко заметила, что люди — не вполне таковы, какими нам кажутся, и что придворная жизнь и привычка к интригам могут приглушить чувствительность у некоторых государственных деятелей, но не уничтожают ее окончательно. Князь Меттерних не был чужд сердечных волнений. Завсегдатай салонов, он любил пользоваться в них успехом. А тактичность, проявленная им к Каролине Мюрат в 1814 г., бросает свет на еще одну сторону его личности. Мы при­знательны ему за его слабости. В дни его молодости Германия

была очарована Гёте, и это навсегда оставило на Меттернихе некоторый отпечаток романтизма и сентиментальности.

Князь Талейран тоже был завсегдатаем салонов. Он прино­сил туда бесстрастное выражение лица, несколько шаблонную доброжелательность, легкую насмешку и приятность в разго­воре, которая завораживала всех, кто с ним встречался; но никакого романтизма в нем не было. Полученное им духовное воспитание, следы которого в нем сохранились, защищало его от всякой сентиментальности. Он был — и всегда оставался — человеком XVIII века. В течение всей жизни в нем чувствовался близкий друг и участник забав Бирона, Лакло и Мирабо.

Он обладал даром предвидения. Это опасный дар: люди не любят, чтобы их предостерегали, и Кассандры никогда не пользовались популярностью. Талейран всегда смотрел в завтрашний день, и это определяло его поведение.

Талейран отказался от духовного звания, после того как сыграл видную роль в Учредительном собрании. Именно ему Мирабо перед смертью поручил огласить с трибуны свои пос­ледние мысли. Когда начался террор, Талейран находился со специальным поручением в Англии; его оттуда изгнали. Он постарался убежать из Европы, где встретил бы одних толь­ко эмигрантов, и отправился в США Это был новый мир, а Талейран не боялся новых идей. Как только во Франции ус­тановилось законное правительство, он вернулся туда и свел знакомство с мадам де Сталь. Благодаря ей он стал министром иностранных дел. Это явилось началом его великой судьбы.

Он связал свою жизнь с судьбой молодого героя, который при­мчался из Египта, привезя с собой надежду на лучшее будущее; Талейран находился около него 18 брюмера*; вместе с первым консулом он подписал знаменитые соглашения — Амьенский и Люневильский трактаты*, которые после десяти лет войны поз­волили Франции думать, что наконец-то она добилась мира.

Вскоре, когда ослепление прошло, Талейран испытал ужас перед не знающим пределов воображением императора; он ушел

6о Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат 61

в себя и снова стал самим собой. Осмелюсь ли я это сказать? Мне кажется, что другие причины, с виду несерьезные, — глубокие и остро ощущаемые обиды — вызвали его окончательный раз­рыв с императором. Рассказывают, что однажды, спускаясь по лестнице Тюильри после тягостного разговора с императором, Талейран воскликнул: «Какое несчастье, что такой великий человек столь дурно воспитан!» Император, по-видимому, нанес ему одно из тех оскорблений, которые впоследствии ничем — ни почестями, ни лаской — нельзя было изгладить из памяти. Талейран, должно быть, испытывал унижение от той роли, которую навязал ему Наполеон, когда поручил принять в замке Валансэ испанского короля Фердинанда VII, находивше­гося почти что на положении пленника. Как раз тогда Талейран сопровождал Наполеона, бывшего еще в полном блеске славы, в его поездке в Эрфурт*. Но, в то время как германские князья обхаживали императора, Талейран каждый вечер встречался у принцессы Турн-и-Таксис с Александром I; он чувствовал, что намерения Наполеона беспокоят Александра, и, находясь около него, нащупывал будущее. Так в свое время Филипп де Коммин, которому внушали отвращение буйные выходки Карла Смелого, внимательно следил за политикой короля Людовика XI и старался угадать его судьбу.

После поражения Наполеона Талейран добился у союзных монархов признания принципа легитимизма*, что должно было обеспечить Франции ее прежние границы. Но в то же время, представляя сенат Людовику XVIII, он не преминул подчеркнуть необходимость конституции, заявив, что свободные институты «являются опорой, а не препятствием для монархов, уважающих законы»*. Его тогда послали в Вену в качестве представителя Франции. Он направился туда в качестве доверенного лица и чуть ли не ближайшего помощника короля. Его осведомлен­ность в делах Европы, личные связи со всеми государственны­ми деятелями того времени и, в особенности, знание людей обеспечили ему после первых неуверенных шагов господству-

ющее влияние на конгрессе. Следуя прочно установившейся традиции французской дипломатии, он выступал покровителем слабых и опирался на них, чтобы побудить западные державы объединиться против честолюбивых устремлений берлинского и петербургского кабинетов. На Венском конгрессе Талейран начал на практике применять политический курс, который он и Мирабо всегда отстаивали: он заключался в том, чтобы сде­лать союз Франции и Англии в деле защиты либеральных идей самой прочной опорой миру в Европе. Г-н Тьер упрекал г-на де Талейрана в том, что последний допустил, чтобы Пруссия полу­чила в 1815 г. общую границу с Францией*, тогда как при старом режиме владения Пруссии не выходили за пределы Рейна, если не считать Клевской области. Действительно, можно сожалеть об этом, но я сомневаюсь, была ли возможность сделать иначе. Англия определенно стремилась поместить у нас под боком эту вечно ненасытную соседку. Лорд Каслри писал Веллингтону 1 ок­тября 1815 г.: «Англия не может больше строить свою систему обороны исключительно на защите Нидерландского королевс­тва. Г-н Питт действовал совершенно правильно, когда в 1805 г. пожелал предоставить Пруссии более обширную территорию на левом берегу Рейна и привести ее в более тесное военное со­прикосновение с Францией». Подумывали о том, чтобы отдать Пруссии Саксонию, а из прирейнских провинций образовать королевство для саксонского короля. Но этот несчастный го­сударь, находившийся в плену в Берлине, а тем более Людовик XVIII, движимый династическими соображениями, не соглаша­лись на такой обмен. Талейран, нуждавшийся в доверии короля, не мог действовать помимо него.

Как бы то ни было, благодаря сочетанию достоинства и гибкости, которое были ему свойственны, он так хорошо повел дело, что Франция, пришедшая на конгресс побежденной и столкнувшаяся с Европой, объединившейся против нее, вышла оттуда, получив свои прежние границы, расстроив враждебные союзы и приобретя себе новых друзей и авторитет.

6 2 Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

Правительство Реставрации существовало долго, но Талей-ран вновь держался в стороне, предвидя, к какой катастрофе приведет монархию политика крайних сил. Когда разразилась Июльская революция*, когда люди 1830 года, с их несколько иллюзорным представлением об исторической симметрии, по­лагали, что им удастся осуществить во Франции нечто подобное тому, чем была революция 1688 г. в Англии*, и уберечь нацию от полного разрыва с традициями прошлого, — какие воспомина­ния о днях юности и прежних друзьях, какие надежды, спавшие сорок лет, должно было пробудить в Талейране вступление на престол этой бурбонской и в то же время революционной ди­настии, вышедшей из Пале-Ройяля! Он отправился в Лондон, чтобы представить молодую монархию Европе. Он был принят с тем любопытством, смешанным с восхищением, с которым английское общество обычно относится к знаменитостям, приезжающим из-за границы. Подобно тому, как в свое время это делал Жаннен по отношению к Соединенным провинциям, Талейран руководил переговорами, приведшими к признанию независимости Бельгии. Так проявилась преемственность французской политики в Нидерландах. Провозглашая принцип невмешательства, г-н де Талейран разрушил политику Священ­ного союза и стал вдохновителем договора о нейтралитете, который вверил новое королевство покровительству великих держав. Это было его последним достижением; оно делало честь его предусмотрительности, равно как и его миролюбию.

Этот человек, который до самой смерти заботился о соблюде­нии приличий, в течение жизни часто менял партию, но никогда не менял мнения. Его взгляды отличались последовательностью и единством, и ничто не могло заставить его отступиться от них: ни восторги в начале революции, ни чары императорского гения, ни милостивое расположение монархии после Реставрации. Его идеалом во внутренней политике оставалась программа Учреди­тельного собрания — либеральная конституционная монархия. Во внешней политике, кроме союза с Англией, он стремился к

Лорд Пальмерстон

установлению европейского равновесия, которое представ­лялось ему единственной гаран­тией всеобщего мира; при этом Франции отводилось подобаю­щее место среди других наций. На переговорах Талейран поражал своей манерой вести дело открыто, прямолинейно, без недомолвок, показывая этим, что он в такой же мере государственный деятель, как и дипломат. Он выражал свое мнение, не увлекаясь ни дока­зательствами, ни спорами, и лорд Пальмерстон заметил, что никогда не видел челове­ка, который держал бы себя на дипломатических конференциях с меньшим высокомерием и с большим достоинством.

Талейран в высшей степени обладал тем свойством, которое любил находить в молодых людях, окружавших его, — понимани­ем будущего. Отсюда видно, насколько Меттерних и Талейран отличались друг от друга. Свойства их ума были совершенно разные. Один не умел включать в свою политику ощущение перемен, которые приносит с собой время: ему казалось, что он может все остановить, задержать. Другой не позволял себе увлекаться никакими иллюзиями, отходил в сторону, когда ему казалось, что политика перестала отвечать здравому смыслу, воз­вращался, шел в ногу с поколениями, сменявшими друг друга, и на каждом этапе жизни становился орудием для осуществления их надежд. Меттерних был человеком Священного союза, Талейран до самой своей кончины оставался человеком 1 у8д года. В XIX веке дело революции продолжилось. Г-н Кавур и г-н фон

64. Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

Бисмарк начали разрушать здание, сооруженное Венским конг­рессом. Никто не проявлял большей настойчивости и большего таланта, чем эти два необыкновенных человека, но, пожалуй, в целом то, что сделал Кавур, еще более изумительно, чем дости­жения князя Бисмарка, — столько смелости и благоразумия тре­бовалось туринскому правительству*, чтобы выстроить единство Италии. Этой политике служил выдающийся дипломат, г-н Нигра. Ее можно было проводить только с согласии правительства, заседавшего в Тюильри, а состояние умов значительной части общества во Франции не позволяло главе этого правительства свободно демонстрировать свои тайные пристрастия. Этим объясняются его кажущееся лавирование и те упреки, которыми осыпали его и справа и слева, причем одни обвиняли его в ве­роломстве, а другие критиковали за слабость. Нигра, сумевший приобрести популярность в разных кругах парижского общества, в совершенстве владел умением быть в одно и то же время и настойчивым и терпеливым и доказал, какую силу приобретает посол благодаря завоеванным им симпатиям.

Установление гегемонии Пруссии в Германии также потребо­вало от прусской дипломатии длительных усилий. До 1866 г. Бис­марку приходилось иметь дело с графом фон Бойстом, который был тогда саксонским премьером и верховодил в Германском союзе силами сопротивления берлинскому правительству. Этот замечательный человек слыл остроумным, но, пожалуй, был излишне самоуверен. Так как в Дрездене он изображал из себя значительную персону, для которой тесны узкие рамки, куда ее загнали, то его называли гигантом на антресолях. К несчастью, он встретил еще большего гиганта, чем он сам. После сражения при Садовой* он поступил на службу к Габсбургам. В качестве австрийского канцлера он возглавил процесс установления двуединой монархии и благодаря этому сумел положить конец конфликту, из-за которого с 1848 г. Венгрия была внутренним врагом Австрии*. Он успокоил венгров, но это успокоение вызвало ненависть у других, ибо новая конституция Империи

игнорировала славянские элементы в составе ее населения; тем самым он подготовил будущие катастрофы, которые должны были привести к полному распаду двуединой монархии*.

Одно время казалось, что влияние Бисмарка уравновешива­ется авторитетом российского канцлера. Г-н Горчаков обладал многими качествами государственного деятеля, но не был лишен и кое-каких смешных черточек. Как в свое время Кауниц, он уделял чрезмерное внимание заботам о собственной особе, а его тщеславие стало притчей во языцех. Его друг и противник г-н фон Бисмарк умело этим пользовался, но на Берлинском конгрессе он обидел Горчакова, лишив Россию всех выгод, которые доставил ей Сан-Стефанский договор*. Таким образом, несмотря на все значение, которое Бисмарк придавал союзу с Россией, он первым положил начало ее сближению с западными державами.

Что касается Франции, то ее внешняя политика в течение пре­дыдущего столетия была как бы зеркалом, отражавшим душевные состояния, которое страна переживала. С 1814 по 1848 г. ее на­правление определяли Людовик ХУГП и Луи-Филипп. Оба были детьми ХУГП века, обоим были свойственны его достоинства и недостатки: ясность рассудка, довольно-таки либеральный скеп­тицизм и некоторая скудость воображения. Ум их, классический, как литература их времени, чурался восторженности. Поэтому французская молодежь, вступавшая в жизнь около 1820 года, не знала, куда податься. Как выразился Ламартин, Франция скучала*. Франция стала романтичной. На смену этим государям пришел император, который показал Франции, что такое романтическая политика. Этот сентиментальный Наполеон сохранил в себе что-то от заговорщика, каким был в молодости. Он притязал на то, чтобы продолжить дело своего дяди, великого императора, и отомстить за него, и в один прекрасный день гордо заявил перед всей Европой, что договоры 1815 г. наконец утратили силу. У не­го не было другой цели, кроме их упразднения, и он не отдавал себе отчета в том, что эти договоры, несмотря на наши бедствия, сохранили за Францией видное положение, которое ей веками

66 Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат 67

создавала наша дипломатия, и что разрушать установ­ленный ими европейский порядок — значит работать больше в интересах других стран, нежели своей. Напо­леон был типичным пред­ставителем того поколения людей, вскормленных на че­ресчур жирном молоке, чьи замыслы, надежды и мечты не подкреплялись волей; Мюссе изобразил их на пер­вых страницах Адольф Тьер

«Исповеди сына века». Противоречия, коими отличались мысли и политика Наполеона, воз­никали и в его Совете, и среди его окружения. Некоторые из подчиненных говорили ему о традиционной осмотрительности нашей бюрократии, другие поощряли его увлечение фантасти­ческими замыслами, и, колеблясь между графом Валевским и принцем Наполеоном, между Друэном де Люи и Тувенелем, он шел неверным шагом по пути, который привел его к Седану*.

После 1871 г.* Франция научилась выжидать. Я слышал, как г-н Тьер говорил в то время, что стране не раз представлялся случай выйти из состояния сосредоточенности и сыграть роль в европейских делах, но еще больше, чем осмотрительность, ее удерживало опасение уронить достоинство. После Тьера пришли другие люди, следовавшие тем же курсом. Назовем лишь тех, кого уже нет в живых, — герцог Деказ, гг. де Фрейсине, Гамбетта, Жюль Ферри, Делькассе стремились, каждый соответственно своему дарованию, поднять престиж страны за рубежом и привлекли к Франции симпатии всего мира. У них были отличные сотруд­ники; в 1914 г., накануне войны, дипломатия ни одной страны

не превосходила ту, которой располагала Французская рес­публика.

Камилл Баррер

Я не могу перечислить здесь всех наших послов, но позвольте мне напомнить о том*, кто, организовав Ту­нисский протекторат, от­метил свое пребывание в Константинополе защитой подвергавшихся истребле­нию христиан* от варварства «кровавого султана»*. Полу­чив назначение в Лондон, он пробыл там свыше двадцати лет, снискав дружбу монархов, доверие правительства, ува­жение британской нации. Его добросовестность рассеяла все недоразумения, существовавшие между нашей страной и Англи­ей. Мудрость его советов не лишала их силы. Изысканная тон­кость ума не менее, чем сдержанность и умеренность в речах, обеспечивала ему авторитет у всех его коллег без исключения, а поскольку он был самым старшим из европейских дипломатов, то все они охотно этот авторитет за ним признавали.

А что сказать о другом человеке*, который казался живым контрастом первому, хотя был его ближайшим другом? Рослый, смелый, с решительностью в речах, но столь же благоразум­ный, сколь энергичный, он никогда не отступал от той линии поведения, которую себе наметил. Назначенный на самый трудный дипломатический пост в мире, находясь среди людей гордых и имевших основания быть обидчивыми, он, несмотря на тысячу преград, постепенно развязал узы, соединявшие Рим с Берлином, и сумел превратить потенциального противника в друга, союзника, собрата по оружию.

68 Жюлъ Камбон. Дипломат

Глава четвертая

Дипломатический корпус

Чтобы постигнуть какое-нибудь ремесло, ему нужно учиться; в любом деле — от самого просто­го до самого сложного — существуют годы учени­чества, подготовки к будущей должности¹.

Лабрюйер*

У демократии всегда будут послы и посланники; воп-

рос — будут ли у нее дипломаты? Здесь важна не

форма правления, а политические и общественные

отношения. Это ремесло требует от тех, кто им зани-

мается, определенного уровня культуры и известной привычки к светской жизни. Поэтому кажется естественным, что дипломатический корпус пополняется представителями тех кругов, где встречаются оба эти качества; но в этом-то и кроется затруднение: демократия с трудом мирится со всем, что похоже на отбор.

Однако можно задаться вопросом, а нужен ли диплома­тический корпус и не достаточно ли, чтобы правительство выбирало своих представителей исходя из требований теку­щего момента? На самом деле такое могло быть при старой монархии, когда постоянство во внешней политике до извест­ной степени поддерживалось существованием королевской власти. В условиях демократического государства это было бы чревато большим риском. Министры, сменяющие здесь друг друга, — это не обязательно государственные деятели. Они склонны привносить в дела личные чувства или партийные предрассудки. Поэтому не будет парадоксальным утверждение, что в демократической республике еще больше, чем в монар-

¹ Пер. Ю. Корнеева и Э. Линецкой.

Жюлъ Камбон. Дипломат

хическом государстве, дипломатия нуждается в традициях и кадрах.

Заслуживает внимания пример Соединенных Штатов. После каждых президентских выборов состав послов у них обновляется: эта должность чаще всего становится вознаграж­дением за услуги, оказанные во время избирательной кампа­нии. Вашингтонское правительство, отделенное от остального мира Атлантическим и Тихим океанами, располагает в этом отношении свободой действий, которой нет у правительств старой Европы, где имеются соседи. Однако и в США опре­деленно намечается тенденция в сторону образования дипло­матического корпуса. Если важные посты по большей части приберегают для фаворитов победившей на выборах партии, то на второстепенных должностях и в канцеляриях имеется много опытных служащих, которые не сменяются.

Во Франции молодые люди, желающие вступить на дип­ломатическое поприще, которое у нас принято называть «la carrière», должны сдать экзамен. Это конкурс, на котором привилегиями пользуются лишь немногие избранные. Раньше кандидаты могли проникать и через другую дверь. Молодым атташе, которых называли «attachès sutorisès», разрешалось проходить стажировку при посольстве. По истечении года их допускали к специальному экзамену. Они являлись с отметками начальника, под руководством которого служили, и это было не лишено своих преимуществ. Сент-Бёв заметил, что в обществе, в жизни, в современном мире многое усваивается как бы по воздуху, из общей атмосферы и через повседневное общение. Судить о людях, полагаясь только на экзамены, справедливо лишь с виду: ведь наряду с книжными знаниями существует еще воспитание, проницательность, одним словом —ум, и в школе этому научиться нельзя.

Однако есть должности, насчет которых у правительств могут быть особые соображения; в таких случаях они избирают представителей по своему усмотрению и исходя из своих моти-

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

вов. Все правительства пользовались этой свободой действий, и не мне ее критиковать, ведь я был генерал-губернатором Алжира, когда меня послали в Вашингтон. Так поступали и при старом режиме. Виллар был столь же хорошим дипломатом, сколь великим полководцем. Прославили французскую дипло­матию и немало представителей Церкви и судебного ведомства. Это объясняется тем, что на определенном уровне выявляется и выходит на первый план единство государственных интере­сов. Особенности, свойственные отдельным профессиям, сгла­живаются: горизонты раздвигаются, точки зрения сливаются. Все пути, ведущие к этим вершинам, соединяются там. Где бы человек ни служил своей стране — в армии, судебных учрежде­ниях, высшей администрации, — он может приобрести знание людей и понимание интересов государств. Из всех способов изучать дипломатию самым ценным является практическое знакомство с делами государственного масштаба.

Дипломатический корпус пронизан корпоративным духом, как и должно быть; плохо только, когда это вырождается в своего рода кастовый дух. Здесь, естественно, имеют обыкно­вение выражать недовольство, когда правительство пользуется своим правом подбирать дипломатических представителей не из числа кадровых дипломатов. Может быть, это и хорошо. С этим правом дело обстоит так же, как и со всякими другими правами; им легко могли бы начать злоупотреблять, если бы за его применением не следили и не подвергали критике. В сущности, кастовость существовала всегда. Чувство того же свойства двигало Сен-Симоном, когда он упрекал Людови­ка XIV в том, что тот обуржуазил высшие должности. В этом он ошибался: предшественники Людовика XIV, так же как и он сам, хотели только одного: иметь хороших слуг, и они больше ценили у своих агентов талант, нежели дворянские грамоты. Жаннен был сыном кожевника, а кардинал д'Осса — чуть ли не подкидышем. Истинные люди дела никогда особенно не принимали всерьез претензии насчет родовитости. Вот как

выразился на сей счет один дипломат XVII века*, понимавший толк в этом деле: «Большинство знатных особ годятся более для парадных посольств, чем для переговоров. В торжественных миссиях, когда наемный оратор произносит речь по случаю крестин или бракосочетания, похорон или рождения, или для присутствия в качестве свидетеля при принесении клятвы о соблюдении договора, — вот где они поистине на своем месте. Они рождены лишь для того, чтобы приносить поздравления и соболезнования, и у них нет ни времени, ни охоты гото­вить себя к выполнению важных государственных миссий». Таково было мнение рядовых служащих, которые при старом режиме двигали дипломатическую машину. Поведение самого Сен-Симона только подтверждает это наблюдение; когда его послали в Мадрид с парадным посольством, он желал иметь дело лишь с испанскими грандами и интересовался исключи­тельно мельчайшими нюансами этикета.

Несомненно, при выборе своих агентов правительство в первую очередь должно исходить из интересов дела. Отказ от таког.0 подхода, откуда бы он ни шел — снизу или сверху, — сви­детельствует как об ограниченности ума того, кто его допуска­ет, так и о его пренебрежении интересами государства.

За время своего почти шестидесятилетнего существова­ния* Французская республика демонстрировал а удивительную эклектичность: она брала министров то из среды кадровых ди­пломатов, то вне этого круга; в общем у нее оказалась довольно счастливая рука. Такс Ионеску, бывший министр иностранных дел своей страны, рассказывает в воспоминаниях о беседе, которую как-то однажды, в 1911 г., он имел в Вене с графом Эренталем. Австрийский министр признался ему, что долгое время верил в превосходство монархии в вопросах внешней политики, но Франция убедила его в обратном: она с бесспор­ным успехом ведет превосходную политику. Следует признать, что в истории дипломатии найдется не так уж много более замечательных страниц, чем те, что были вписаны француз-

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

ской дипломатией с 1871 по 1914 г. Сохранять, несмотря на поражение, национальное достоинство перед европейскими кабинетами, в общем-то враждебно относившимися к респуб­ликанской идее и спешившими снискать дружбу победителя; заставить всех примириться со своей политикой державы, стремившейся к расширению влияния в Азии и Африке, отвечая на потребность страны в активной деятельности; приобрести друзей и подготовить союз наций, позволивший нам выдержать нападение вторгшегося в наши пределы про­тивника, — таковы были задачи, стоявшие перед французской дипломатией, и она успешно с ними справилась. Г-н Эренталь оказался прав: у республики не было никакого основания за­видовать монархии.

И все-таки находится немало тех, кто воображает, будто нация может обойтись без дипломатов: дело в том, что людей, никогда не выглядывающих в окно, людей, чей горизонт ог­раничен их домашним бытом, больше, чем обычно полагают. К сожалению, не все по темпераменту такие домоседы. У наций имеются соседи, которые зачастую бывают неделикатны, а иногда и сварливы, и которые слишком часто напоминают им, что они не одни на свете. Если народ полон сил, то его экономи­ческая жизнь выходит за пределы одного государства, а по мере своего роста народ расширяет отношения с остальным миром; эти контакты между нациями и расами всегда служили движу­щей силой цивилизации; когда же народ замыкается в себе самом, как в свое время китайцы, он начинает чахнуть. Великие вожди народов никогда не верили в возможность изоляции. Постоянной заботой князя Бисмарка было заручиться союз­ными или по крайней мере дружественными отношениями с другими странами, а одним из наиболее серьезных его упреков по адресу Вильгельма II было то, что своими неблагоразумны­ми поступками тот испортил отношения Германии с Россией. Если бы я захотел дать определение политике Наполеона, то сказал бы, что, хотя он и воевал со всей Европой, его политика

заключалась в поисках союзов на континенте, — только с при­менением силы. Своими походами на Мадрид и на Москву им­ператор хотел главным образом заставить Испанию и Россию стать участниками его системы, направленной против Англии. Благодарение Богу, эти примеры не принадлежат к числу тех, которые могут вызвать у свободной демократии желание им подражать, но из того, что политические нравы станут иными, еще не следует, что изменятся и условия жизни наций. Покуда правительства различных стран будут поддерживать отноше­ния между собой, они будут нуждаться в агентах, которые бы их представляли и снабжали информацией, и, как бы их ни называли, эти агенты будут заниматься дипломатией.

Роль этих агентов с каждым днем будет усложняться. Пресса, парламентские кулуары, деятельность бизнесменов, невежество публики, нетерпение, проявляемое обществом, которое хочет все знать и которое чаще всего, после того как ему все объяснили, знает не больше, чем прежде, — все это создает неблагоприятную атмосферу для осуществления политических планов. Но если правительство проявит хоть немного благоразумия и такта в выборе своих агентов, то они преодолеют все эти затруднения. У каждой эпохи были свои сложности. Ришелье говорил, что передняя короля причиня­ла ему больше неприятностей, чем вся остальная Европа. Об этом следует помнить, чтобы не упасть духом, когда служишь своему времени.

II

Дипломатия — это ремесло, не допускающее оседлого образа жизни. Между департаментами МИДа и посольствами не­прерывно происходит обмен персоналом. Это стародавний обычай и весьма полезный, ибо чиновники, находящиеся на службе в Париже, имеют обыкновение упрекать своих товарищей, живущих за границей, в том, что те поддаются иностранному влиянию, а последние спешат обвинить своих

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

коллег в министерстве в том, что их кругозор ограничен набе­режной Орсе*. Путешествия воспитывают молодежь, а людей зрелого возраста приучают воздерживаться от категорических суждений, к которым мы чересчур склонны, когда смотрим на мир с какой-нибудь одной точки зрения, не постигнув всего разнообразия людей и предметов.

Дата рождения министерства иностранных дел — 1 января 1589 г. До той поры иностранными делами ведали одновре­менно четыре государственных секретаря, составлявшие пра­вительство королевства. Генрих III сосредоточил управление иностранными делами в руках одного из них, которого звали Луи Раволь*. С того времени, то есть за 337 ^лет> ведомство сменило 1а8 руководителей. Этим списком можно гордиться; в нем значатся несколько величайших имен в нашей истории. С 1589 г. по 10 августа 179^{2 г}-> ^то есть за 203 года, монархия старого режима призвала на службу только 34 министра. За 78 лет революции, Империи и конституционной монархии, с 10 августа 1792 г. по 4 сентября 1870 г., сменился 51 министр. Начиная с 4 сентября 18 70 г., у республики уже насчитывается 43 министра. Срок пребывания министра на посту постепенно явно сокращается, и это порождает некоторые неудобства.

В Англии существует оригинальный институт для обеспече­ния преемственности в политике тамошнего МИДа (Foreign Office): я имею в виду должность постоянного заместителя статс-секретаря. В последние годы этот важный пост пооче­редно занимали такие люди, как сэр А. Никольсон (ныне лорд Карнок), лорд Гардинг, бывший посол в Париже, сэр Эйр Кроу, участвовавший в мирной конференции*; сейчас его занимает сэр У. Тиррел. Я знал этих выдающихся дипломатов и имел высокую честь быть их другом; я никогда не замечал, чтобы их помощь, столь ценная для министра, хоть сколько-нибудь ума­ляла его авторитет. Между тем во Франции звание заместителя министра обычно оставляют за политическими деятелями, ко­торым предстоит стать министрами, но которым нужно еще по-

лучить несколько нашивок, прежде чем им вручат портфель. В сущности, звание не имеет никакого значения. На набережной Орсе нынешние директора — преемники важных чиновников, носивших при старом режиме скромное название служащих (commis), — играют, как эти последние, хотя и малозаметную, но от того не менее значительную роль.

Именно они ведут переговоры с иностранными дипло­матическими представителями по вопросам, не требующим личного вмешательства министра: они сосредоточивают у себя, направляют и контролируют работу департаментов и придают окончательную форму и вид документам, выражаю­щим намерения правительства. Наши директора всегда ста­рались сохранить в депешах своего ведомства характер, или, точнее говоря, стиль, ясность которого свидетельствовала бы о правильности мысли. Говорят, что Наполеон особенно высоко ценил ноты и докладные записки г-на Рейнгарда. Эта традиция не утрачена. Назову лишь тех из директоров, кого уже нет в живых: хорошо владели пером гг. Депре, Низар и мой друг Франсис Шарм. Я был близко знаком с г-ном Низаром. Его учтивые манеры, любезное обхождение, знание Европы, благоразумие, безошибочность суждений, старание, которое он прилагал к тому, чтобы никогда не ставить своего минист­ра в неловкое положение, придавали большой вес его речам. У него было, впрочем, от кого унаследовать эти свойства. О нем можно было сказать то же, что Сент-Бёв сказал о его отце, г-не Дезире Низаре, выдающемся представителе классической критики в прошлом столетии: «Он обладал одним из тех умов, какие редко встречаются, —умом твердым, но не застывшим, защищенным твердыми принципами, но открытым навстре­чу убедительным доводам; умом, который отличается ярким своеобразием и который на все, о чем он рассуждает или что хотя бы затрагивает, налагает четкий отпечаток проницатель­ности, знания и нравственности». К несчастью, г-н Низар страдал физическим недостатком, сильно стеснявшим его и

Жюль Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

других, но зато, быть может, позволявшим ему с еще большим вниманием относиться к делам. Он был глух, совершенно глух; глухота его была отнюдь не дипломатическим недугом. Но он столь быстро соображал, что понимал все, и его собеседники охотно подвергали себя неудобствам, каковыми была чревата беседа с ним.

Как бы то ни было, над канцеляриями всегда будут насме­хаться, а они переживут все насмешки по той причине, что канцелярии необходимы. И даже если бы упреки, которые им предъявляют, были во сто крат справедливее, ничего бы не изменилось. Если министр — настоящий начальник, то он будет хозяином в своем ведомстве; если же, как это иногда случалось, он недостаточно подготовлен для своей задачи, то найдет среди своих сотрудников сведущих людей, которые дадут ему возможность все-таки прилично справиться с этой задачей и не ударить лицом в грязь. Он расплатится тем, что, покидая министерство, будет требовать уважения к традиции, которую до вступления в кабинет презрительно именовал рутиной.

Глава пятая

Консулы

...большие торговые предприятия всегда по необходимости связаны с общественными делами.

Монтескье. О духе законов. Кн. XX. Гл. ГУ'.

Н

езадолго до смерти Талейран произнес в Академии моральных и политических наук похвальное слово, посвященное г-ну Рейнгарду, бывшему министру иностранных дел*. Он напомнил, что Рейнгард изу­чал богословие в семинарии в Дюссельдорфе и на протестантском факультете в Тюбингене и вынес оттуда силу и гибкость мышления, которыми отличались впоследствии все документы, выходившие из-под его пера. В связи с этим Талейран заметил, что многие из наших великих дипломатов были в прошлом хорошими богословами. Многочисленная аудитория, собравшаяся в зале Института, дабы в последний раз засвидетельствовать свое почтение престарелому князю, при этой фразе разразилась аплодисментами. Казалось, за спиной государственного деятеля появилась тень бывшего епископа Отёнского*.

И в самом деле удивительно, сколько замечательных дипломатов вышли при старом режиме из церковного сословия. Крупнейшие из них были духовного звания. Они проявляли исключительную преданность на службе королю; в Риме же их облачение зачастую давало им возможность говорить со Свя­тым престолом более свободно, чем это могли себе позволить миряне. С начала XIX века положение изменилось: духовен­ство перестало быть особым сословием в государстве. Когда в

Пер. А. Г. Горнфельда и М. М. Ковалевского.

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

силу характера некоторых дел правительства обращались за содействием к какому-нибудь духовному лицу, они делали это исходя из его личного положения и не давали ему никакого официального поручения.

В наше время, когда правительствам нужны агенты, не при­надлежащие к числу кадровых дипломатов, они обращаются к политическим деятелям и представителям деловых кругов. Это отличительная особенность времени. Совершенно очевид­но, что у наших отцов были иные заботы, чем у нас. Из всех пружин, приводящих в движение государственную машину, материальные интересы заняли главенствующее место и в силу этого определяют отношения между нациями. В наши дни это можно видеть на примере нефти и каучука. Замечание Монтескье о том, что крупные промышленные и торговые предприятия в немалой степени причастны к общественным делам, никогда не звучало так справедливо, как теперь.

Вследствие всего этого выросло значение консулов — офи­циальных представителей, в задачу которых входит защита наших торговых интересов и помощь соотечественникам за границей. В похвальном слове Рейнгарду, который был в свое время генеральным консулом в Милане, Талейран следующим образом определил роль этих чиновников: «Их функции бес­конечно разнообразны. В пределах своего округа они могут выполнять по отношению к соотечественникам функции судьи, арбитра, посредника; они часто оформляют акты гражданско­го состояния, исполняют обязанности нотариуса, а иногда и главного администратора флота; наблюдают за санитарным со­стоянием судов и составляют соответствующие акты. Именно они благодаря своим деловым связям могут дать правильное и полное представление о состоянии торговли, судоходства и промышленности страны пребывания».

При исполнении своих обязанностей консулы заботятся также о том, чтобы их наблюдения были использованы ком­мерсантами и промышленниками их страны; эти донесения

публикуются в специальных бюллетенях. Мне однако приходи­лось слышать от наших коммерсантов жалобы на инертность французских агентов за границей; когда же я вникал в суть дела, то часто констатировал, что коммерсанты должны были винить только самих себя за то, что не заглядывали в докумен­ты, вполне им доступные.

Начиная с XVI века, европейские консулы на Ближнем Вос­токе играли роль не только в торговых делах. На основании договоров, получивших название капитуляций, они были на­делены особыми правами. Этот режим распространили затем и на все дальневосточные страны, такие, как Сиам, Китай и Япония. На основании этих договоров консулы пользовались правом юрисдикции в отношении своих соотечественников по уголовным, гражданским и торговым делам; они пользова­лись также почти всеми дипломатическими привилегиями. Судопроизводство в этих странах было столь несовершенно, правительство творило такой произвол, а нравы настолько отличались от наших, что без капитуляций европейцы не могли бы чувствовать себя в безопасности и спокойно вести торговые дела.

Установлением этого режима благоприятствования цивили­зованные державы обязаны Франции. Эта заслуга принадлежит Франциску I, который решился уничтожить узкие рамки, куда была заключена до него международная политика. Он поручил г-ну де Лафоре, направленному в Константинополь, догово­риться с турецким султаном Сулейманом, и в феврале 1535 ^г-посол подписал с Портой первый договор, освобождавший французов от юрисдикции турецких кади*. Другие христи­анские державы выразили негодование по поводу того, что Франция ведет переговоры с неверными, а затем поспешили последовать ее примеру.

Это право покровительства, осуществляемое консулами, вскоре было распространено не только на их соотечествен­ников. В то время как православные греки взывали о помощи

8о Жюлъ Камбак. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат 81

к России, Святой престол поручил Франции защищать на Востоке интересы католиков всех национальностей. Француз­ское правительство, каким бы оно ни было, всегда прилежно выполняло это поручение, и генерал Обер-Дюбейе, посол Директории в Константинополе, проявлял в этом деле такую же исполнительность и энергию, как и его предшественники, королевские послы. В странах Востока религия сливается с на­циональностью. Защита по религиозному признаку была значи­тельной силой, способствовавшей росту морального влияния Франции, а следовательно и ее политического авторитета. Школы, больницы, монастыри и все заведения, во множестве созданные миссионерами в их рвении на территории Малой Азии, по праздникам или когда угрожала опасность вывеши­вали французский флаг. К тому же в выполнении этой миссии наши консулы всегда оставались на высоте. Состояние анар­хии, которое было обычным явлением для Оттоманской им­перии, к сожалению, слишком часто вынуждало их рисковать своей жизнью. Смута там никогда не прекращалась, но в 1895 и 1896 гг. волна насилия достигла небывалых размеров. На всей территории империи банды фанатиков нападали на армянское население, истребляли, грабили, похищали женщин и прода­вали их на рынке как рабынь. Некоторые турецкие чиновники исполняли свой долг, но в целом власть действовала столь вяло, что возникал вопрос, нет ли между убийцами и правительством какого-нибудь сговора и не задумано ли наверху уничтожить всю армянскую нацию. В Диарбекире, Эрзеруме, Сивасе, Тра-пезунде и в самом Константинополе местные христиане жили в вечном страхе. Христианское население, обезумев от ужаса, бежало, ища убежище в наших консульствах и школах. Повсюду наши агенты принимали несчастных, оказывали им содействие и даже защищали с оружием в руках. Отвращение, которое внушали цивилизованному миру вести об этой резне, могло сравниться по силе только с восхищением перед мужеством наших консулов. Папа Лев XIII неоднократно выражал фран-

цузскому правительству благодарность за деятельность наших представителей, спасших столько человеческих жизней.

Но при злоупотреблении все может выродиться. В некото­рых странах консулы-европейцы много раз брали под покро­вительство своего флага местных жителей, которые искали у них защиты от властей или выступали подставными лицами иностранных аферистов. Когда мы еще только утверждали нашу власть в Марокко, такие авантюристы создавали нам бесконечные затруднения. Подобные злоупотребления не­избежно должны были вызвать реакцию, особенно в такое время, когда цветные расы начали оспаривать у белого чело­века превосходство, которое признавали за ним до сих пор. В 1899 г. Япония отвергла режим капитуляций, а теперь в новой Турции анкарский парламент, рассчитывающий избавиться от опеки со стороны Европы, усвоив ее учреждения и переняв у нее головные уборы*, тоже собирается отнять у консулов их освященные веками права юрисдикции.

Ввиду той особой роли, какую консулы играли в столь об­ширных- империях, как Турция или Китай, легко представить, что характер их обязанностей не раз становился предметом разногласий. Во Франции юриспруденция всегда рассматри­вала их как государственных чиновников, но в то же время отказывалась признать за ними представительный статус (caractère reprèsentatif), который принадлежит только главам дипломатических миссий — послам и официальным предста­вителям. Консулы получают от своих правительств не вери­тельные грамоты, а простые назначения (letters de provision) и могут приступать к исполнению обязанностей лишь после того, как правительство страны пребывания выдаст им экзекватуру (exequatur), тем самым признавая их официально.

Их роль, таким образом, в принципе не является полити­ческой, но в действительности иногда может стать таковой, по крайней мере на Востоке. Однако же при попытке все точно определить, есть риск только все запутать. Чтобы не

ЖюлъКамбон. Дипломат

поставить дело под угрозу, необходимо оказывать консулам доверие и полагаться на их благоразумие. Некоторые из них, правда, иногда слишком рьяно поддерживают частные пре­тензии соотечественников, живущих с ними бок о бок. Чем отдаленнее место их службы, тем сильнее, видимо, консулы проникаются убеждением, что престиж их страны может быть затронут какими-нибудь деревенскими ссорами, которые из Лондона, Парижа или Берлина кажутся мелочными и жалкими склоками. Г-н фон Бисмарк, впадавший иногда в раздражение по поводу агрессивного возбуждения своих подчиненных и считавший ненужным брать геркулесову дубинку, чтобы убить блоху, называл эту легкую причуду morbus consularis (консульской болезнью). Эта болезнь свирепствует во всех странах. Г-н де Талейран давно уже указал средство против нее, когда говорил своим секретарям: «Главное, господа, не слишком усердствуй­те!» А Тьер выразил эту мысль следующими словами: «Надо все принимать всерьез, но ничего— трагически». Бисмарк, Талейран, Тьер — разве не забавно, что все они были одинаково озабочены тем, чтобы их агенты во всем соблюдали меру. Это полезное правило, и оно применимо не только к консулам.

Жюлъ Камбон. Дипломат § ц

Глава шестая

Дипломатический протокол

Sacrum… inter exteras gentes legatorum ius¹. Тацит. История. III. 8о

Нет людей, более склонных к церемониям, чем дикари. Когда два туарега встречаются в Сахаре, то, заметив друг друга издали, они останавливаются, слезают с верблюда на землю, садятся на песок и приветствуют один другого, а копьем и щитом, сделанным из кожи газели, делают жесты, составляющие какой-то ритуал. Только признав встречного таким образом, они решаются к нему приблизиться. Покойный г-н Маскерэ, профессор филологи­ческого факультета в Алжире, рассказал мне однажды, что в 1889 г., отправляясь в Париж, он привез туда туарега, взятого нами в плен, и сводил его на Всемирную выставку. Этот чело­век признался, что из всего увиденного его особенно сильно поразил вид оживленной улицы. Он не мог понять, как это мы решаемся ходить в толпе без всяких предосторожностей и не имея оружия.

Возможно, вежливость ведет свое происхождение от страха. Так, вероятно, обстояло дело в отношениях между частными лицами и уж наверняка в отношениях между нациями. В биб­лейской Книге Царей рассказывается о том, как беспощадно Давид отомстил моавитянам, оскорбившим его послов. А когда азиатский царь, какой-нибудь Фарнак или Антиох, принимал послов римского сената, то в многочисленных знаках уваже­ния, коими он их осыпал, несомненно, было больше страха, чем почтительности. Так постепенно установился обычай окру­жать иностранных представителей всевозможными атрибута-

¹ Священно право послов... у чужеземных народов (лат.).

8 4 Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

ми вежливости. Когда посольства превратились в постоянные миссии, обычай стал правилом.

Так родился дипломатический протокол. Это своего рода религия, со своеобразными обрядами и таинствами. Жрецами ее служат церемониймейстеры. В их ремесле огромное число подводных камней: не так-то просто придавать видимость чего-то реального в сущности суетным вещам и не задевать ни­чьего самолюбия. Для этого нужно особое призвание. Из всех церемониймейстеров, которых мне приходилось встречать, наиболее убежденным в значимости своей должности был маркиз де Сарко, исполнявший эти обязанности при испанском дворе. Это был человек невысокого роста, внимательный и ус­лужливый, пунктуальный, точный до мелочей, не забывавший ничего, что могло бы облегчить иностранным дипломатам их деятельность, в изобилии дававший хорошие советы, и к тому же великолепный рассказчик; он был изумителен и призна­вался, что, по словам короля Альфонса XII, само Провидение предопределило его на этот пост.

Разумеется, правила протокола кажутся сейчас несколько старомодными. Если находятся еще люди, относящиеся к ним с неким благоговением, то есть и такие, которые их высмеи­вают. И те и другие неправы. Таково уж свойство обычаев: критикуя их, следует им подчиняться. Не делать этого так же глупо, как не снимать шляпы при входе в церковь или обуви при входе в мечеть.

В сущности, не все так уж бессмысленно в этих торже­ственных пустяках. Иностранные дипломатические агенты представляют нечто, что выше их самих. Воздаваемые им почести обращены к государству, представителями которого они являются. Недостаточно, между прочим, отмечено то об­стоятельство, что протокол не знает народов-победителей и народов побежденных и даже враждующим нациям предписы­вает взаимное уважение, независимо от соотношения их сил. Это, конечно, только формальность, которая по существу еще

ничего не предрешает, но на сей раз Бридуазон* прав, прида­вая значение форме. Данная формальность свидетельствует об уважении к достоинству и независимости слабых наций, что уже немало. В этом заключено все международное право. Лига наций, которой мы так гордимся, только осуществила на практике принцип равенства суверенных государств.

Наиболее важной прерогативой иностранных официальных представителей является экстерриториальность, то есть приви­легия для них и членов их семьи не подчиняться юрисдикции той страны, где они аккредитованы. «По самой природе ве­щей, — говорит Монтескье*, — не могло быть допущено, чтобы послы находились в зависимости от государя, к которому они посланы, или подчинялись его судам. Они — голос пославшего их государя, и этот голос должен быть свободен. Никакие пре­пятствия не должны стеснять их действий. <... > Поэтому относи­тельно послов следует держаться соображений, заимствованных из международного, а не государственного права»¹.

Но в силу существования привилегий, которыми пользуются послы-, их правительство должно позаботиться о том, чтобы им был оказан хороший прием. Стало правилом не назначать посла, не получив агреман от верховной власти той страны, куда его посылают. В агремане редко отказывают, но все же рекомендуется, прежде чем просить о нем, прощупать почву.

Раньше, когда посол прибывал, чтобы занять свой пост, его прием обставляли церемониями. Он совершал торжественный въезд, как это тогда называли. Все послы выезжали к нему навстречу в своих каретах и провожали его до дома. Это показ­ное проявление вежливости чаще всего служило поводом для конфликтов, ибо каждый из этих господ оспаривал у других право на более почетное место.

Дипломатическая история полна примеров таких ссор. В 1661 г. в Лондоне, во время торжественного въезда шведского

¹ Пер. А. Г. Горнфельда и М. М. Ковалевского.

86 Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат 8 7

посла, слуги испанского посла графа де Ватвиля поссорились с лакеями французского посла графа д'Эстрада и перерезали постромки у его коляски; были пущены в ход шпаги, и много испанцев, французов и англичан было убито на месте.

Благодарение небесам, теперь не бывает таких сражений; это следует приписать смягчению нравов, а также тому об­стоятельству, что послы нынче отправляются к месту своей службы, как и все прочие люди, по железной дороге. К тому же Венский конгресс установил порядок старшинства дипломатов (orde de prèsèamce), и, может быть, из всех его постановлений это останется в силе дольше других. Старшинство послов ус­танавливается исходя из даты прибытия на занимаемый ими пост. Самый старший говорит от их имени, когда они в полном сборе; этот дипломат называется дуайеном, или старшиной (doyen), дипломатического корпуса.

Из всего церемониала, которым раньше было обставлено вступление послов в должность, в настоящее время ничего не осталось. Однако вручение верительных грамот главе государ­ства совершается еще с некоторой торжественностью.

В Испании частично сохранились обычаи XVIII века, и инос­транцы всегда приходят в изумление, когда видят на улицах Мадрида кортеж, сопровождающий нового посла во дворец, совсем как во времена Карла III. Король принимает посла в тронном зале, в окружении членов правительства и всего двора, блистающего великолепием. Происходит любезный, но торжественный обмен речами и комплиментами. Однажды случилось так, что некий рассеянный посол забыл верительные грамоты дома. Тогда он передал королю тщательно сложен­ный лист бумаги, — и церемония от этого ничуть не утратила внушительности. Нет нужды говорить, что, как только посол вернулся к себе, он поспешил исправить допущенную оплош­ность, передав грамоты государственному секретарю.

Чтобы покончить со скучными вопросами этикета, напом­ню еще, что послов титулуют «Ваше Превосходительство». Это

повсеместно принятый обычай, заимствованный из Италии в конце XVI в. Французам было очень трудно приноровиться к нему, и они последними привыкли к этой манере обращения, которой с легкостью пользовались дипломаты в Риме, Мадриде и при германских дворах. Когда же это обращение вошло в обы­чай, французы в своей галантности распространили его и на жен послов; мы были тогда самым учтивым народом в мире.

Когда миссия послов заканчивается, вручение отзывных грамот совершается запросто. Раньше, однако, существовал обычай преподносить послам по окончании их миссии роскош­ные подарки. Во Франции, когда венецианский посол являлся на прощальную аудиенцию, король вручал ему шпагу, которую носил, и заключал его в объятия. Он дарил ему серебряную посуду и свой портрет, украшенный бриллиантами. Всюду считалось одинаково невежливым не делать таких подарков и отказываться их принимать: когда кардинал д'Осса, покидая Венецию, вознамерился было нарушить этот обычай, ему дали понять, что тем самым он нанесет республике оскорбление. Венеция, впрочем, вела себя очень своеобразно в этих делах: против посланника, вернувшегося после выполнения миссии без общепринятых подарков, могли даже возбудить следствие. В Англии королева Елизавета, которая отличалась гордым нра­вом, делала весьма богатые подарки. Что же касается Папы, то о нем одни старинный автор говорит: «Он не скупился на благословения, медали и индульгенции — плоды, произраста­ющие на его земле».

В то время никому не приходило в голову, что подарки могут в известной мере поставить под сомнение бескорыстие по­сланников, которые их получают, а также их преданность своей стране. Этим до некоторой степени объясняется та легкость, с которой в начале XIX в. некоторые дипломаты — и среди них самые крупные — принимали подарки от государей, с кем вели переговоры: они еще оставались людьми старого режима. Сегодня такая позиция уже не встретила бы понимания.

88 Жюль Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат 89

Без сомнения, наши нравы стали более строгими, по край­ней мере с виду. Что же касается правительств, то они больше подарков послам не делают, довольствуясь награждением их орденами и медалями, что обходится дешевле. Кроме того, вошло в привычку обмениваться этими знаками отличия вся­кий раз, когда визит главы государства, подписание договора, выставка или какая-нибудь церемония дают к тому повод. Таким образом, кочуя из страны в страну, дипломаты за время служ­бы собирают богатый урожай из лент самых разнообразных цветов. Это бутафория их профессии.

Бывает также, что дипломатические миссии заканчиваются малоприятным образом. Неоднократно случалось, что прави­тельства требовали отозвать посла. Такая неприятность при­ключилась с лордом Сэквиллом, английским послом в Америке. Накануне президентских выборов он имел неосторожность написать одному корреспонденту, спрашивавшему его мнения о различных кандидатах в президенты США. Письмо его, хотя и носило совершенно частный характер, попало в печать. Вашингтонское правительство, возмущенное нескромностью посла, немедленно обратилось в Лондон с требованием о его отзыве.

Я был свидетелем до некоторой степени аналогичного ин­цидента. Незадолго до начала войны, разразившейся между Америкой и Испанией в 1898 г., герцог де Аркос, тогдашний испанский посол в Вашингтоне, написал г-ну Каналехасу, нахо­дившемуся в командировке в Гаване, письмо, в котором бесце­ремонно отозвался о президенте Мак-Кинли. Письмо это было выкрадено и опубликовано в прессе. Случайно я находился у герцога де Аркоса в тот момент, когда государственный секре­тарь г-н Дэй явился к нему с вопросом, действительно ли он написал это письмо. Герцог не стал вступать ни в какие объяс­нения, а лишь признал его подлинность. Он сказал только, не вдаваясь в детали, что, хотя письмо носило частный характер и было украдено у адресата, тем не менее тотчас же после его

предания гласности он послал своему правительству проше­ние об отставке и теперь является просто частным лицом. После этого герцог и г-н Дэй расстались, выразив друг другу сожаление по поводу того, что конец миссии посла положил подобный инцидент.

Наконец, дипломатические отношения могут быть прерва­ны объявлением войны. В таких случаях в прежние времена бывало неприятно оказаться послом у турок. Вплоть до конца XVIII века султан сажал послов в Семибашенный замок, кото­рый сильно походил на тюрьму. Венецианские послы остава­лись там по нескольку лет, а один из них так и умер в заклю­чении. Во время войны из-за Кандии, в 1646 г., французский посол Ла Э-Вантле был брошен в тюремное подземелье и там избит. Алжирский бей поступал еще более жестоко: однажды он приказал привязать французского консула Леваше к жерлу

пушки.

Христианские державы вели себя гуманнее, а Людовик XIV даже щеголял утонченной вежливостью. Собираясь начать войну с Соединенными провинциями, он распорядился, чтобы во всех городах, через которые будет проезжать посол голланд­ских Генеральных штатов Петер де Гроот, ему оказывались военные почести, пока он не выедет за пределы королевства, и чтобы губернаторы пограничных крепостей выполняли его требования. Хотя с тех пор христианские державы и не заходи­ли так далеко, тем не менее они всегда заботились о том, чтобы послам вражеских государств, возвращавшимся к себе домой, были предоставлены все удобства, какие только возможны, и чтобы их отъезд был окружен предельным вниманием.

Иногда случалось, что правительство не следовало этой тра­диции. Я испытал это на себе в 1914 г. Общественное мнение всего мира осудило подобное забвение обычаев.

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

Глава седьмая

Дипломатический язык

Мысль меняется в зависимости от слов, которыми ее выражают¹.

Б. Паскаль. Мысли, 50

В

течение многих веков христианский мир знал один об­щий язык — латынь, которым пользовались почтенные люди, посвятившие себя умственном труду. Реформа­ция и образование больших государств, ставшее толч­ком к подъему в них национального духа, подорвали в

XVI в. господство языка, унаследованного христианским Римом
от Рима древнего. Из-за различий в языках между народами
выросли интеллектуальные границы. Но нациям, конечно,
чрезвычайно необходимо избегать, чтобы в их политические
и экономические взаимоотношения вкрадывались какие-либо
недоразумения. Однажды в Вашингтоне, в беседе с одним вид­
ным юристом, я выразил удивление по поводу стиля некоторых
английских законов, не имеющих в своем тексте ни единой
точки и ни единой запятой на протяжении целой страницы.
Для сравнения я указал на язык нашего гражданского кодекса,
сжатый и ясный. «Надо же оставить что-нибудь и на долю юрис­
пруденции», — ответил с улыбкой мой собеседник. В отноше­
ниях между нациями юриспруденцию формируют конгрессы,
решения третейских судов, а иногда и войны. Следовательно,
лучше выражаться ясно и по возможности ничего не оставлять
для толкования правительствами.

Благодаря интеллектуальной гегемонии Франции в Европе

XVII и XVIII вв. языком дипломатии стал французский. В своем
предисловии к академическому словарю французского языка

Пер. Э. Линецкой.

г-н Вильмен великолепно определил, что именно обеспечило нашему языку эту благородную привилегию: «Характерная осо­бенность французского языка, делающая его столь пригодным для ведения дел, применения в науке и быту, особенность, кото­рую он не может утратить, не изменившись коренным образом, заключается в ясности, инстинктивно свойственной нашему уму и постепенно ставшей законом нашей литературы. Она про­является в прямом порядке слов, в прозрачности выражений, в безупречной четкости, где до известной степени чувствуется влияние геометрии, этой рационалистической науки, воспи­тавшей Декарта, науки, непоколебимую точность которой Паскаль и его друзья соединяли с пылом красноречия».

Лучше не скажешь. Правда, есть опасение, что романтизм и пристрастие к живописности стиля несколько нарушили ту геометрическую точность, которой обладал наш язык. Но, как бы то ни было, в течение столетий он считался, по общему признанию, самым лучшим средством общения в международ­ных отношениях, и те, кто, как англичане, составляли ноты на своем языке, непременно прикладывали к ним французский перевод. Северные дворы, в частности Россия, усвоили наш язык до такой степени, что переписка петербургского пра­вительства с его же представителями велась по-французски. В царствование Александра III мощное панславистское дви­жение, направленное главным образом против германского влияния, увлекло Россию на новый путь. Правительство отка­залось от пользования исключительно французским языком. И все-таки я знавал старых русских послов, служивших еще при Александре II, которые упрямо продолжали пользоваться в своих донесениях только нашим языком. Они даже настаивали на уважении к привилегированному положению французского языка. Однажды граф Остен-Сакен, который в течение долгого времени блистательно представлял царя в Берлине, получил с Вильгельмштрассе сообщение, написанное по-немецки. Он от­ветил на него по-русски, и ему тотчас же прислали то же самое

Жюлъ Камбон. Дипломат

Дата добавления: 2015-08-10