Яна Дубинянская 18 страница

И еще, запомни, это важно: аквамарин – глыба. Там, где прочие ювелирные камни мелочатся на караты, его кристаллы могут быть огромны – и при этом безупречно драгоценны. Если уж создавать, так целый мир.

Я умею.

И я возьму тебя с собой.

ГЛАВА ПЯТАЯ. САД КАМНЕЙ

- Ты слышишь? Что это?

- Понятия не имею. Иди сюда.

Время совсем не то, что кажется, я знаю давно. Когда рано-рано утром в постели тесно, темно и тепло, и нет ни малейшего промежутка между нашими телами, и что-то ритмично стучит за окном – это вечность. И высшее наше счастье, что вечность не проходит никогда, ведь ничто временное не имеет ценности, важно лишь то, что непременно, неотменимо останется с нами. Совершенное, собранное воедино в абсолютной гармонии, словно мой сад камней.

И, наверное, было бы немножко не то, если бы не это волшебное, необъяснимое постукивание за окном...

- И все-таки, что это, Михайль?

- С крыши капает, я думаю.

- Солнца же нет еще.

- Выгляни, сама посмотри.

Вечность можно прервать в любой момент, ничего ей не сделается, тем она и прекрасна. Вот так просто – отлепиться и встать, откинув край одеяла, точно зная, что в любой момент можно вернуть как было, что это навсегда. И когда в комнате даже под утро тепло, и не надо, кутаясь в гардус, лихорадочно раздувать угли в печке, в этом тоже что-то есть.

Отодвинула портьеру и зажмурилась: солнце уже было, яркое зарево над лесом, фантастические отблески на поверхности пруда; окно спальни у нас выходило на пруд, и это было уже бонусом, подарочной надстройкой сверху к без того безупречному всему остальному. Солнце вставало над черным кружевом деревьев, высветляя и окрашивая фон для их причудливого плетения, протягивало сквозь и поверх тонкие, почти горизонтальные лучи. А в ответ с нашего карниза с готовностью обрывалась и летела вниз дробная радостная капель.

Я обернулась:

- С крыши капает.

- Я же говорил.

- Весна.

- Ага. Стой как стоишь.

Михайль сел на кровати, прищурился, посмотрел на меня длинно и запоминающе, в его взгляде читалось легко, без малейшей заминки, восхищенное: на редкость удачное освещение, и обнаженная фигура, и складки портьеры, и рассветные мягкие краски, и серебристый штрих капели за окном. Когда-нибудь он так меня и напишет, не сейчас, а может, и никогда, или не совсем меня, не имеет значения, - уже увидено, запомнено, задумано. Лучшее начало дня. Можно вставать.

Дотянулся до халата на полу, смешной, почему-то он стеснялся ходить по комнате голым. Поднялся с постели, запахнулся и наклонился над Маришиной кроваткой. Улыбнулся:

- Спит.

- Вот и не буди.

- Поздно. Кажется, проснулась.

- Сейчас запросит есть, а у меня еще ничего не готово, - я крутнулась на месте, почему-то до сих пор не получалось так сразу, на автомате, ориентироваться в собственном доме. Шагнула к двери, и Михайль напутственно набросил мне халат на плечи, нашел, из-за чего беспокоиться.

Уходя, мимолетно оглянулась: он взял ее на руки, еще полусонную и потому тихую, поднес к окну и увлеченно что-то нашептывал, указывая на рассвет и капель.

Я варила кашку, ритмично помешивая ложкой в тефлоновой кастрюльке на современной снежно-сверкающей плите, и шумела запрограммированная кофеварка, пофыркивал тостер, и все это было излишне и прекрасно, самой своей необязательностью подтверждая непотопляемую прочность моего мира, нашего мира, нашего сада камней. Кажется, теперь я понимаю, почему девочка Таша так гордилась своими штампованными пластмассовыми игрушками – потому что можно ведь и без них, запросто, спокойно, не чувствуя потери; зато с ними приходит искристое ощущение сверх-гармонии, переполненности, радости через край.

Но почему, интересно, она не хотела позировать Михайлю?

...После завтрака мы пошли гулять – под солнце, в капель, в новорожденную весну. Тропинку занесло в метель, и рыхлый снег уже без малейшего звука пружинил под ногами, налипал на подошвы и на полозья коляски, странно все той же, сооруженной из корзины, родом из прошлой жизни – ну, так получилось, потому что Михайль пока не ездил за покупками в город. Лес чернел на глазах, сбрасывая пластами временные белые одежды, наброшенные бурей. С ветвей капало в сложносочиненном ритме, снег под деревьями превратился в изрытую дырчатую губку, иногда попадало и по голове – звонким ударом, каждый раз неожиданным, как выстрел.

Михайль катил вперед коляску, то и дело налегая с заметным усилием, когда она буксовала в липком снегу. И оглядывался по сторонам, любуясь, восхищаясь, запоминая, задумывая. И подмигивал мне: видишь, мол? И еще, склонив голову набок, улыбался в коляску, внутрь, в белое кружевное убежище внимательных черных глаз.

Маринка не спала. Похоже, до нее дошло наконец, что сон – не единственный и далеко не лучший способ провести прогулку. Ее глазищи двигались туда-сюда и видели, я знала точно, смешное в ракурсе отцовское лицо, и кружащиеся прозрачные кроны, и летящие вниз, будто из одной точки, сплошным стеклянным конусом или веером, стремительные капли. Ей нравилось на них смотреть, и она смотрела. В коляску они не залетали, ни единая: такая вот хорошая, функциональная конструкция, все-таки ее придумала я.

А я всегда умела придумывать.

_______________________

Здравствуйте, уважаемая фрау Марков!

Это сугубо официальное письмо, и я просил бы вас воспринимать мое послание именно так. Я ознакомился с вашим оригинальным сценарием под условным названием (у вас же всегда так пишут, подстраховка из соображений авторских прав?) «Два человека». Компания «Гроссштадт», фактическим владельцем и председателем совета директоров которой я являюсь, готова принять участие в производстве кинокартины в качестве основного финансового партнера. Продюсирование фильма, подбор съемочной группы и прочие творческие вопросы будут оставлены всецело на ваше усмотрение, фрау Марков.

Как мне стало известно от моего и вашего давнего партнера в сфере кинематографии (вы знаете, о ком я говорю), вы рассматриваете вариант государственного финансирования картины. Со всей искренностью не рекомендую вам останавливаться на этом варианте. С вашим государством нельзя иметь дел ни в каких вопросах, а в творческих особенно.

Но ты все равно не послушаешься, я же тебя знаю. Я собирался оказать тебе помощь анонимно, через подставных лиц и фиктивную фирму, но это было бы унизительно для тебя, ведь такие вещи все равно не могут оставаться в тайне от начала и до конца. Пойми, Марина, я предлагаю тебе сотрудничество не только потому, что ты – это ты, и тем более не из-за того, что мы когда-то, что я надеюсь... Это было бы пошло, я понимаю. Странно и страшно, что почему-то не понимаешь ты.

Я действительно прочел сценарий, мне предоставил такую возможность И.Э., вряд ли он согласовывал свои действия с тобой, но тебе не стоит растрачивать нервы еще и по данному поводу. Марина, это будет хороший фильм. Если, конечно, его снимешь ты и тебе никто не будет мешать.

Представляю, как ты смеешься, как запускаешь пальцы в свою гриву цвета соли с перцем (давно тебя не видел, возможно, ты уже носишь другой цвет), как говоришь снисходительно: Отто, ты же ничего в этом не понимаешь. Это не совсем так, Марина: за прошедшие годы я существенно пополнил свои знания в области кинематографа, развил вкус, казавшийся тебе бюргерским, хоть он и никогда таковым не был. Я собрал неплохую коллекцию кинофильмов на DVD и желал бы ее тебе показать.

Помнишь, когда-то мы говорили с тобой о саде камней? О той высшей гармонии в себе и в мире, к которой необходимо стремиться, несмотря на то, что она недостижима? Постарайся понять: своим отказом – а я его, к сожалению, предвижу – ты если и не разрушишь свой сад камней, то отдалишь его от себя на слишком большое расстояние для одной-единственной человеческой жизни. Если же сделаешь шаг мне навстречу, то тем самым получишь как минимум передышку, период истинного творчества, а значит, и возможность обустроить и приблизить свой сад.

Ты меня знаешь, я ничего не потребую взамен. Соглашайся. Напиши хотя бы, что обдумаешь мое предложение; я сочту эту формулировку не вежливым отказом, а и вправду готовностью подумать и согласиться.

Дубликат письма (его деловой части, разумеется) я направляю И.Э., чтобы тебе не пришлось самой вводить его в курс дела. Думаю, он примет мое предложение без каких-либо значимых оговорок. Не знаю, впрочем, насколько для тебя ценно его мнение.

Подумай сама.

Жду вашего ответа, фрау Марков.

Герр Отто Висберг, председатель совета директоров компании «Гроссштадт-Ltd».

* * *

- Объективная реальность, Чернобурка, это компромисс. Результат договора между людьми, заключенного для удобства взаимодействия и только – больше она ни на что не нужна. Нечто вроде правил этикета, ну ладно, пускай дорожного движения. Ты когда-нибудь видела, чтобы кто-то ни разу в жизни не нарушал правил?

- Не знаю. Ты, наверное, постоянно нарушаешь.

- На себя посмотри. На самом деле (ничего себе сказанул, ага) никакой объективной реальности не существует. По большому счету, все живут в своих мирах и сами их придумывают. А ты еще удивляешься.

- Все?

- Ну хорошо, не все, это я загнул. Конечно, большинство предпочитают не творить, а встраиваться. В ту реальность, которая поближе. Созданную, допустим, их родителями, школой, двором, армией, институтом, женой, мужем, работой, начальством, друзьями, обществом, церковью, масс-медиа, государственной идеологией... До многих, кстати, рано или поздно доходит, что их собственная реальность была бы куда лучше приспособлена для жизни. Но прорваться в нее не так-то просто – потому что стоит блок. Довлеет ценность этого компромисса, общественного договора, на который далеко не каждый осмеливается посягнуть. А если и попробует, не имея ничего по-настоящему своего за душой, то это обычно плохо кончается.

- Тюрьмой, психушкой?

- И зачем я тебе рассказываю, Чернобурка, ты же сама знаешь. Но это ни разу не про нас с тобой. Мы-то всегда все придумывали себе сами. А что придумано – уже существует. Если в человеке достаточно творческих сил, чтобы создавать собственную реальность, так называемая «объективная» теряет всякий смысл, может заткнуться, поджать хвост и отползти в сторонку. Зачем она нам?

- Ты сам сказал: для взаимодействия с другими людьми. Видишь ли, для того, чтобы организовать съемочный процесс, приходится взаимодействовать с чертовой прорвой...

- Правильно. Ты сама всю жизнь сознательно устанавливала в себе этот блок, а так оно еще хуже. Потому тебя и пробивало в твою настоящую реальность – с криком, с болью, на грани, я же помню. Бедная моя Чернобурка, дикий мой зверь...

- Тихо! Слышишь, по-моему, Маринка... нет, вроде бы показалось. Совершенно необязательно меня жалеть. И потом, еще неизвестно, куда именно оно... пробивает.

- Ой, только не разводи мне тут мракобесия, договорились? Не терплю, когда люди, способные создавать, творить – сами!.. прячутся за какие-то искусственные построения и величины, плодят лишние сущности, изо всех сил стараясь нивелировать и умалить себя. Зачем, ты мне можешь объяснить? Я думаю, чтобы уйти от ответственности за сотворенное, так оно, разумеется, удобнее и легче, иногда ведь получается такое, что самому становится страшно.

- Это уж точно.

- Тебе холодно, что ли? Иди сюда. И все-таки, по-моему, имеет смысл оставаться честным. Когда творец говорит о себе: я, мол, только инструмент или транслятор, делает вид, будто его пробивает куда-то вовне: в космос, в ноосферу, в иные миры, да называй как угодно!.. это попросту стыдно. Ты сама – космос, Чернобурка. Ты у меня – бесконечность, бездонная, сверкающая, полная звезд...

- Ты у меня тоже, надо полагать? Никогда ты не страдал от скромности, дорогой, насколько я помню.

- Да ладно тебе. Мне-то всегда было легче. Я же не ставил никаких блоков, плевал на все на свете компромиссы. Я просто в ней жил, в своей реальности, все придумывал сам и пускал в нее кого угодно, не жалко. Ты, правда, почему-то упорно не хотела в нее встраиваться. Никогда. Слушай, ты явно замерзла. Давай еще по кофейку, а?

- Ты тоже никогда не встраивался в мою. Михайль...

- Что?

- Почему же ты – сейчас?..

- Ты сама знаешь. И лучше не будем об этом.

- Не будем.

__________________

Главным событием нынешнего книжного года критики с редким единодушием называют биографическое исследование дебютантки Юлии Струнской «Марина. Жизнь и дальше», посвященное странной личности и загадочной судьбе кинорежиссера Марины Марковой. Это имя тоже прогремело внезапно и совсем недавно, после мировой премьеры кинофильма «Все придумано» (Германия), снятому по ее последнему сценарию, который был обнаружен при неоднозначных обстоятельствах.

Сегодня Юлия Струнская – наша собеседница.

- Юлия Алексеевна, только честно: вы знали?

- О фильме? Все задают этот вопрос, и непонятно, зачем, если ответу все рано не верят. Нет, я не знала. Так совпало, поймите. Бывают совпадения.

- Но вы же встречались с Отто Висбергом. Его имя есть в списке благодарностей, и даже одна из глав называется...

- То есть саму книгу вы не читали еще? Прочтите, если у вас нет, я подарю. Да, я разговаривала с герром Висбергом в Париже, в той гостинице, где... Но, видимо, мне не удалось завоевать его доверие. Он ничего не сказал ни о найденном сценарии, ни о будущей картине, хотя на тот момент уже подбирал съемочную группу. Я сопоставила потом.

- Значит, он вам не стал доверять. А вы сами верите в его непричастность к гибели Марины Марковой?

- Во-первых, к исчезновению. А во-вторых, если человеку удалось доказать это следствию, почему я, вы или еще кто-нибудь должны все равно не верить?

- Ну, со следствием всегда можно договориться. Особенно располагая такими средствами. Как известно, Отто Висберг входит в десятку...

- Так он, наверное, и со мной мог договориться, правда? Зачем же вы тогда спрашиваете? Извините, но я думала, мы будем говорить о моей книге.

- Конечно-конечно, Юлия Алексеевна. Почему в таком случае вы решили написать о Марине Марковой? Ведь ее имя, я имею в виду, раньше, до скандальной премьеры, было практически никому не известно. Ну, максимум в узких профессиональных кругах. Ваша книга могла остаться совершенно незамеченной.

- Наверное. Для меня это было не очень важно. Я хотела только понять – для себя. Мы познакомились с Мариной... ну, все знают предысторию, как она приезжала к нам в Аннинку, пригласила меня на пробы, это все неважно тоже. Важно, что я тогда не успела. Ни узнать ее как следует, ни поработать по-настоящему вместе. Когда перед тобой вот так мелькает значимый, главный человек, ты успеваешь это понять и больше ничего – становится обидно и страшно. Я должна была все-таки узнать о ней больше. Разобраться в ней: почему она так жила, что вообще делать с такой вот жизнью...

- С вашей собственной жизнью, вы имеете в виду? Все рецензенты вашей книги отмечают некие параллели. Например, ее и ваше исчезновение со съемок. Что с вами было в те годы, пока вы числились в розыске?

- Ничего интересного. Я не хотела бы об этом говорить.

- А почему вы не вернулись ни в балет, ни в кино?

- Из-за травмы, вы же знаете. И вообще... Нет, про меня – неинтересно, правда. Спрашивайте лучше про книгу.

- Разумеется. Скажите, Юлия Алексеевна, теперь, когда стали известны многие тайные моменты жизни Марины: как последнего периода, связанного с авантюрой Висберга, так и вошедшие в картину по ее автобиографическому сценарию, - намерены ли вы издать новую, доработанную версию вашей книги?

- Нет, зачем? И, кстати, напрасно вы считаете ее сценарий автобиографическим. Там же все придумано.

- Вам правда так кажется?

- А зачем тогда, по-вашему, это название? И, знаете, если уж на то пошло, в моей книге все придумано тоже. Разными людьми, и никто из них не знал настоящую Марину. Сначала я пыталась как-то сопоставлять их воспоминания, суждения и оценки, складывать в мозаику, чтобы где-то на стыках, пускай точками, вспышками обнаружить объективную реальность... Нет, не получается, не стыкуется, пропадает всякий смысл. Потому что все придумано. Вы прочитайте, правда. И сами увидите.

- Непременно. И в завершение нашей беседы традиционный вопрос о творческий планах.

- (смеется) Наверное, придумаю что-нибудь еще.

* * *

Это оникс, детка. Осенний пруд у нас за окном. Ты пока не помнишь осени, но ты ее еще увидишь и полюбишь, честное слово.

Это яшма. Ну, яшму ты давно знаешь на вкус. Это сердолик, его бусины – как сердца, наши с папой, например. А это горный хрусталь, друза, скрытая до поры до времени, точь-в-точь как ты, маленькая. Подожди, у тебя же теперь есть имя, так что забегаем вперед, смотри: это аквамарин.

Что мы там пропустили? Флюорит, барит, янтарь... ладно, как-нибудь потом. И авантюрин; вот это интересно, да. Хотя мало кто способен на настоящую сверкающую авантюру... Но ты все-таки запомни, это наш с тобой камень, Маринка.

И еще впереди много всякого разного: гематит, опал, малахит, агат, бирюза, турмалин, халькопирит... Все – твои. Бери сколько хочешь, я никогда-никогда не буду тебе чего-то запрещать, отбирать у тебя, ограничивать, уродовать твой сад камней. Поэтому, наверное, пробиваться с отчаянной болью в какой-то другой, свой глубинный, истинный мир тебе не придется. Ты с самого начала будешь жить там, где пожелаешь, в том мире, который придумаешь сама. В своем прекрасном и совершенном саду.

Заглянул Михайль. Увидел, что ребенок спит, и вошел преувеличенно тихо, на цыпочках, задев по дороге тумбочку, откуда с грохотом полетела неровная стопка книг. Маринка, разумеется, не дрогнула даже веками, выпуклыми полупрозрачными лепестками, под которыми, медленно двигаясь туда-сюда, смотрели сон ее бездонные глаза.

Подошел, сел на кровать позади меня, обнял, прижался, дохнул горячо в шею. Я откинулась назад, в его тепло, в нашу вечность – прекрасную, даже когда не занимаешься любовью и не дискутируешь о сложных материях, а просто сидишь вот так, молча, почти не шевелясь, если не считать легкой, почти машинальной ласки, без которой просто не получается быть рядом.

Только неудобная складка пледа, вклинившаяся между нами. И слишком жарко, надо бы найти, где здесь регулируется отопление, все-таки весна. И еще что-то было не так, небольшое несоответствие, досадная мелочь, стоп: почему Михайль здесь, он же, кажется, собирался в город?

Шепотом, через плечо:

- Ты же в город хотел, за памперсами.

- Так растаяло все, дорогу развезло, - щекотным возле ключицы. - Грязища.

Высвободилась – жарко! - обернулась. В последний момент погасила звук:

- Слушай, но там же две штучки осталось!

- До завтра как раз хватит.

- А если завтра еще сильнее развезет?

Отодвинулся, спустил ноги с кровати. Прищурился:

- Чернобурка, посмотри на меня.

- Смотрю.

- Разве это важно?

Он улыбался, и я тоже разулыбалась неудержимо, как будто кончики улыбки сами собой увильнули из плена и расползлись в разные стороны. Кивнула:

- Нет.

И срочно прибавила вдогонку:

- Но все-таки надо купить.

- Я куплю. Честно.

Маринка зашевелилась, повернулась на бочок, и мы разом умолкли, будто застигнутые стражей заговорщики. Несколько мгновений просидели неподвижно – статуи, соляные столбы, восковые фигуры. Переглянулись: знаешь что, идем-ка отсюда. И вышли бесшумно в соседнюю комнату, где у Отса, видимо, было что-то вроде кабинета. Где очень органично поместился на широком подоконнике, перпендикулярно к массивному компьютерному столу с большим плоским монитором, сканером-принтером и прочей оргтехнической чепухой, мой маленький белый ноутбук.

- Кстати, Михайль, а где у тебя тут была мастерская?

Приподнял брови:

- У меня? Здесь?

- Когда ты приезжал в прошлом году.

- А-а. Чернобурка, но я же приезжал на плэнер. Ты в курсе, что такое плэнер?

- В общих чертах. Но теперь-то тебе, наверное, понадобится мастерская?

Он глянул как-то неуверенно, сморщив лоб, как если бы я спросила бог весть о чем. Неопределенно повел бровями:

- Ну да, видимо.

- Может быть, там, в той комнате, - счастливая мысль пришла мне в голову прямо сейчас, в моменте, и я додумывала ее по ходу, не переставая говорить, - где я жила зимой? Или в ней плохое освещение? А давай пробьем там в стене большое окно! Получится, как ты думаешь?

- Попробуем.

Михайль присел в компьютерное кресло и принялся понемногу крутиться в нем, туда-сюда, на девяносто градусов, не больше, рассеянно глядя в окно, за которым уже привычным фоном падала тонкими серебристыми столбиками капель. Черт возьми, но ведь мы обсуждаем не что-нибудь, не какую-то абстрактную объективную реальность, а его будущую мастерскую! - ему что, и это неважно? Почему я должна все придумывать сама?!..

- И красок у тебя тут, конечно, нет, и холста, и подрамников, и вообще ничего. Как тебе кажется, в этом городе можно купить приличные...?

- Поглядим. Достанем, я думаю.

Он улыбался, и мальчишески крутился на стуле, и постепенно, будто проявляясь на длинном, выходящем из затемнения кадре, становилось очевидно: так оно у нас теперь и будет всегда. Сначала небольшая встречная инерция, остаточное сопротивление материала, не привыкшего ощущать себя таковым, а затем... Нет, собственная реальность способна преподносить сюрпризы, в том числе самые причудливые и неожиданные, у меня была не одна возможность в этом убедиться: странно было бы считать, будто знаешь, чего ожидать от этой бездонной бесконечности по ту сторону, там, внутри. Однако все эти на первый взгляд хаотичные, запутанные нити в конечном итоге сплетаются в правильный узор, вьются в единственном необходимом направлении и с ювелирной точностью воплощаются именно в то, чего ты хочешь, чего хотела с самого начала.

Все придумано. И придумано – мной.

А его реальность, та, где имелось место для кого угодно, и для меня тоже, – вот только занять его, встроиться в нее было никак нельзя, не потеряв при этом свою, - та реальность кончилась восемь лет назад. Потому что если, как мы договорились, эта сверкающая дорога, звездная бесконечность ведет не вовне, не в космос и другие миры, а в строго обратном направлении – значит, в тот невозможный, немыслимый момент, о котором мы вместе решили не помнить, кончается все. Все, что придумано. Бесповоротно, навсегда.

Остается лишь то, что сделано. Реализовано в зыбком компромиссном пространстве, которого, в общем-то, могло и вовсе не быть. Михайль никогда не принимал ее всерьез, объективную реальность, и она с зеркальной беспощадностью ответила ему тем же.

А потому он по-настоящему остался – только здесь, в моей. Остался, потому что мы вместе, держась за руки, облетали мой сад камней. Ему понравилось. А значит, теперь это будет наш общий сад. Навсегда.

Я смогу. Я все еще придумаю.

Он легко вскочил, приобнял меня за плечи, поцеловал в шею, добравшись горячим прикосновением до кожи сквозь спутанную гриву волос:

- Ну ладно, зверь. Оставайся на хозяйстве. Попробую прорваться за памперсами, что ли.

_________________

Я, Герберт Бланк, являюсь личным секретарем герра Отто Висберга в течение четырех лет и семи с половиной месяцев. Вся деловая документация и переписка патрона последних лет проходила через мои руки. Кроме того, в мои обязанности входило исполнение различных поручений, связанных с организацией деловых встреч и переговоров, а также паблик рилейшн. Иногда патрон поручал мне мелкие услуги личного характера, однако отдельного упоминания они не заслуживают.

Что касается интересующего следствие эпизода, я бы отнес его скорее к бизнес-проектам патрона, хотя, разумеется, нельзя исключать и некоторых личных мотивов. Герр Висберг поддерживал деловые отношения с Губским Игорем Эдуардовичем, коллегой Марины Марковой и сопродюсером ее последнего фильма, который патрон отслеживал, начиная со сценарного периода, и куда предпринимал попытку влиться финансово, к сожалению, неудачную.

Будучи близко знаком с фрау Марков и неравнодушен к ее судьбе, патрон предвидел, что работа над этим фильмом может окончиться для нее тяжелым нервным срывом. На такой случай мною по его поручению был подготовлен в районе локаций съемок, в населенном пункте Поддубовая-5, мини-отель уникальной концепции, где фрау Марков могла бы восстановить физические и творческие силы. Никаких иных целей герр Висберг, по его словам, не преследовал.

Здесь прилагаю бизнес-план и смету данного проекта – на мой взгляд, неоправданно завышенную. Я отдаю себе отчет в том, что этот факт свидетельствует против герра Висберга, однако не считаю себя вправе скрыть его от следствия.

Структура данного бизнес-плана также показалась мне чрезмерно усложненной, однако я привык уважать желания патрона. Его стремление присутствовать на месте лично и остаться неузнанным, реализованное с помощью пластического грима, я, с вашего разрешения, оставлю без комментариев.

Мое участие в проекте ограничивалось организацией предварительных работ по устройству мини-отеля и переговорного процесса с привлеченными лицами. К моменту прибытия Марины Марковой меня уже не было на месте, потому ни о ее личности, ни о характере их отношений с герром Висбергом в тот период я ничего сообщить не могу.

Патрон обращался ко мне по данному проекту еще несколько раз, поручая расследовать некоторые факты и явления, непредвиденно возникшие по ходу дела: в частности, это касалось происхождения корреспонденции, приходившей на имя фрау Марков. К сожалению, исполнить эти поручения мне не удалось. Будучи убежденным материалистом, я склонен объяснять неудачу исключительно своей недостаточной квалификацией.

На момент возвращения герра Висберга в Париж я уже более месяца занимался другими делами и не считал этичным задавать патрону вопросы по проекту, который, откровенно говоря, считал свернутым. Разговор на эту тему между нами произошел еще через два с половиной месяца, когда патрон неожиданно поручил мне посетить наш мини-отель, где, по его предположениям, фрау Марков должна была заканчивать работу над новым сценарием. Нет, данное поручение не показалось мне экстраординарным. Третьего марта я отбыл на станцию Поддубовая-5.

Здесь прилагаю подробный отчет о поездке, предоставленный мной герру Висбергу. Ознакомившись с ним, патрон пришел в состояние крайнего волнения и сам, в срочном порядке, отменив все ранее назначенные встречи, отправился туда. Я его не сопровождал. Ноутбук с последним сценарием фрау Марков патрон обнаружил лично, о чем мне стало известно позже. Я же во время своего визита счел правильным ни к чему не прикасаться.

Предлагать свои интерпретации данных фактов и делать какие-либо выводы считаю некорректным и способным бросить тень на мою профессиональную репутацию. В остальном выражаю готовность всячески содействовать следствию.

С моих слов записано верно.

Герберт Бланк, секретарь-референт, свидетель по делу № 561209003 (Отто Висберга).

* * *

Где-то далеко ветер стучал ставней, или дверной створкой, или чем-то еще, не знаю, надо закрыть. И тоненько посвистывал в такт, безостановочный пронзительный ветер, с вчерашнего вечера поднимавший почти горизонтально ледяную серую морось в воздухе. Ранняя весна неотличима от поздней осени. Наполнить то же самое состояние природы радостным предчувствием подступающего тепла можем только мы сами. По сути, мы придумываем весну. Если этого не делать, то неизвестно, наступала ли она бы вообще.

Маринка хныкала всю ночь. Может быть, простудилась, мы слишком долго гуляли вчера, у нее носик был совсем холодный, когда вернулись. И еще перепад температуры, я так и не смогла как следует отрегулировать калорифер. Сейчас, например, холодно, и не хочется вылезать из-под одеяла, насколько проще оно было с круглой печкой на треножнике – раздуть угли, подбросить дрова... Надо, чтобы Михайль включил на полную, где он там?

Где Михайль?!

Взвилась пружиной, болезненно, как ожог, ощущая всей кожей пустоту и холод постели. В детской кроватке ровно, чуть громче обычного посапывала Маринка, а его не было. Вечером был, заснул рядом, и горячая рука расслабилась и потяжелела у меня на животе, и ночью, когда я вставала к маленькой, ворочался и что-то неразборчиво ворчал сквозь зубы, а сейчас – нет, и это все, навсегда. Я чересчур быстро к нему привыкла, отвлеклась, перестала его придумывать – и вот он исчез так же легко и бесповоротно, как пропали в метели ненужные больше Пашка с Яром. Но ведь он нужен? Я же не могу без него?!..

- Тебе кофе в постель, Чернобурка?

Он заглядывал в приотворенную дверь, взъерошенный, в халате, щурился, улыбался:

-...или все-таки в чашку?

Палец к губам, страшные глаза, жест в сторону кроватки: разбудишь! Михайль осекся, прикрыл пальцами губы, как если бы только что солгал. Кутаясь в одеяло, я проартикулировала чеканным шепотом:

- Отопление подкрути. Холодно.

- Ага.

Михайль исчез, скрылся, не успела я подосадовать: черт, надо было попросить его разобраться с этим, ритмично стучащим на ветру. Вставать по-прежнему было холодно, но и лежать в огромной пустой постели – невыносимо, и утро уже уходило между пальцев, ничто никогда не раздражало меня сильнее, чем бесцельная потеря времени. Поднялась рывком, запахнув одеяло на груди, подошла к окну, волоча его за собой, как плащ.

Дата добавления: 2015-08-10