Яна Дубинянская 16 страница

- Интересно, как оно надолго, - пробормотал Яр.

Пашка присвистнул. Чем хотел сказать – вот черт, я до сих пор прекрасно его понимала и с полуслова, и с присвиста, - что вопрос насчет «надолго» неактуален. Нас уже занесло достаточно, чтобы забыть о связи с внешним миром... надолго. В этом смысле да.

- Пересидим, - нейтрально сказала я. - У нас все есть. Я тут прожила практически всю зиму, и ничего.

Встала, подбросила угля в треногую печку, поворошила кочергой. Вообще-то надо срочно придумать, как нам быть дальше. Когда в крохотной каморке, заносимой снаружи снегом, теснятся вокруг печи двое таких разных мужчин, одна женщина, с которой оба только что спали, и маленький ребенок, не имеющий отношения ни к одному, ни к другому, ни к третьей, - это слишком много, слишком близко, слишком высокая концентрация чуждости и противоречий.

Нам досталось чересчур маленькое пространство – одно на всех. Как узкая полость, почти щель, в которой тулятся друг к другу лиловые кубические кристаллики флюорита. Если тесно прижаться друг к другу, то еще можно как-то разместиться и выжить. Но это нереально. Этого не будет.

Пашка начал первый, всегда он был козел, тут уж не поделаешь ничего:

- Твоя? - короткий указующий взгляд сначала на Яра, затем на маленькую в колыбели.

Яр мог не принять вызова, потушить, загасить в зародыше. Мог, но не стал. Ничего не ответил, улыбнулся с явным, преувеличенным превосходством.

Пришлось вмешаться, попробовать разрулить, отдалить неизбежное:

- Это вообще чужой ребенок, я же говорила. Ее подбросили. Оставили на станции.

- На станции, серьезно? Я тащусь. Ты всегда классно умела придумывать, Маринка.

- Пашка! Я не...

Осеклась, потому что Яр смотрел странно. Так смотрят люди, начиная догадываться о правде. О том, что до сих пор им ее не говорили, а если и говорили, то не всю.

- Яр!..

Опустил глаза. Проговорил негромко:

- Все, что придумано, существует.

Он цитировал. Может быть, мой сценарий, которого не читал, и сейчас уже не вспомнить, пересказывала ли я его настолько подробно, с дословными репликами. А может, и непосредственно Михайля; почему он вспомнил его сейчас?

И снова нахлынуло хорошо знакомое, намертво привязанное к этому месту, где ставню подпирает его картина, а во внутреннем отделении парижской сумки лежит его – его? - письмо и его же нашлепок на почтовой фанере, дикое, непостижимое чувство. Что он тоже здесь. И тогда нас не просто слишком много во внутренней каменной полости. Мы заполняем ее всю, стыкуясь грань в грань. И уже нет места не только для движения, маневра, конфликта – даже для дыхания.

За окном взвыло особенно резко, рыдающе, невыносимо. Маленькая спала беспробудно, она всегда хорошо засыпала в снег. Надо придумать ей, наконец, имя. Все, что придумано, существует.

- Давайте решим, как мы разместимся, - я заговорила о другом, о деловом, об отвлекающем. - Пока все равно нельзя отсюда выбраться. Думаю, вам обоим будет удобнее во флигеле Отса, где коллекция, только там выбиты сте...

Пашка ритмично кивал в такт моих слов:

- И ходить к тебе по очереди, по графику, да?

- Козел.

Это сказала не я. Это сказал Яр, наш деликатный иностранец, артист, от которого я никогда в жизни не слышала грубых слов, разве что иногда, на публику, что-то вроде psia krew, так, не всерьез, для экзотики. Выговорил сквозь зубы, как сплюнул.

Пашка посмотрел на него весело и благодарно, как если бы наконец дождался давно желаемого. Пришло его время бить морду, и он не собирался упускать такой прекрасной и своевременной возможности.

Вот только не было пространства для замаха. Слишком узкая щель, битком набитая ершистыми неповоротливыми кристаллами.

- Интересное было кино? - похоже, Пашка передумал. Вернее, отложил на неопределенное время.

- Тебе не понравится, - бросил Яр. - Но там еще много разного.

- Кстати, да, - поддержала я, пожалуй, чересчур поспешно. - Отс разрешал мне брать диски. Если хотите, мы могли бы... пока метель...

- А порнуха там есть?

- Пашка!..

Он широко улыбнулся. Это был даже не выпад – так, пробное движение, холостой выстрел, чтобы никто особенно не расслаблялся. У него в запасе имелась еще чертова прорва таких.

- Найдем, - пообещал Яр. Тоже в чисто ритуальном смысле, демонстрируя готовность.

Идиоты.

- Идиоты, - выговорила еле слышно, чувствуя страшную пустоту внутри, там, где должно было бурлить и подплескивать к самому краю. - Ребенка разбудите.

Пронзительная буря поутихла, стали слышны частые мягкие удары, как будто заколачивали обитую толстой тканью крышку гроба. Я подскочила, ошеломленная внезапной мыслью, метнулась к двери, налегла на створку. Да!!! - она не подавалась, ее успело завалить, подпереть снегом с той стороны, полость оказалась куда меньше, чем я думала, меньше, чем необходимо, чтобы выжить! – даже людям, которым нечего делить.

Пашка встал и налег на дверь вместе со мной. Створка медленно, тяжело подалась, отгребая клином целую гору снега. Внутрь с оглушительным свистом ворвалось хлесткое, ледяное, наконец-то дождавшееся; потухла и задымила печка, всплакнул ребенок. За моей спиной возник Яр, наклонился над плечом, поспешно прикрыл:

- Будем время от времени расчищать, чтобы не завалило.

Снова завыло тоненько и нежно, на одной жалобной ноте. Маленькая сбросила одеяло и спала в своей любимой позе со вскинутыми вверх кулачками, трогательная, беззащитная. Я укрыла ее и присела на корточки перед печью раздувать и подкармливать огонь. Домашний очаг, черт бы его побрал. Даже в кино, где все однозначнее и проще, я никогда не приемлела таких прямых, как рельс, и лобовых, как толстое стекло, метафор.

Если бы здесь и вправду был Михайль, он бы что-нибудь придумал. Такое, что сгладило бы углы и притерло друг к другу кристаллические грани. Или, наоборот, приблизило бы взрыв, ускорило коллапс, разрушительный и яркий, похожий на фейерверк с брызжущими в стороны искрами. Я не знаю, что именно. Никогда я ничего о нем не знала наверняка, а он всегда был способен на все. В том числе и оказаться сейчас здесь, рядом, близко, вплотную... перестань, что за пурга.

Там, снаружи, дуло теперь равномерно, с силой, с беспощадностью, с пронзительным свистом.

- Пурга, - не понять, в прямом или в переносном смысле, бросил Пашка. - Маринка, а ведь тебе нравится.

Не вставая, я резко обернулась от печки. Выгодно подсвеченная, наверное, сзади огненно-красным по контуру волос и щеки.

- Что?

- Все это, - продолжил почему-то Яр, так естественно, будто свою, а не Пашкину мысль. - Как если бы ты сама это все и придумала.

________________________

- У вас есть медицинское образование?

- Нет.

- Тогда зачем вы спрашиваете?

- Ну, как... Это моя нога. Мне хотелось бы знать.

- Хотелось бы ей... мне бы тоже много чего хотелось. Почитаешь потом историю, там написано. Подробно.

- Я просила, ее на руки не дают. У вас тут такие правила.

- Выписку почитаешь! Это мне хотелось бы знать, кто ты такая и зачем ты туда полезла?

- Я не видела. Было темно.

- Что ты вообще там делала?! Ночью, одна, без документов? Ты понимаешь, что если бы тебя нашли на пару часов позже, была бы ампутация!.. а если бы к утру...

- Да, понимаю. Но это несчастный случай. Так бывает, вы же знаете, вы хирург. Расскажите мне, пожалуйста, что с ногой. Своими словами, у меня нет медицинского образования.

- Да ладно тебе, не бойся. Операция прошла неплохо, тьфу-тьфу, полежишь на вытяжке, может, даже и хромать почти не будешь. Ничего страшного. Не балерина же?

- Нет.

- Как тебя зовут? Почему ты там оказалась? Несчастная любовь?

- Нет.

- Убежала из дому?

- Примерно.

- Сколько тебе лет? Хоть это, к чертям, скажи, нам же дозы рассчитывать надо!

- Семнадцать.

- Где мои семнадцать лет... Девочка. Не хочешь говорить, как тебя зовут, откуда ты и зачем – не говори, мы тебя и так и так на ноги поставим. Но запомни на будущее: в семнадцать лет нельзя делать первое, что пришло в голову. И в восемнадцать нельзя. И в двадцать, и в двадцать пять... ну, к тридцати ты, надеюсь, станешь умнее.

- А в сорок два?

- Что в сорок два?

- Так, ничего.

- Нет уж, давай рассказывай. У тебя пожилой любовник, что ли, папик?

- Нет.

- Тогда что?

- Ничего. Я так сказала.

- Допустим. Тогда я пошел, у меня еще семь палат на обходе.

- Просто...

- Что?

- Просто когда в семнадцать видишь точно, как будет в сорок два... это очень страшно. И хочется по-другому. Хоть как-нибудь.

* * *

Пашка честно пытался вникнуть:

- То есть, сначала тебе подбросили письмо.

- Нет, сначала была посылка с яшмовым кулоном. Помнишь, мы когда-то искали с тобой, на «Прощании»... нифига ты не помнишь, а я еще, как дура, думала на тебя. Эта посылка была сколочена из фанеры с его нашлепком... ну, живописным наброском, этюдом... но ту картинку я не сразу нашла.

- Ага. А потом письмо. Ты уверена, что это он писал?

- Он не мог писать, - устало, как ребенку, пояснил Яр. - Он умер восемь лет назад.

- Мог восемь лет назад и написать.

- Не мог, - я перевела дыхание, качнула колыбель. - Там такие вещи, которых Михайль не мог знать. Про ту войну, про Слободенский перевал... Я кое-что использовала потом в сценарии. Может быть, вы потом прочтете.

- Кстати, - протянул руку Пашка, - оно у тебя тут близко? Дай посмотреть.

Никогда он не понимал самых простых и незыблемых вещей, всегда был козел и таковым остался. Втолковала холодно:

- Сценарий прочтешь, я имела в виду. Письмо адресовано мне.

- То есть, - поднял глаза Яр, - ты все-таки думаешь, что оно настоящее. От него.

- Я ничего уже не думаю.

За окном, в наглухо законопаченными снегом щелях между ставнями, было ничего не разглядеть, зато за периодически приотворяемой створкой двери виднелась уже непроглядная темень. Маленькая спала, хоть бы она не проснулась до утра. Пашка и Яр смотрели друг на друга поверх круглой печи, и на их лица ложились одинаковые красноватые отсветы, нивелируя несходство, индивидуальность, всякую разницу.

- А оно точно было, это письмо? - спросил Пашка. - Покажи.

Усмехнулась:

- Думаешь, я тут совсем уж поехала крышей?

Нагнулась, выудила парижскую сумку из-под кровати, до сих пор бесформенную, плоскую: побег отложен, не пригодилась. Но и письмо, и раскрашенная фанерка лежали там, в боковом кармане, и я неслышно вскрикнула, оцарапав руку, черт, за всю зиму можно было удосужиться как-нибудь повытягивать эти гвозди... Конверт за что-то зацепился, я дернула нервно, сминая край – и вдруг поняла, еще на ощупь, не глядя.

Письма не было. Пустой конверт с неровно надорванным краем и машинописным адресом, безликий, ни о чем не говорящий, кроме того, что кто-то догадался соединить местный топоним с моим именем.

Обернулась через плечо. Паша и Яр глядели с ожиданием в одинаковых оранжевых глазах. Я сунула конверт обратно и выпрямилась, держа двумя пальцами фанерку, ощетинившуюся почтовыми гвоздями:

- Вот. Правда же, Яр, это Михайль? Нашлепок к «Репетиции времен».

Посмотрел недоуменно:

- К чему?

- Его последняя картина, многофигурная композиция, огромный холст... ты не знал? Забавно. Получается, я и вправду все придумала.

- Ты можешь, - пробормотал Пашка. - Ни разу не сомневался.

Яр взял у меня нашлепок. Держа на вытянутой руке, прищурившись, словно ювелир-оценщик, повернув к свету, рассматривал пристально, как бы ища подвох. Вернул:

- Может быть, и Михайль. Не знаю, я не очень...

- Тут есть его картина с подписью, с «М»! - я метнулась было к окну, зацепила колыбель, остановилась подкачать... черт. Все это не имело смысла.

Кому я собираюсь что-то доказывать, если один из них рылся в моих вещах, вытащил письмо, а теперь смотрит на меня с кошачьими искрами в глазах?! А может быть, оба, а не один, они могли сговориться, мало ли было возможностей, пока я крутилась на кухне... Как вышло, что они появились тут почти одновременно? Чересчур плотно набились в мое жизненное пространство, а затем как-то плавно и незаметно, вместо того, чтобы убивать друг друга, взяли меня в клешни с обеих сторон?!

- Подожди, поехали дальше, - проговорил Пашка. - А потом, значит, тебе подбросили ребенка. Точно так же, как эту картинку или письмо. Да?

- Примерно.

- Ты же никогда не хотела детей.

Можно было ответить. Что меня ни разу не спрашивали здесь, чего я хочу, а чего – нет. И если в происходящем и существует какая-то логика, то это уж точно не логика моих желаний, и нечего развешивать голословные ярлыки, что, мол, мне нравится, что я сама... Промолчала. Легонько качнула колыбель – как лодку у пристани. Маленькая дышала ровно, ее личико было белым и безмятежным, чуть подрагивали выпуклые веки, и никто не видел, какие у нее глаза.

- Я вот думаю, - сказала неторопливо, скрывая за раздумчивой интонацией иронию и даже сарказм, - может быть, вас обоих мне тоже подбросили?

Они снова переглянулись, просто удивительно, насколько синхронно и слаженно у них это получалось.

- Нет, правда? Если кому есть в чем признаться по данному поводу, я жду.

- Я тебе все рассказал, - бросил Яр сухо, корректно и чуть быстрее, чем надо.

Пашка держал паузу. Целый длинный, в несколько тактов, многоступенчатый заунывный пассаж метели за окном.

Прорезался:

- Ну, это смотря что иметь в виду.

Метель притихла, словно тоже приготовившись слушать, наставив потайные микрофоны, в печке громко, будто пробный щелчок, треснул расколовшийся уголь. Яр вдруг встал – резким пружинным движением, от которого я вздрогнула, в два длинных шага подошел к двери, нажал плечом, отгребая очередной пласт снега. Там, за дверью, за пределами очищаемого конуса, нападала, наверное, целая гора. Где-то между постройками, в груде прочей утвари, лежали, кажется, большие деревянные лопаты для снега, но теперь-то какая разница...

Яр уже закрывал дверь, и белые мошки таяли на его волосах и ресницах, когда мы услышали крик. Далекий, смазанный, не понять, мужской или женский – но услышали мы его все, даже маленькая заворочалась в колыбели и на длинную секунду открыла глаза.

Крик повторился. Кажется, ближе – а может, просто громче и отчаяннее, на пределе возможного звука.

Пашка встал, и Яр четко и точно, как баскетболист, поймал его движение и взгляд:

- Пошли.

Оба оделись по-солдатски мгновенно, и я тоже вскочила, поспешно просовывая руки в негнущиеся рукава гардуса. Запутавшись в них под двумя одинаково недоуменными мужскими взглядами.

- Ты-то куда намылилась? - бросил Пашка, и я автоматически, без паузы, словно отбивая мяч, в тысячный раз сообщила ему, кто он такой.

- Марина, - сказал Яр с незнакомым сухим холодком в голосе. - Ты останешься. С ребенком.

С ребенком, да. На это мне было совершенно нечего возразить. И я еще стояла посреди внезапно просторного помещения, натопленного и уютного, вполне пригодного для жилья, стояла сама над колыбелью, вполоборота, с гардусом на одном плече, - а их уже не было, обоих, даже и голоса ушли куда-то в метель, растворились, пропали. А маленькая снова уснула, переменив позу, свернулась калачиком, как эмбрион: младенцы, наверное, неплохо помнят данный период своей недлинной жизни. Какого черта этот козел Пашка напомнил, что я никогда не хотела детей?..

Но не стоять же вот так, в ступоре, всю вечность до самого их возвращения. Сняла гардус, повесила на сгиб локтя и подошла к двери послушать метель. В деревянную створку с той стороны сек теперь сухой снег, как будто сыпался песок, бесконечный, беспощадный.

Круглая печь распространяла концентрические красноватые волны тепла и света, дугообразные отблески ложились на колыбель. Центр моей вселенной. Моей собственной внутренней полости, где нипочем не уместиться чересчур многочисленным лишним кристаллам.

И стало совершенно очевидно, что никто не вернется. Так должно быть, так задумано, чтобы они не возвращались.

К черту!!!

Я распахнула дверь, и снежинки ударили в лицо точным и сильным слаженным залпом, ослепили, иссекли кожу, забили дыхание. Гардус, накинутый на плечи, взмыл, словно крылья или кавалерийская бурка на полном скаку, этнические кисти зацепились за что-то в проеме, пусть их, к черту, не холодно и так. Вырвалась наружу, словно сверкание кристаллических искр из расколотой полости, наконец-то, сколько можно было! Метнулась, пробивая руками и телом обжигающий снег, туда, в бурю, в метель; не может же она, в самом деле, тоже подчиняться кому-то, чьей-то воле, фантазии, выдумке... хотя...

Крик раздался опять, отчетливо, совсем близко.

И я уже знала, кто это кричит.

____________________________________________________________________

Флюорит – плавиковый шпат, фторид кальция, название от латинского «флюор» - течение. Оказывается, его добавляют в руды, чтобы снизить температуру плавления и придать текучесть. Ты не знал? Я тоже.

Чаще всего флюорит фиолетовый и зеленый, но бывает и голубой, желтый, розовый, а еще оптический – он бесцветный, прозрачный. А дальше у нас идет сплошная геометрия, приготовься. Спайность совершенная по октаэдру. Сингония кубическая. Форма кристаллов – октаэдры или кубы. Образует плотные или зернистые массы, либо шестоватые или радиально-лучистые агрегаты. Еще или хочешь жить?

Добывают его из практически мономинеральных жил или месторождений замещения в известняках. В нашем случае скорее второе. Сплошное замещение, и все в результате пойдет в плавильную печь.

Хотя смотри, как красиво.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. АКВАМАРИН

Он был тяжелый. Страшно тяжелый, кто бы мог подумать, он всегда казался мне щуплым и мелким, несерьезной комплекции для мужчины, мой женский взгляд был тогда заточен на куда более внушительные размеры... Немыслимая, неподъемная тяжесть. Глубокая борозда в снегу выше колена, все равно мгновенно заметаемая метелью. Только тяжесть; холода я не чувствовала по определению, ни в теле сквозь прошиваемый ветром свитер, ни в пальцах, давно потерявших чувствительность. И ни единого звука, кроме оглушительного свиста бури, и никак не понять, жив он или нет. Пока не дотащишь.

Жив он или нет. Хороший вообще-то вопрос.

А еще я не помнила, закрыла ли дверь. Ее, конечно, все равно сразу же захлопнуло ветром, раньше, чем снег и холод успели проникнуть внутрь, - но ужас был уже в том, что я забыла, забыла... Она могла проснуться. Могла опрокинуть колыбель, добраться до печки... ну же, быстрее, быстрее!..

Если б он пришел в себя. Если б помогал хоть немного, отталкивался, что ли, ногами... бред. Он умер восемь лет назад. То, что он оказался здесь, что кричал на пронзительной ноте в снежную мглу – само по себе переворачивает все. Всякие мои представления о мире, логике, рассудке. Проще всего было бы предположить, что я, наконец-то, прожив здесь нескончаемую зиму и дописав сценарий, единственный мой мост между реальностью и придуманным, все-таки ожидаемо сошла с ума, а дальнейшее – галлюцинация, включая и неподъемное тело, и борозду в снегу, и крик... Да, но крик ведь слышали и Пашка с Яром. Господи, ну какой Пашка, какой Яр?!

Можно продолжить. Какой сценарий, какая девочка, какие письма и посылки, какая станция Поддубовая-5? Безумие – слишком зыбкая и неопределимая вещь, чтобы вот так однозначно назвать точку отсчета. Именно поэтому артхаусный кинематограф очень любит тему безумия, такую аморфную, расплывчатую, способную заполнить любую форму, сгладить любые шероховатости и лакуны драматургии. Если герой сошел с ума, уже не имеют значения мотивации и причинно-следственные связи. Вот так, потому что так вот, а может быть, и как-то иначе, неважно, мало ли что способно зародиться в воспаленном воображении, спящем разуме, больном рассудке? Это легче всего. Я никогда этого не делала.

Не могу, не могу. Остановилась, хватая ртом колючий ветер с едкими каплями снежинок. Тело Михайля сползло вниз, стекая между негнущимися пальцами, и на нем мгновенно, будто в ускоренной съемке, образовался белый налет, нет, уже слой снега; присесть на корточки, счистить ладонью хотя бы с лица – бесполезно, словно чертить вензеля на воде. Надо двигаться дальше. Надо его дотащить, надо вернуться к маленькой, а там будет видно. Наверное. Хоть что-нибудь.

Снег летел крупными хлопьями, делая темноту белесой и совершенно непроглядной, искривлялось пространство, размывались расстояния: вокруг могло быть много километров безлюдной беловатой тьмы, независимо от того, что я совсем недавно выбежала из теплого дома, вещественного, реального, я же прожила там три месяца, там горит огонь в печи, там спит мой ребенок!.. бессмыслица. Такого вообще не бывает. Никогда, нигде; по крайней мере, в том же самом мире, где залепляет глаза горизонтальная метель...

Присела на корточки, запустила пальцы в снег, схватилась за что-то похожее на мятое листовое железо, попыталась встряхнуть, оторвать от земли:

- Михайль!!!

Мотнулась голова. Кажется, шевельнулись губы и ресницы... ну, таких деталей сейчас уж точно не разглядеть. Но он жив, это совершенно точно. Иначе какой был ему смысл умирать восемь лет назад?!

И вдруг его тело потеряло вес. Внезапно, будто отключили силу тяжести; от изумления я разжала пальцы. Он не упал, остался в странной полулежачей позе – опираясь на локоть, наверное, сообразила я. Другой рукой медленно провел по лицу, счищая снег.

Метель снова стала мелкой, прозрачной, секущей. Михайль пытался проморгаться, ритмично вспыхивали искорки в его глазах, это ведь отраженный свет, и его источник где-то рядом... Оглянулась через плечо и проследила взглядом по лучу, явственно обозначившемуся в снежинках. Щель по краю неплотно притворенной двери, моей двери – совсем близко.

Повернулась к Михайлю, он уже сидел, загрузнув в снегу, безуспешно вытряхивал снег из непокрытых волос и что-то неразборчиво бормотал, гудел без слов. Ничего, сейчас отогреется, начнет соображать. Только добраться, уже осталось немного, самое чуть-чуть.

Потянула его за руку и вяло, почти без эмоций, удивилась неподъемнейшей тяжести, да как я вообще могла куда-то его тащить? Наклонилась к самому лицу, жестко и с силой затрясла за плечо:

- Может, все-таки попробуешь встать?!

_______________________

Простите, но на вашем месте, патрон, я не стал бы подписывать. Если желаете знать мое мнение, тут имеют место мошенничество и грабеж. Разрешите обосновать? Это отнимет у вас не больше пяти-шести минут.

Аренда девятнадцать евро в сутки. Вы были в тех краях, патрон? Я тоже не был, но я наводил справки. За девятнадцать евро в сутки там можно было бы арендовать дворцовый комплекс, если б он там, конечно, был. Тем более на длительный срок; я вообще не понимаю, почему вы договаривались посуточно. Дешевле обошлось бы купить эту землю с всеми постройками и прилегающим лесом. Да, я в курсе, что она не продается. Я о грабительской аренде.

Подведение коммуникаций – пятьдесят тысяч евро. Каких таких коммуникаций, разрешите уточнить? Да за подобную сумму местная рабочая сила... Хорошо, буду краток. Эти деньги разворуют и пропьют. На девяносто процентов.

Высокотехнологичное оснащение – полмиллиона евро. Оставляю их на вашей совести, патрон. После всех ваших объяснений я так и не сумел постичь, что именно вы имеете в виду.

Транспортировка коллекции – две тысячи евро. Страховка – триста тысяч. Пропускаем: во все, что касается вашей коллекции, я не вмешиваюсь.

Железная дорога – двадцать тысяч евро. Если я правильно понимаю, тут вы имели дело с государственной структурой, сложно, да, разумеется. Но можно было разговаривать жестче. В этой стране, насколько мне известно, чиновники начинают торговлю с совершенно нереальных цифр, а затем соглашаются на вполне приемлемые. Почему вы не посоветовались вовремя со мной?

Отступная семье Каменок – пять тысяч евро. Из соображений человеколюбия, я уже молчу о практических, эту сумму следовало бы сократить как минимум вдвое, а лучше на порядок. Эти люди никогда не видели даже приблизительно сопоставимых денег. Последствия непредсказуемы.

Статисты – пятнадцать евро в сутки. Подождите, это общий бюджет или каждому? Ну, хоть тут вы меня успокоили. Хотя, честное слово, хватило бы и десяти, даже и восьми на всех. Поинтересуйтесь при случае ставками в местном театре.

Реквизит (полный список прилагается) – полторы тысячи евро. Штучная работа, понимаю. Допустим.

Так. Ну, по этому пункту я воздержусь от комментариев. Хотя, патрон, если бы вы не дали этому человеку понять, что он при своих уникальных данных может диктовать вам условия... Хорошо, молчу. Тридцать тысяч евро, майн готт...

Настоятельно рекомендую вам пересмотреть бюджет. Ваше право, патрон, пренебречь моими рекомендациями, но...

Да, конечно. Сегодня же передаю в банк.

Не смею больше отнимать ваше время, патрон.

* * *

- Подожди. А кто тебе сказал?

- Как это кто? Все.

- Вот так прямо подходили по очереди к ручке и докладывали: скончался наш горячо любимый гениальный художник Михайль Коген?

- Перестань. Нет, конечно.

- Что, не гениальный?

- Не подходили и не докладывали. Первое время, как я вернулась оттуда, от меня вообще пытались скрыть... Но я узнала потом. Не помню, от кого.

- Ага, помнить еще такую фигню.

Лукаво посмотрел снизу вверх, подмигнул веселым черным глазом. Михайль сидел на ледяном крыльце, завернувшись в откопанную то ли на кухне, то ли в подполе бесформенную старую валяницу, он утонул в ней весь, целиком, чуть не до глаз. Где-то за пазухой или в глубоком, как нора, безразмерном рукаве пряталась чашка кофе, и наружу вырывался пар – будто клубы дыма из тоннеля. Понес ко рту, закрыв и видимую часть лица, отхлебнул. Снова глянул нахально и прямо:

- Ну, Чернобурка? Вспоминай. Кто тебе сообщил прискорбную весть? А то самому интересно.

Он хихикал, и кутался в древний гардус с оборванными кистями, и счастливо крякал, отпив очередной глоток, и выпускал колечками в морозный воздух пар изо рта, и между делом болтал со мной, стоящей на крыльце ступенькой ниже с почти нетронутой чашкой в руках. Михайлю было хорошо, он получал многослойное, стереоскопичное удовольствие от жизни, как всегда умел это делать. Какая я все-таки дура. Не мог же он, в самом деле, ни с того ни с сего умереть.

- Наверное, Ольга сказала? - предположил, хитро сощурившись. - Да?

- Не помню, правда.

Я правда не помнила – потому что невозможные, никак не мыслимые, убийственные вещи подсознание блокирует, затирает, задвигает подальше во имя самосохранения. Даже в сценарии у меня эта сцена опущена, оставлена за кадром; да она все равно не работала бы, у меня там слишком много эпизодов, в которых кто-то узнает про чью-то смерть.

- Это она из ревности, - убежденно заявил Михайль. - Ну дает баба.

- Из ревности? Оля?

- А ты как думала? Она к тебе всегда ревновала зверски... слушай, классный у тебя кофе, Чернобурка, свари еще. Ни к кому другому так, как к тебе.

- Не ври.

- Я никогда не вру. Тем более тебе, это же бесполезно. Все равно ты видишь меня насквозь.

Все он врал, никогда я не видела его насквозь. Наше с ним неоспоримое, многократно декларированное им же самим, и другими тоже, сходство ни разу не предполагало взаимной прозрачности и ясности. Михайль тоже ничего обо мне не понимал, никогда, иначе бы... Но все это неважно. Он жив. Произошла непостижимая, глобальная, многоступенчатая ошибка, мистификация, не знаю.

В конце концов, я не видела его мертвым. А сейчас вот он сидит здесь, передо мной, на крыльце – живой. Какие еще требуются доказательства, зачем нужны объяснения?

Ну... просто интересно.

- А где ты был все это время?

- Путешествовал, - отозвался он, не сморгнув. - Весь шарик практически объехал, и не галопом, останавливался, жил подолгу в каждой стране. Чертова прорва этюдов, гигабайты фоток, я тебе как-нибудь покажу. Кучу новых больших вещей задумал, вот выберемся отсюда, и засяду писать... Ты же сама тогда изо всех сил намекала, что у меня творческий кризис. Гении, как учит нас история, всегда спасались от кризисов путешествиями, чем я хуже?

- Но все думали, что ты умер!

- Слушай, давай по порядку. Кто эти все?

- Ну, Игорь... Пашка... Оля... да все вообще.

- С Олей мы, допустим, уже разобрались. Пашка твой ничего не мог знать, он же был с тобой там, в горах, если не ошибаюсь. Игорь – это вообще несерьезно, правдивый журналист, блин. Ну, Чернобурка, вспомни кого-нибудь еще.

Он смотрел поверх валяного воротника нахальными, но все равно моими глазами, посмеивался, пил кофе. Он просил еще, спохватилась я, надо пойти сварить... надо уйти. Побыть хоть чуть-чуть одной, вспомнить, пережить, продумать – и что-нибудь ему сказать. Черт, но почему так, почему все расползается, не желает фокусироваться, ну не может же быть, чтоб я не могла назвать ни одного нашего общего знакомого!..

- Яр. Яр Шепицкий, он же тогда...

- А Шепицкий тут при чем? Он, если я правильно помню, вообще сидел в своей Польше.

Дата добавления: 2015-08-10