Абель Сервьен

зрения публики благодаря не столько талантам, сколько ко­лоритности своей фигуры. Если бы он остался господином дю Трамбле, а не стал капуцином, он, без сомнения, был бы так же мало известен широкой публике, как д'Аво и Сервьен, заключившие в Мюнстере Вестфальский договор*, или как Лионн, этот сластолюбец, но трудолюбивый и выдающийся министр, которого Мазарини завещал Людовику XIV, как его самого завещал Франции перед своей кончиной Ришелье.

Надо признать, что Мазарини отнюдь не пользуется у францу­зов тем уважением, коего заслуживает. В то время как в Ришелье, например, потомство уже видит только великие достоинства, Рец так хорошо поработал*, что в Мазарини оно замечает прежде всего низменные черты. Память о нем заслонили язвительные шутки, памфлеты и песенки, которыми его изводила золотая молодежь, окружавшая Конде и Бофора; она издевалась над слабостями (misères) человека, потому что была неспособна понять деятельность министра. А между тем, если бы Мазарини не принял наследства Ришелье, то трудно себе представить, как

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

мало осталось бы от дела великого кардинала. Дважды Мазарини изгоняли, но, и находясь в ссылке, он продолжал давать советы и руководить, а вернувшись к власти, невозмутимый и упорный, снова принимался задело там, где его оставил, и вновь связывал петли той сети, которой опутывал Испанию. Благодаря своей гиб­кости он не был склонен сжигать за собой мосты: он старался не портить отношений на будущее, даже когда имел дело со своими злейшими врагами, и, к чести его надо сказать, никого не казнил. Он любил предметы искусства, картины, книги. Он мнил себя также знатоком военного дела и обожал составлять планы кампа­ний, которые должны были выполнять такие люди, как Конде или Тюренн. Это было кокетством, вроде того, какое мы наблюдали у г-на Тьера, который был во многом на него похож. Ж.-Ж. Вейс был особенно страстным поклонником Мазарини: по его мне­нию, для понимания всех изящных комбинаций этого великого политика требуется некая интеллектуальная утонченность. Его пленяла гениальность этого итальянца, который, несмотря на жалкое состояние страны, обеспечил ей во внешней политике самые поразительные успехи, и он хвалил Мазарини за то, что тот, несмотря на свое иностранное происхождение, показал себя большим французом, нежели многие французы.

В конце своего царствования, когда Франция была так близка к гибели*, Людовик XIV призвал на службу таких проницатель­ных и тонких дипломатов, как аббат де Полиньяк и маршал де Тессе, и обрел настоящего министра в лице Торси. Последний был столь порядочным человеком, что ему даже удалось рассе­ять предубеждения, которые имел против него Сен-Симон (что было не так просто), а Вольтер сказал про него, что он соединял честность с ловкостью. Свои высокие душевные качества Торси проявил в трагический момент. В 1709 г. ресурсы Франции были исчерпаны; в Версале решили просить мира, и на заседании Королевского совета, происходившем 28 апреля того года, об­суждались условия, которые Франция должна была предложить союзникам. Никогда еще не было такого печального заседания

совета. Король заливался слезами. Но Торси, убежденный в не­обходимости прекратить военные действия, не счел возможным возложить на г-на Руйе, нашего полномочного представителя в Гааге, обязанность передать эти условия мира герцогу Мальборо, принцу Евгению и Гейнзиусу. Он решил сам отправиться в Гол­ландию. Торси писал, что знает, «что подобный договор станет предлогом для упреков по его адресу и очернит память о нем», но считал, что должен принять за него ответственность и пожер­твовать своей репутацией ради спасения государства. Я не знаю ничего, что служило бы больше к чести министра, чем подобное решение. К счастью для Франции, глупое самодовольство союз­ников побудило их отклонить эти предложения. Они выставили неприемлемые требования, а тем временем Виллар выиграл сражение при Денене, Мальборо же впал в немилость.

В течение XVIII века Франция не могла пожаловаться на нехватку дипломатов, но ее политике недоставало последова­тельности, и это обрекало ее на неудачу. После смерти Людовика XIV регент* повел ту политику, которой почти всегда придержи­валась его семья; он отставил Торси от руководства иностранны­ми делами, для того чтобы сблизиться с Англией. Это не было чем-то новым: Генрих IV и Мазарини поступали так же, один — по отношению к Елизавете, другой — к Кромвелю. Но на сей раз соглашение представляло собой не просто дипломатический ход, а вытекало из общей системы. В течение тридцати лет вер­сальский кабинет не изменял этой политике, и Хорее Уолпол* мог расхваливать кардинала де Флёри за его лояльность.

Кардинал пользовался за границей большим авторитетом, чем в Париже. Не раз ему удавалось сохранить мир в Европе, заставляя державы принять посредничество Франции; он нанес решитель­ный удар Австрии в Италии, отняв у нее Неаполь, Сицилию и Тоскану; наконец, он закрепил за нами владение Лотарингией. Это были немаловажные заслуги. Но Флёри нравилось решать вопросы путем переговоров; он был стар, терпелив и миролюбив; он не любил ничего такого, что давало бы пищу охотникам до

Жюлъ Камбон. Дипломат

новостей; безжалостные па­рижские салоны упрекали его за политику, которую находили чрезмерно сдержанной.

Кардинал Флёри

После его смерти Людовик XV возымел желание править самостоятельно. Он часто об­наруживал понимание истин­ных интересов государства, но у него были скорее благие намерения, чем настоящая воля. Робкий, чувствительный к неудачам, не уверенный в себе, любивший окольные пути, этот монарх не знал, что стремление исправить ошибку часто лишь усугуб­ляет ее. У него не было ни последовательных планов, ни твердости в их осуществлении; эти качества, как известно, часто обуздывают фортуну. Берни и Шуазёль служили орудиями политики сближения с Авс­трией — политики, приведшей к радикальному изменению союзнических отношений. Берни не был сторонником этой политики, но подчинился. Однако после первых неудач он завел разговор о мире и впал в немилость. Позднее его назна­чили послом в Риме, где он пробыл около двадцати лет. Там Берни занял видное положение. Он держал себя приветливо и с достоинством, проявлял щедрость — все это обеспечило ему большой авторитет. Берни отказался принести присягу, требуемую законом о гражданском устройстве духовенства, и был вынужден подать в отставку; он был беден. Конец жизни этого кардинала, начинавшего с писания легких стишков, был не лишен благородства.

Шуазёль стал его преемником на министерском посту по ми-

Жюлъ Камбон. Дипломат

лости мадам де Помпадур. Он был человеком другого склада,

Король Людовик XV

нежели Флёри и Берни. На­сколько недоброжелательно 1НГ¹ общественное мнение отно­силось к обоим кардиналам, настолько же благосклонно оно приняло Шуазёля. Партия философов превозносила его таланты. Шуазёль сумел при­вести государственную маши­ну в движение и задать общей политике такое направление, которое отвечало склонности французов к блеску. Он подпи­сал «Pacte de famille»* и дал нам Корсику. Его политика опиралась на союз с Австрией

и Испанией. Он блестяще проводил ее, но потерпел жестокую неудачу. Когда Шуазёля сослали в Шантлу, французское обще­ство устроило ему чествование; вошло в моду навещать его в изгнании: все устремлялись туда, а Фридрих II поставил на вершину купола, венчающего новый дворец в Потсдаме, три женские статуи, держащие в высоко поднятых руках королев­скую корону. Я часто рассматривал эти три фигуры; говорят, что они изображают Марию-Терезию Австрийскую, императрицу Елизавету и мадам де Помпадур.

Накануне гибели монархию старого режима озарил пос­ледний луч славы. Этим она была обязана Верженну, который выдвинулся в качестве посла в Швеции и в Константинополе. Когда его назначили управлять министерством, он внес туда серьезность, столь отличную от манеры его предшественников. Испанский посол граф де Аранда говорил: «С г-ном де Морепа я болтал, а с г-ном де Верженном я веду переговоры». Естествен-

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

но, несколько тяжеловесная основательность этого министра не нравилась при дворе. Королева терпеть его не могла. Ему приходилось защищать наши интересы от австрийских интриг. Иосиф II очень бесцеремонно пользовался влиянием своей сестры Марии-Антуанетты. «Подумайте о том, — королева од­нажды сказала Верженну, — что император — мой брат». «Я буду помнить об этом, —отвечал министр, —но особенно буду думать о том, что Его Высочество дофин — сын Вашего Величества». Он пользовался доверием и поддержкой короля, но королева, под­держивавшая Шуазёля, который постоянно носился с мыслью о союзе с Австрией, была вне себя от ярости. Провозглашение независимости английскими колониями в Америке* не застало Верженна врасплох. С 1763 г., когда мы потеряли Канаду, он предвидел, что английские колонии, не нуждавшиеся больше в защите от своих французских соседей, отложатся от метрополии. Он вступился за повстанцев (insurgents), тем самым отомстив за бедствия, причиненные нам Семилетней войной*, и обеспечил нам дружбу великого народа. Америка и Франция с полным ос­нованием воздвигли памятники Лафайету и Рошамбо; было бы справедливо, если бы они также почтили память и Верженна.

II

В начале XIX века на мировую сцену выступили два великих дип­ломата — Меттерних и Талейран. Если бы Плутарх не вышел из моды, можно было бы провести между ними параллель в его стиле. Они жили в одно и то же время и участвовали в одних и тех же событиях, становясь то союзниками, то противниками. О каждом из них говорили, что он задавал направление европейской поли­тике. Конечно, во многом они были непохожи друг на друга, но их обоих одинаково не щадили ненависть, нападки и клевета. Однако в оценке таких людей следует обращать внимание не столько на их моральные недостатки, сколько на деятельность в целом.

Князь Меттерних сделал первые шаги в карьере в то время, когда Наполеон начал удивлять мир. В его успехах Меттерних

Дата добавления: 2015-08-10