Глава шестнадцатая. (высота 234,8, 28—30 июля 1942 Г. )

(высота 234,8, 28—30 июля 1942 г.)

До Поросозера оставалось сорок километров. Вчера начальник штаба бригады Колесник созвал командиров отрядов, роздал каждому очередной лист карты, и все вдруг увидели, что долгожданная цель — вот она, рядом, в двух нормальных суточных переходах. Лист включал в себя и Клюшину Гору, и Кудамгубу, и Совдозеро, он обрывался на юге где-то вблизи Суоярви, но все это было неважно, эти пункты не имели сейчас никакого значе­ния, глаза командиров были устремлены в одну точку, где скрещивались важные шоссейные дороги, где было все — и река, и озеро, и школа, и почта, и больница, и леспромхоз. Казалось, нет на свете селения важнее это­го, столько о нем думали последние недели, так жажда­ли увидеть его, и наконец это желание стало реальным.

Вот оно, это далекое и почти несбыточное Поросозеро.

Потом взгляды заскользили по прямой вверх, к высо­те с отметкой 264,9, и воодушевление заметно поубави­лось. Два дня — это если бы переходы были нормальны­ми, но в их положении и недели может не хватить, а мно­гим — коль не будет решительных перемен к лучшему — и жизни не хватит, чтоб преодолеть эти несчастные со­рок километров.

Весь день 28 июля не шли, а паслись, делая долгие привалы. Ели все — чернику, недозрелую бруснику, зеле­ные и твердые, как орех, ягоды дикого шиповника. Яго­ды уже не запихивали сразу в рот, а, глотая слюни, соби­рали в кружки и пилотки и съедали большими горстя­ми — так казалось сытнее.

К вечеру остановились на большой привал на высоте 234,8.

Радисты сразу же развернули рацию. В последние дни они чувствовали себя без вины виноватыми и не жале­ли сил—лазали с антенной на деревья, часами хмуро сидели у аппарата, подсоединяли дополнительное пита­ние, по многу раз меняли позицию. Пытались выходить на связь даже на коротких остановках, но все было напрасным: сигнал из Беломорска не пробивался.

Аристов, Кузьмин и Тихонов, как всегда в начале при­вала, разошлись по отрядам, Колесник делал обход ли­нии обороны, корректируя расположение огневых точек, в штабе никого не осталось, и Григорьев, искоса наблю­дая за стараниями радистов, одиноко сидел, привалив­шись спиной к стволу сосны, корни которой, как чудо­вищные щупальца, широко расползлись поверху земли во все стороны.

Это было могучее и красивое дерево, наверное долго боровшееся за жизнь и наконец отвоевавшее себе при­волье и изобилие. Под его жирной раскидистой кроной уже не было ничего живого — только бурые опавшие шишки и толстый слой мертвой хвои, которые постепен­но превращались в перегной и, наверное, скоро вновь станут питать живительными соками эти цепкие причуд­ливые корни. Как и всякий выросший в лесных краях че­ловек, Григорьев не любил в лесу ничего бесполезного, а эта жирная и сытая сосна была неприятна уже тем, что он искал и не находил никакого ей применения. Она была столь раскидиста и суковата, что даже порядочной доски из нее не выпилишь.

«Неужели возможно это? — с удивлением подумал Григорьев.— Возможен этот замкнутый в себе круг жиз­ни? Неужели оно и боролось за жизнь лишь для того, чтобы расти в сытом и бессмысленном одиночестве? Что дает она лесу, земле, людям? Разве что семена из этих ощерившихся шишек? А если семена родят новых подоб­ных чудовищ, которые задавят все вокруг себя и будут стоять в довольстве и без проку?»

Где-то наверху перебирался с сука на сук радист Мурзин, пристраивая антенну.

— Ну как? — спрашивал он Паромова.

— Давай еще выше, если можешь...

— Отчего не мочь? Тут как по лестнице... Ой, това­рищ комбриг! — неожиданно воскликнул Мурзин.— Ви­жу большое озеро и вроде там деревня какая-то... Вроде крыши белеют. Неужто и вправду деревня?

— Где, в какой стороне? — поднялся Григорьев.

— Вон там, на юго-востоке... Озеро-то начинается совсем рядом, километра четыре отсюда, а деревня дале­ко, километров восемь, а то и больше... Вроде крыши бе­леют. Возможно это, товарищ комбриг?

— Возможно. Это, наверное, Янгозеро, если ты ска­лу за крыши не принял. Вот что, Маркони, давай-ка сле­зай оттуда, я заберусь, посмотрю.

— Сейчас, только антенну пристрою... А на востоке, товарищ комбриг, дымки вижу. И тут вот, и северней... И прямо на север, по нашему курсу, дымит. Костры это, что ли? Отсюда здорово все видно, только ветки мешают.

— Слезай поскорей...

— Сейчас, сейчас, товарищ комбриг.

— Макарихин, давай сюда твою спину!

Да, это дерево рождено было для наблюдения. Навер­ное, на таких соснах в старые времена прилаживали боч­ки со смолой, чтобы поджечь их в нужную минуту и дать сигнал о приближающейся опасности.

Мурзин не ошибся: на юго-востоке хорошо просмат­ривалась в бинокль серая крыша, но это была не дерев­ня, а одинокий барак, почему-то не обозначенный на кар­те, а деревня была отсюда далеко, и ее навряд ли уви­дишь, так как расположена она в глубине залива и за­крыта с севера лесом. Да и расстояние туда немалое — километров двадцать. А вот дымки — это совсем рядом, и тут ошибки нет: горят костры. Сколько их — сосчитать невозможно, но три бивуака налицо, это точно, и несом­ненно — все они вражеские. Греков не должен жечь костры, да он и не жжет, высота 264,9 хорошо видна.

Григорьев поудобнее уселся на суку, раскрыл план­шет и стал определять, хотя бы примерно, координа­ты видимых дымков. «Почему в последние дни они не приближаются, держатся в отдалении, словно чего-то вы­жидают? — вновь задал он себе этот вопрос.— Неужели решили взять нас на измор, без боя? А что — тут есть ре­зон... Финны никогда не любили открытых боев, они бу­дут искать возможности обойтись без потерь. Эх, если бы у людей были силы! Как хорошо бы подобраться и устроить им шурум-бурум! Совсем обнаглели, сволочи!»

— Где комбриг? — послышался голос Аристова. Он незаметно подошел и устало опустился на тот самый ко­рень, на котором сидел недавно Григорьев.

— Комбриг там,— ответил Макарихин, показывая ру­кой вверх.

— Где, где? — обеспокоенно вскочил Аристов и, вглядевшись, увидел Григорьева.— Иван Антоныч, ты чего? Что ты там делаешь?

— Антенну пристраиваю,— тихо отозвался тот, начи­ная осторожно спускаться.

— Да ты что? Некому другому, что ли? Вы что это себе позволяете? — повернулся Аристов к радистам.

— Не шуми, Николай Павлыч!

Макарихин вновь подставил спину, Григорьев, повис­нув на руках, дотянулся ногами до нее, осторожно опер­ся и спрыгнул на землю.

— Ну вот, комиссар, и все... Что нового в отрядах? Что так скоро вернулся?

Григорьев отряхнул и поправил обмундирование, взял у Макарихина свою палку и сел рядом под деревом.

Аристов долго и сумрачно молчал, потом неожидан­но выматерился вполголоса.

— Что с тобой? — удивился Григорьев.

— А то, что, как говорится, довоевались мы до руч­ки, товарищ комбриг... Люди как тени, сил не хватает от комаров отмахиваться, а до цели идти еще надо... С кем Поросозеро громить собираешься?

— Ты что, виновного ищешь, что ли?

— А чего искать? Виновные вот они — мы с тобой, ви­новных искать недолго. А вы чего здесь торчите? — повер­нулся Аристов к связным.— Занимайтесь своим делом! Стоять-то долго здесь думаешь? — спросил он Гри­горьева.

— Пока не получим продуктов.

— Костры разрешишь разводить?

— Разрешу. Поближе к вечеру, часика на два... Да что с тобой, Николай Павлыч? Что случилось?

— А то, что этих проклятых продуктов мы можем век не дождаться, если связи не будет. Сегодня семеро идти не могут, завтра их будет семнадцать, послезавтра семь­десят...

— Ты что-то хочешь предложить?

— Надо спасать бригаду,

— Как?

— Не знаю... Давай думать вместе...

Аристов умолк. Григорьев понимал, что его останови­ло, и тоже молчал, ожидая — решится ли комиссар пер­вым высказать мысль о возвращении или будет его вы­нуждать к этому. Ему очень хотелось, чтоб комиссар высказался не только категорично, но и до конца, его с давних пор коробила принципиальность с примесью дип­ломатии, на этом он не раз бывал бит и учен в прошлом, и сейчас в их положении больше всего хотелось доверия друг к другу и откровенности...

«Неужели ты, дорогой комиссар, считаешь, что я побо­ялся бы отдать приказ о возвращении, если бы видел в этом выход? — думал Григорьев с огорчением.— Плохо же ты меня знаешь... Или, наоборот, хорошо. Знаешь, что не остановлюсь на полуслове. Тогда зачем же боишься, что я стану укрываться за твоей спиной... Не бойся. Не до этого теперь, не о том мои заботы».

Григорьев знал свой недостаток. Он хорошо понимал и чувствовал своих собеседников, многое схватывал на лету, легко и охотно рассуждал про себя, но как только начинал говорить, его мысли странно сворачивались в ко­роткие, слишком определенные фразы, категоричность ко­торых он привык скрашивать иронической или вопроси­тельной интонацией. «Думать вместе» он не умел и не любил.

— Вот что, комиссар,— пересилив себя, сказал Гри­горьев.— Возвращаться мы не можем...

Аристов удивленно сверкнул очками в его сторону, но Григорьев предупреждающе поднял руку:

— Дело не в нарушении приказа... Мы не можем идти назад, пока не получим продуктов. Люди не выдержат пути.

— А если мы их не получим вообще?,

— Будем искать другой выход.

— Какой еще есть выход?

— Ждем эту ночь. Завтра отбираем несколько групп из ребят повыносливее и направим добывать продукты. Одних на дорогу, других — к Янгозеру, третьих — на фин­ские группы, которые сопровождают нас... Вон их дымы, километрах в пяти от нас.

— И этим ты думаешь обеспечить бригаду?

— Нет, не думаю... Хотя кое-что наверняка добудем. Тут другое важно. Люди воевать должны. Они ведь вое­вать шли сюда.

— Ну, такая возможность была у нас и поближе,— усмехнулся Аристов.— В Барановой Горе, в Кузнаволоке. Стоило ли идти так далеко? Повоевать и там можно. Не затем же нас сюда послали.

— Ты не хуже меня знаешь, зачем нас сюда по­слали,— рассердился Григорьев.— Чего же умничаешь теперь?! Свою вину я без тебя знаю. На твои плечи не стану ее перекладывать.

— О какой вине ты говоришь? — насторожился Ари­стов и принялся протирать очки.

— А о той, что смалодушничал я в начале похода. Не рассредоточил бригаду поотрядно, когда выяснилось, что линию охранения между Сегозером и Елмозером не перейти...

— Ну это ты брось! Не бери на себя лишнего. У нас был строгий приказ, и все было сделано как надо. Наши беды начались позже, с поворота на Тумбу... Эти прокля­тые вши, эти лоси, которых хватило лишь на понюшку, эта глупая история с самолетом... Вот тут мы, действи­тельно, допустили промашку.

«Мы... допустили». Это великодушие было неприятно Григорьеву, он уже жалел, что ввязался в никому не нуж­ный разговор, и решил промолчать. Аристов и сам по­чувствовал никчемность этих напоминаний.

— Ну да ладно... О чем мы говорим? Давай ближе к делу. Ты, значит, решил завтра действовать?

— А ты против? Говори прямо. Я готов обсудить это на совете командиров.

— Только этого нам и не хватает, чтоб командир и комиссар не нашли общего языка. Нет уж, Иван Антоно­вич, давай обходиться без этого. Есть у нас проблемы по­важнее...

«Если он скажет сейчас свое любимое «ты командир, тебе решать», то я не выдержу и обложу его матом»,— успел подумать Григорьев. Но Аристов не сказал этого, они посидели молча, потом подошел Колесник с докладом о состоянии отрядов, за обычными делами разговор по­степенно отодвинулся, потерял свою остроту, и Григорьев уже спокойно вспомнил о нем, лишь когда они вновь оста­лись вдвоем и Аристов спросил:

— Если готовиться к действиям, то надо бы провести в отрядах партийно-комсомольские собрания.

— Надо,— отозвался Григорьев.

— Я займусь этим. Вечером и проведем. Ты сам-то вы­ступишь в каком-либо отряде?

— Хорошо.

— Боря! — крикнул Аристов своему связному.— Че­рез полчаса комиссарам отрядов и секретарям партбюро быть у меня. Быстро!

Успели натянуть штабную палатку. Григорьев залез в нее, рассчитывая вздремнуть хотя бы часок, в последнее время он спал мало — как только закрывал глаза, на­плывали думы, одна цеплялась за другую, и конца им не было; они тянулись утомительной и привычной чередой, а сон подолгу не приходил, хотя в эти минуты он особен­но остро чувствовал, как безмерно устал, как заметно убывают силы. Хватит ли их? Через три месяца ему стук­нет сорок. До недавних пор он никогда не задумывался о своем возрасте — жил, держался и чувствовал себя так же, как двадцать лет назад, когда начинал службу в по­гранохране. Привык верить, что силы — дело наживное: отдохнул, выспался и снова как огурчик... Да и теперь о силах, о возрасте и усталости думалось не для себя — он идет и будет идти не хуже двадцатилетних. Есть у него для этого и воля, и привычка. Но быть как другие — это­го ему мало. Поход еще так долог, самое трудное еще только начинается, и каждый боец, чтоб самому дер­жаться, вправе видеть своего командира всегда бодрым, уверенным, веселым.

Сегодня утром, когда уходили с высоты 264,9, он, ка­жется, впервые отступил от этого правила.

«Надо держаться...» — он мысленно чуть ли не умо­лял их.

Выходит, надо держаться прежде всего самому — не раскисать, не поддаваться бесполезному, расслабляюще­му людей состраданию, во всяком случае, не показывать этого, как невольно он сделал сегодня утром — не этого хотят они сейчас от командира. Надо быть таким, как всегда, а вот хватит ли на это сил?

Григорьев так и лежал с закрытыми глазами, пытаясь расслабиться, чтобы заснуть, но слух четко фиксировал каждый звук, доносившийся снаружи, и он вперемежку с думами почти зримо представлял, что там происходит. Вот вернулась дальняя разведка, он хотел подняться, но тут же понял, что этого можно и не делать,— она не при­несла ничего нового. Приглушенным голосом Николаев докладывал Колеснику, что дошли они до берега Янгозе- ра, долго наблюдали, ничего не обнаружили, по пути не попалось никаких следов присутствия людей, только с южной стороны слышали недолго гул самолета, он про­шел где-то вдалеке и низко над лесом — сколько ни смо­трели, самого самолета не увидели.

— Самолет какого типа? — спросил Колесник.

— Я же говорю, мы его не видели...

— А по звуку?

— Трудно сказать, погудело с минуту-другую и за­тихло.

— Ладно, пусть бойцы отдыхают.

— Костры можно разводить? Ребята грибов собрали.

— Пока приказа комбрига не было. Ближе к вечеру.

— А комбриг где?

— Отдыхает,— помедлив, с оттенком удивления тихо ответил Колесник.

«Кажется, привыкает парень!» — улыбнулся про себя Григорьев. Еще недавно Колесник не позволил бы подчи­ненному таких вольностей в разговоре, а тем более — лю­бопытства. Григорьев и сам не любил излишнего, распро­страненного среди партизанских командиров панибратст­ва, но теперешние отношения Колесника и Николаева его порадовали.

Ненадолго снаружи затихло.

...Все чаще приходили мысли о семье, и в походе дума­лось о ней все нежнее и трогательней. Целых полгода, до марта, Григорьев не знал, где семья и жива ли она. В по­следний раз случайно виделись в сентябре в Медвежьегорске, когда маленькому Коле не было и девяти меся­цев. Да, какая это радость — заиметь наконец сына! Доч­ки— это тоже замечательно, но сын!.. Теперь неловко даже признаваться, однако когда не было вестей, он больше всего беспокоился о Коле — об этом крошечном и неразумном существе, которое при встрече в Медвежьегорске даже не признало сразу отца. Почему-то казалось, что беда в первую очередь должна коснуться его.

Теперь Коле уже полтора годика, Ольга Ивановна пи­сала, что он уже бегает и пытается что-то лепетать. Лю­да хорошо помогает матери, закончила четвертый класс, учится в музыкальной школе. Младшая — Ляля — ходит в садик... Спасибо тебе, далекий и незнакомый Уржум! Хотя почему незнакомый? Этот крошечный городок пом­нится по книге «Мальчик из Уржума» — ведь там родился Киров! Спасибо... Хоть и трудно, но все живут, работают, учатся, растут... Теперь станет полегче — есть командир­ский аттестат, и второй секретарь ЦК партии Сорокин, старый знакомый по Петрозаводску, не только помог отыскать семью, но и написал в Уржум, чтоб получше устроили с жильем. Начали сходиться комиссары и парторги, они распола­гались где-то в сторонке, Григорьев слышал и даже уга­дывал их голоса. Как всегда на таких совещаниях, Аристов по очереди заслушивал краткие политдонесения, задавал вопросы, кому-то выговаривал, кого-то хвалил, затем минут десять слышался лишь его ровный и строгий инструктирующий голос, и совещание закончи­лось. Рядом с палаткой Макарихин чистил свой автомат «Суоми». Он делал это часто, Григорьев много раз на­блюдал эту процедуру и теперь не только живо представ­лял его хмурую сосредоточенную позу, но по щелчкам, лязгам и шарканью угадывал, чем именно в данную се­кунду занимается адъютант. Вот он протер спусковой механизм и принялся за стволик. Обычно он стволик вы­нимает из кожуха, вставляет на время чистки запас­ной— любит, чтоб оружие всегда было в боевом поло­жении. Аккуратный парень... Так и есть — запасной ство­лик вставлен, короткий щелчок крышки, лязг отведенного и спущенного затвора, еще один щелчок вставленного диска — и автомат готов к бою, положен у ног, а сам Макарихин наверняка уже накручивает на кончик шом­пола полоску тряпицы. Стволик он будет тереть долго, до зеркального сияния, при котором спиральная нарезка короткого дула покажется на глаз легкой, сбегающей к центру паутинкой. А потом все повторится еще раз: за­пасной стволик будет вынут и на его место вставлен основной, хотя какая между ними разница — никому, кроме Макарихина, неизвестно.

Однако дождаться окончания процедуры Григорьеву на этот раз не довелось. Послышались поспешные шаги, и в палатку просунулась голова Колесника:

— Комбриг, есть связь с Беломорском...

Радисты ликовали. Мурзин работал на прием, и строчки цифр в блокноте уже росли одна за другой. Вот он исписал первый листок, быстро оторвал его и, не гля­дя, сунул лежавшему рядом Паромову.

Подбежал Аристов, не спрашивая, понял, что прои­зошло, минуту-другую все трое понаблюдали за радиста­ми и молча отодвинулись в сторону, чтобы не мешать.

Когда Григорьев сидел на корточках рядом с Мурзиным, ему показалось, что он тоже слышит слабый тороп­ливый писк морзянки; он знал, что это не так, сигнал был слишком слабый, чтоб услышать его без наушников, но сам факт связи с Беломорском разве не был похож на чудо? Почему же не случиться и другим чудесам, по­мельче? Глядя на радистов, Григорьев ощутил прилив такого благодарного умиления, какого он давно не испытывал: «А ведь добились же своего, черти! Добились! Эх, парни, золотые вы мои... А тебе тоже спасибо!—подумал он, скользя взглядом к вершине сосны, куда убегала серая ниточка антенны.— Вот на что ты все же сгодилась. Спа­сибо и извини!»

Мурзин все писал и писал. Потом перешел на ключ, и все это было бесконечно долго, несравненно дольше, чем раньше, когда связь была надежной и постоянной.

Наконец Паромов вручил Григорьеву радиограмму:

«Григорьеву, Аристову.

Немедленно организуйте вывод бригады свой тыл, маршруту старому, проводить тщательную разведку, пути движения уничтожайте гарнизоны противника. Ежеднев­но доносить свое местонахождение.

Вершинин,, Поветкин»

Стояли еще больше суток. Связь пока была уверенной, и не хотелось уходить отсюда, не получив продуктов хотя бы на первые дни возвращения. Опасались, что стоит дви­нуться с этой счастливой высоты, и вновь рация «оглох­нет».

Григорьев не отказывался от своих планов, выслал в сторону деревни Янгозеро и на дорогу две небольшие разведывательные группы. Они ходили долго и принесли неутешительные вести. В деревне располагался большой гарнизон, который, судя по всему, находился в состоянии боевой готовности. Подходы со стороны леса очищены от кустарника и, надо думать, заминированы; в подпольях некоторых домов замечены свежеоборудованные амбразу­ры, мыс обнесен колючей проволокой. О штурме гарни­зона без больших потерь нечего было и думать.

На дороге — тишь и благодать. За несколько часов на­блюдения не прошло ни одной машины. Подходящих объ­ектов для диверсий тоже не было. Разведчики на всякий случай взорвали небольшой мост через ручей, свалили несколько телефонных столбов довоенной установки и вернулись, довольные, что хватило сил дотянуть до своего лагеря.

К вечеру 29 июля со стороны высоты 264,9 послышал­ся бой. Он начался одиночным винтовочным выстрелом, потом — несколько секунд напряженной тишины, и вдруг разом загремела перестрелка, которая с каждой минутой нарастала, усиливалась, словно бы приближаясь; забуха­ли частые и короткие разрывы, и неожиданно все начало затихать. Бой еще продолжался, но разрывы уже прекратились и звуки как бы постепенно погружались в воду.

Григорьев, взобравшись на знакомую сосну, хорошо видел в бинокль высоту, на которой остался отряд Гре­кова. Он уже предполагал, что финны предприняли атаку с поддержкой минометным огнем и, судя по всему, атака захлебнулась, что партизаны сами перешли в контратаку и бой сместился за гору, потому-то выстрелы стали глуше, и он больше всего боялся, как бы Греков не увлекся и не попал в окружение. Лесной бой требует быстрых ног; тут — кто проворен, тот и силен, а кто знает, как велики силы финнов? Хорошо, если это очередной наскок группы сопровождения, но откуда взялись минометы? Если пе­рестрелка начнет разгораться вновь, то надо спешить на выручку.

Но скоро на севере все затихло, и постепенно пришла уверенность, что там все в порядке.

Через два часа пришел связной от Грекова и подтвер­дил, что атака финнов действительно отбита, что взвод Михаила Николаева фланговым ударом заставил их по­спешно отойти за болото, что потери партизан невелики — один убит и шестеро ранены, а продуктов все нет и нет. Отряд «Боевые друзья» идет на соединение с бригадой.

«Зря только Греков силы потратит на лишние десять верст туда и обратно»,— подумалось Григорьеву. Но оставлять отряд на отшибе теперь тоже было опасно. Финны, конечно же, разобрались, что на высоте 264,9 не вся бригада, и они не успокоятся...

Весь день над расположением бригады висел высоко в небе финский самолет-наблюдатель. На час-другой он пропадал и появлялся вновь. Окончательно скрылся лишь к вечеру, когда горизонт начало затягивать низки­ми тучами и опять пошел дождь; да и то, словно в издев­ку, дважды крест-накрест пронесся над самыми верхуш­ками леса.

Каждые четыре часа рация выходила на связь с Бело­морском. Вершинин повторно передал те сообщения, ко­торые в последние дни посылались без подтверждения о приеме:

«27 июля 1942 г.

Григорьеву.

Ночью 27 июля координаты 86—04 сброшено 700 ки­лограммов продуктов. Проверьте. Сегодня следите до 6 часов утра за воздухом. Сигналы четыре костра, белое полотнище, ракеты.

Вершинин»

«27 июля 1942 г. 23 час. 40 мин.

Григорьеву.

Предполагаем послать «Дуглас» сопровождении истребителей две тонны продуктов. Срочно радируйте, есть ли вблизи вас наземный противник, тоже воздуш­ный. Ваше местонахождение, сигналы.

Вершинин»

«29 июля 1942 г. 3 часа 34 мин.

Григорьеву.

Повторяю 27 июля координат 86—04 сброшено двух самолетов 700 килограммов. 28 июля сброшено координат 86—94 продуктов один самолет 300 килограммов. Немед­ленно проверьте.

Вершинин»

Тонны и сотни килограммов лишь вызывали теперь раздражение. Прошло двое суток, а ни «Дугласа», ни да­же тех трехсот килограммов, которые выброшены в рай­оне высоты 264,9 не было, а до тех семисот, что сброше­ны в районе Большого Матченъярви, не дойти и за двое суток, если они не попали в руки противника.

Вечером 29 июля Григорьев радировал:

«Вершинину.

Остановились у высоты 234,8. Два человека умерли от голода, идти больше не можем. Сегодня вышлите самолет с продуктами питания. Выбросьте концентрат. Сигнал 4 костра. С получением продуктов возвращаемся обратно. В 22 часа ждем ответ».

Ждали до утра, шел беспрерывный дождь. Самолета не было. Утром 30 июля была принята радиограмма, ко­торая делала дальнейшее ожидание бесполезным:

«Григорьеву

Плохой погоды самолеты задерживаются вылетом. Продолжайте смотреть воздухом 30—31 июля. Ваши сигналы старые, наши —самолет покачивает крыльями.

Немедленно произвести разведку возможной посадки гидросамолета озеро Кужламби, вывозки раненых и больных. Укажите другие озера более подходящие. Сооб­щите.

Вершинин»

Григорьев сразу же ответил:

«Вершинину.

Продукты не получили. Вечером от голода умерло 4 человека. Противник подтягивает силы. Сколько воз­можно, сегодня возвращаемся обратно. В 18 сообщу но­вые координаты. Ждем продуктов питания».

Как только радист закончил передачу, Григорьев дал команду трогаться. Шли в стороне от старой тропы. Дер­жались надеждой, что, может быть, удастся разыскать эти злополучные триста килограммов возле высоты 264,9.

Двигались из последних сил, делая лишь частые ко­роткие остановки для передышки. Ослабевших вели под руки, несли на носилках. К вечеру на высоту не взошли, а едва втащились, помогая друг другу.

Связь, к счастью, была и, не дожидаясь назначенного часа, Григорьев передал радиограмму;

«Вершинину.

Возвратились на высоту 264,9. Ждем здесь продукты питания. Положение тяжелое, имею еще 2 случая смерти. Спешите. Мы все погибнем, но не уйдем отсюда, пока не получим продуктов.

Григорьев».

Это была последняя радиограмма, которую послал командир партизанской бригады Иван Григорьев началь­нику Карельского штаба партизанского движения ком­бригу Вершинину.

Дата добавления: 2015-08-10