Вянрикки — прапорщик, младший офицерский чин.

Колесник уже кипел от ярости.

— Мать твою разэтак! — не выдержал он.— А ране­ных ты перестрелял тоже в соответствии с твоей конвен­цией? Переведи ему!

Пленный выслушал и так же высокомерно ответил:

— То была война, мы защищали свою жизнь. Когда сдадитесь — войны не будет. Зачем ненужное кровопро­литие!

В это время приблизился Григорьев. Он присел, по­слушал.

— Черт побери! Он еще дипломата корчит из себя! — по-фински произнес он и начал медленно вынимать из колодки маузер.

Пленный, теперь уже торопливо, повторил, что он не финн, а швед, и у него нет враждебных чувств к русским.

— Значит, доброволец? — Григорьев отвел предохра­нитель.

— Нет-нет... Я не из Швеции. Я родился в Фин­ляндии.

— Меня интересует, не где ты родился, а с кем ты водился. Номер части, фамилия командира, численный состав, вооружение, когда и откуда прибыли? Ну!

— Я ранен. Мне нужна помощь.

— А я разве не ранен? Ты не видишь?

Секунду они молча, в упор смотрели глаза в глаза, и вянрикки не выдержал, опустил взгляд к руке, поднимав­шей маузер, потом выпрямился, заговорил. Он сообщил, что против партизан действуют сейчас четыре роты из двух батальонов, сам он из егерского взвода батальона пять-восемь, подчинен командиру роты Перттула из чет­вертого батальона, что из Сельги и Янгозера вызвано подкрепление и к утру будет здесь.

— Какое?

— Не знаю... В Сельге остался второй батальон.

— А в Янгозере?

— Там эскадрон и два егерских взвода..

Колесник, как только ему перевели ответ, восклик­нул:

— Запугивает, наверное... Сейчас опять о сдаче в плен начнет говорить, паразит...

— Не знаю,— покачал в сомнении головой Григорь­ев.— Уж больно на правду похоже... Почему бы этому подкреплению и не идти сюда, коль оно есть поблизости...

Медленно рассветало. Небо было затянуто серыми, как промокшая вата, пятнистыми тучами, они постепен­но темнели, отслаивались, оседали, и день не обещал летной погоды.

Бой затихал. Стрельба слышалась по всему кругу обороны, но была она вялой и после недавнего напряже­ния казалась уже затишьем. Чувствовалось, что финны занимаются какой-то перегруппировкой своих сил.

Когда надежд на получение продуктов не осталось, Григорьев принял решение прорываться. Около шести часов утра он собрал командиров отрядов и изложил свой план. Один взвод отряда «Боевые друзья» немед­ленно приступает к наведению переправы через реку Тя­жа. Разведвзвод по северо-западному склону проникает в тыл финнам и одновременно с отрядом «Боевые дру­зья» начнет атаку с целью прижать противника к болоту, под огонь отряда «Мстители». Отряды имени Антикайнена и «Буревестник», под общей командой Кукелева, осуществляют прорыв в южном направлении и, развер­нувшись, атакуют противника вдоль восточного склона. В это время происходит быстрая эвакуация раненых. Когда противник будет сбит и отброшен, все отряды начинают отход на запад. В прикрытие на высоте оста­ется отряд «Мстители»...

Все понимали, что осуществление этого плана даже при самом благоприятном исходе сулит немалые потери, но никто не высказал ни сомнений, ни возражений — это был приказ, и лучшего варианта не было.

Григорьев, сделав паузу, повторил мысль, которую он уже высказал вечером комиссару и начальнику штаба:

— Просто отойти мы не можем... Мы должны хотя бы на время отбить у противника охоту преследовать нас. Конечно, атаковать в двух направлениях — это на­хальство с нашей стороны. Но именно поэтому оно и мо­жет принести успех. Важно действовать решительно и с той быстротой, на какую мы способны... Для эвакуации раненых каждый отряд направит в распоряжение сан­части по отделению. Дело это настолько трудное, что им займется комиссар бригады. Все! По местам и готовьтесь к прорыву!

Тут же все командование бригады распределилось на время прорыва по отрядам: комбриг пойдет с «чапаевцами», комиссар — с отрядом «За Родину», его помощники Кузьмин и Тихонов — с «антикайненцами» и «Буреве­стником», а Колесник будет согласовывать действия раз­ведвзвода, «Боевых друзей» и «Мстителей».

Поручение комбрига обидно укололо Аристова. Даже не само поручение — тут ничего особенного не было, эва­куация раненых действительно серьезная проблема, и кому-то из командования бригадой ею надо заниматься. Удивило, как оно было дано. Григорьев мог бы заранее по-товарищески предупредить, что хочет, чтобы этим де­лом занялся комиссар. А то выдал при всех, без согла­сования, и чуть ли не в приказном порядке, словно ко­миссар сам не знает своих обязанностей.

Как только командиры разошлись, Аристов собрался объясниться или хотя бы намекнуть комбригу — не хоте­лось перед таким трудным боем оставлять на душе даже пустяковой недоговоренности,— но, глянув на Григорье­ва и увидев его воспаленное, все в наклейках лицо, его беспокойные, даже тоскующие глаза, тут же передумал, решил отложить до более удобного времени, а потом и вовсе устыдился своего намерения: «Черт возьми! О чем я? Об этом ли надо думать теперь?!»

Григорьев посидел, вслушиваясь в звуки неутихаю­щей размеренной перестрелки, попросил закрепить ле­вую руку на перевязь и ушел вместе со связным.

— Пройдусь по отрядам,—сказал он.—Как только сделают переправу, пусть сразу доложат.

Аристов снова — в который уже раз! — побывал в ла­зарете. Два часа назад там уже числилось двадцать шесть тяжелораненых, доставленных из отрядов. Чело­век десять кое-как, вплотную друг к другу, разместились в шалаше, остальные, накрытые плащ-палатками, лежа­ли прямо под дождем. Бригадный врач Петухова, ее по­мощник военфельдшер Чеснов и несколько сандружин- ниц разрывались на части в попытках облегчить им стра­дания. Раненые продолжали прибывать, и Аристов был удивлен, когда узнал, что на данное время в санчасти находится двадцать три человека.

— Восемь человек уже скончались от ран,— с вино­ватой грустью пояснила Петухова.

— Скончались от ран,— машинально повторил Арис­тов. Он словно бы забыл, что люди могут не только мгно­венно погибать на поле боя, но и умирать от полученных ран, находясь уже в санчасти.

— Да, мы были бессильны... Ранения бывают безна­дежными.

— И много осталось... таких?

Петухова неожиданно заплакала.

— В наших условиях они все погибнут... Большин­ству нужны операции, ампутация конечностей... Где их проводить, когда, с кем? Мы успеваем только перевязы­вать. Почистим, перевяжем и все. Это ужасно, это ужасно!

— Успокойся, Екатерина Александровна... Никто не винит тебя,— проникаясь жалостью к ее слезам, сказал Аристов и, подумав, а что же будет, когда начнется про­рыв, на мгновение растерялся и тут же, как это бывало с ним, вскипел и на себя и на собеседницу: — Что ты ню­ни распускаешь? На тебя люди смотрят. Соберись с ду­хом, слышишь! Дай мне фамилии, кто умер, кто вновь поступил.

Аристов обошел всех раненых. Кто был в сознании и узнал его, тому сказал несколько ободряющих слов, кто лежал с закрытыми глазами или метался в бреду — над тем молча постоял, вглядываясь, узнавая и не узнавая его. Знал он многих. Вот и тот пулеметчик Прястов из «Боевых друзей», о котором недавно рассказывал комис­сар отряда Поваров. В начале второго наступления он был тяжело ранен в грудь, но продолжал вести огонь и на попытки сандружинниц оттащить его от пулемета от­ветил: «В разгар боя коммунисты не уходят!» Стрелял, пока не потерял сознание... Теперь вот лежит он непо­движно с закрытыми глазами, часто и судорожно ды­шит, и две слабые струйки крови сбегают с уголков рта. Вспомнив, что он дал указание Поварову по возвра­щении оформить документы на награждение Прястова орденом, Аристов склонился к самому лицу пулеметчика и сказал:

— Ты слышишь меня, Прястов? Ты вел себя как на­стоящий коммунист, ты будешь представлен к ордену!

Ничто не шевельнулось в ответ на бледном, безжиз­ненном лице. Аристов поспешно, кусочком бинта, вытер струйки крови и зашагал в расположение штаба, а в со­знании все еще звучал голос Петуховой: «Скончался от ран...»

Вернувшись, он приказал вызвать Колчина.

Рослый, широкоплечий, с голубыми веселыми глаза­ми, Колчин был первым красавцем в бригаде. Он пришел в партизаны из Пудожского истребительного батальона; зимой, когда штаб бригады стоял в Чажве, а потом — в Теребовской, служил комендантом штаба, был приме­ром исполнительности и находчивости, добровольно хо­дил в разведки, но проштрафился по женской линии, за­путался в амурных историях с девушками из санчасти и был переведен в отряд с понижением в должности. В отряде служил хорошо, вел себя безупречно. Аристов много раз интересовался мнением о нем и получал поло­жительные отзывы.

Теперь, когда возникла мысль создать группу для эвакуации раненых, лучшей кандидатуры для командо­вания ею Аристов не видел. Такой найдет выход из лю­бого положения.

Колчин явился, с готовностью выслушал задание и спросил:

— Разрешите вопрос, товарищ комиссар?

— Да, слушаю.

— Сколько всего раненых?

— Сейчас двадцать три человека...

— А сколько бойцов будет в моем распоряжении?

— Считай сам. По отделению из каждого отряда. Значит, человек около тридцати.

— Как же нести, товарищ комиссар? Даже по два человека на каждого раненого не приходится.

— А ты что хотел бы? — рассердился Аристов.— Чтоб полбригады тебе дали? Кому-то надо и воевать... Там есть раненые, которые с помощью и сами могут дви­гаться.

— Наверное, будут и еще раненые? Бой-то вон все идет.

— Будут, наверное.

— На прорыв пойдем, еще больше появится?..

— То не твоя забота. О них позаботятся в отрядах... Не узнаю тебя, Колчин! Ты что — торговаться сюда явился, что ли?

— Я не торгуюсь, товарищ комиссар. Я думаю. Не­ужто и совсем безнадежных понесем, товарищ комиссар? И их, и себя мучить...

— Что ты предлагаешь?

— Неужто нет у наших докторов каких-то порошков, чтоб люди зря не страдали?

— Хватит болтать попусту, Колчин! Тебе ясно зада­ние? Выполняй. Еще раз повторяю, чтобы ни один чело­век— больной или раненый — не остался на высоте. Го­ловой ответишь.

Последний час перед прорывом Григорьев провел в странном состоянии нетерпения и внутренней оцепенело­сти. Ломило в висках, по спине то и дело прокатывался озноб, каждое неосторожное движение резкой болью от­давалось в раненом плече, он чувствовал, что силы были на исходе и надо бы поберечь их, посидеть и согреться; раз-другой он даже пытался сделать это, но как только опускался на землю, сразу туманилось в голове, клони­ло в сон. Быстро-быстро набегали тревожные видения, он вздрагивал, резко поднимался и вместе с болью возвра­щалась ясность сознания, а с нею — желание куда-то идти, что-то делать.

Но делать практически было нечего. Все распределе­но, все намечено, и все теперь будет зависеть уже не от него, а от этих ребят, которые всю ночь, голодные, уста­лые, израненные, провели под огнем и теперь, по его сигналу, поднимутся в последнюю атаку. Бой будет та­ким, что он, комбриг, в случае неудачи на каком-либо участке даже не успеет помочь, подбросить подкрепле­ние. Да и где оно? Все в деле, каждый человек на счету, а единственный его резерв — разведвзвод — первым пой­дет на прорыв.

Если бы только прорыв! Простой прорыв осуществить было бы легче: навалиться всей бригадой в одном на­правлении — и все! Но ведь насядут на хвост, будут от­рывать кусками, по частям затянут в бой... Истощенным людям не уйти от свежих и сытых егерей. Нет, удачу Гри­горьев видел не в простом прорыве, а в таком, чтобы финны не смогли прийти в себя хотя бы сутки... Будет ли она? А если вся эта хитрость обернется лишь допол­нительными потерями? Имеет ли он, комбриг, право тре­бовать от своих людей так много, коль они безропотно отдали ему практически все — и веру, и силы, и жизни?

Раньше ему никогда не приходилось задумываться над этим. Ведь случались же и прежде ситуации, когда нужно было мучительно думать и выбирать. Почему же тогда не приходили в голову мысли о праве, о долге, о совести? Не потому ли, что там все оправдывали сами обстоятельства, они были ясны и понятны каждому. А может быть, потому, что этот бой может оказаться для бригады последним. Когда превосходство и инициатива в руках врага, легко оправдать любую неудачу, и никто не станет строго судить командира. Но когда командир берет инициативу на себя и терпит неудачу — тут совсем, иное дело, тут судей хватит, и главным из них будет твоя совесть. Вспомнилось, как на базе, когда доводи­лось выпивать и они с комиссаром оставались с глазу на глаз, Аристов, делавшийся удивительно мягким, уступчивым и даже расслабленным, любил повторять: «С тобой, Иван Антонович, хорошо воевать. Ты честен и удачлив!» Было даже странно слышать о себе такое, странно и приятно. Григорьев лишь грустно усмехался в ответ. Честным и неунывающим в жизни — он, возмож­но, и мог бы считать себя, а удачливым — вряд ли... Ни разу не принял всерьез этого полупьяного откровения, а вот сегодня, острее, чем когда-либо, захотелось, чтоб оно казалось правдой. Как нужна она сегодня, эта удача! Не для себя, не для чести и славы, а для этих вот, дорогих и близких, безоглядно веривших ему людей, которых сю­да, на эту каменистую, обильно политую кровью высоту привел он, и он теперь в ответе за все!

Григорьев сознавал, что и то, что теперь представля­лось ему удачей в их положении, дорого обойдется бри­гаде, за нее придется заплатить слишком безвозвратную цену; это сидело в душе, как заноза, заставляло искать дела, двигаться, страдая от боли и безысходности дум,— но иного выхода он не видел, и он двигался, перебирался из отряда в отряд, спрашивал о самочувствии, подбад­ривал, улыбался, и мучительным утешением стало для него видеть на изможденных лицах ответные, полные на­дежды улыбки. Поэтому, когда ему наконец доложили, что переправа готова, Григорьев с каким-то внутренним облегчением дал команду начинать...

Через тридцать лет финский военный историк Хельге Сеппяля в своей книге «Советские партизаны во второй мировой войне», рассказывая довольно подробно о поросозерском походе партизанской бригады Григорьева, напишет о бое в ночь с 30 на 31 июля 1942 года всего несколько фраз:

«В конце июля бригада остановилась в финском тылу в ожидании подкрепления. И тогда финны силой до ба­тальона предприняли атаку на партизан, однако в дей­ствительности сами оказались в трудном положении».

Со шадящей самолюбие своих соотечественников де­ликатностью он не решится сказать большего и не назо­вет даже цифр потерь, хотя в других случаях, при опи­сании партизанских операций куда более мелких, он обя­зательно приводит потери с той и другой стороны.

Трудно предположить, чтобы такой сведущий специ­алист не знал, как в действительности закончился бой на высоте 264,9.

...Разведвзвод почти бесшумно скатился по западно­му склону, смял редкий заслон финнов, проскочил на со­седнюю высоту, развернулся и повел быстрое наступле­ние во фланг, вдоль северного обвода главной высоты. Следом за ним вступил в действие отряд «Боевые друзья». Судя по всему, финны и впрямь не ожидали такой дерзости и проявили удивительную беспечность. На рассвете они оставили на позициях половину сил и дежурные огневые точки, которые беспрерывно обстре­ливали партизанскую оборону, а другая половина ото­шла в глубь леса, разожгла костры, сушилась и завтра­кала в ожидании подкрепления. Считалось невероятным, что днем партизаны решатся на прорыв, да еще в север­ном направлении.

Неожиданность принесла успех.

Сбитые с позиций солдаты разбегались, отступали на восток, а паника усилилась, когда они попали под флан­говый огонь сначала отряда «Боевые друзья», потом — «Мстителей». Они вынуждены были отходить через от­крытую низину на север, и это стало похоже на разгром: пулеметные очереди из десятка стволов сразу же заста­вили их залечь на голом месте, потом под шквальным огнем ползком и перебежками добираться до кустов. Успех был бы еще большим, если бы разведвзвод, боясь оторваться слишком далеко и оказаться отрезанным от бригады, не прекратил преследования.

Одновременно на южном участке начали действия отряды «Буревестник» и имени Антикайнена. Не встре­тив серьезного сопротивления и почти незаметно они со­вершили такой глубокий обход, что неожиданно в лесу наткнулись на финский командный пункт, смяли его и повели быстрое наступление вдоль юго-восточного обво­да высоты. В руки партизан попала штабная рация. Связной командира отряда Дмитрий Востряков меткой пулей сразил убегавшего офицера, вместе с комиссаром Николаем Макарьевым они наскоро собрали документы, и наступление продолжалось. Разрозненные группы фин­нов, отстреливаясь, отходили на север, между высотой и озером, к той самой горушке за болотом, на которой еще вчера были обнаружены их подготовленные позиции.

В это время комбриг Григорьев находился на правом фланге отряда имени Чапаева. В ста метрах правее и чуть впереди залегли остатки взвода Мелехова из отряда «За Родину». Недавно, чтобы ввести в заблуждение про­тивника и обозначить попытку прорыва якобы в этом месте, Мелехов водил взвод в атаку и понес потери. Еще правее, невидимые отсюда, располагались готовые к броску вперед взводы Самсонова и Мурахина.

Приближались решительные минуты. Григорьев ждал этого момента, волновался и дрожал от озноба и нетер­пения.

— Вася! — крикнул он связному.— Мигом к Колес­нику. Пусть атакует одним взводом в сторону болота! Постой, дай-ка мне автомат!

— Товарищ комбриг! Я пошлю кого-нибудь другого! Я не оставлю вас...

— Я что сказал?! Быстро!

Сил было маловато. В отряде имени Чапаева остава­лось всего два неполных взвода, третий, ушедший с Ефи­мовым, так и не вернулся. Но когда Григорьев по звуку стрельбы понял, что финны уже приближаются к болоту, вот-вот они начнут обходить его и дальше станут недося­гаемыми, он не выдержал, дал ракетой сигнал к общему прорыву и закричал командиру взвода «чапаевцев»:

— Вперед! Поднимай взвод! За мной!

Он побежал первым, даже не оглянувшись, но твердо 8ная, что люди обязательно поднимутся за ним.

— Взвод, за мной! —услышал он позади голос, оста­новился, увидел действительно поднявшихся людей, на секунду мелькнула тревожная мысль: «Не рано ли?», но менять что-либо уже было нельзя, да и сильного встреч­ного огня противник пока не открывал, пули посвистыва­ли вокруг, но были они скорей всего случайными, и ра­достно подумалось, что финны, стоявшие против них, воз­можно, уже снялись с места, что до кромки болота не­далеко и взвод успеет отсечь путь противнику, которого теснит сюда Кукелев.

Бежали бесшумно, все плотнее стягиваясь друг к дру­гу. Кто-то обогнал комбрига, кого-то позади ранило, он вскрикнул и начал звать медсестру; на ходу Григорьев оглянулся влево-вправо и тут же споткнулся, едва не упал; болтавшийся на груди автомат больно стукнул по раненой руке, и сразу закружилась голова, по левой сто­роне груди потекло что-то липкое и теплое. Григорьев ухватился правой рукой за ствол молоденькой сосенки, секунду-другую постоял, уже понимая, что не автомат причинил ему боль, а наоборот — он спас его, ибо это пуля срикошетила от кожуха и снова задела раненое плечо.

До ольховых зарослей, обрамлявших болото, остава­лось меньше ста метров. Впереди сквозь серую мглу сла­бо проступала та злополучная горушка...

— Комбриг, что с тобой? — спросил подбежавший комвзвода.

— Ничего. Вперед! Разворачивай взвод вправо. Не пускай их к той высотке!

— Я пришлю ребят1

— Не надо! Не теряй времени! Вперед!

Вслед за ним комбриг успел пробежать несколько де­сятков шагов. Он заметно отставал, сил уже совсем не было.

Взвод, разворачиваясь на ходу, бежал под прикры­тием кустов наперерез отходящему противнику, Григорь­ев остался позади, и в это время длинная пулеметная очередь с горушки за болотцем сразила комбрига. Он медленно и бесшумно осел на землю и больше не шеве­лился.

Оглянувшись, командир взвода увидел позади непо­движного Григорьева, понял, что произошло. Одного за другим он послал к комбригу двух бойцов, но оба тут же на глазах погибли под пулеметными очередями, а через несколько минут спереди приблизился противник и стало уже не до этого.

Много финнов полегло возле этого болотца, но и из взвода, с которым пошел в атаку комбриг, удалось про­биться к своим лишь двум бойцам.

Дата добавления: 2015-08-10