Глава вторая. (пос. Ус лаг, 30 июня 1942 Г. )

(пос. Ус лаг, 30 июня 1942 г.)

Прозвище «доходяга» родилось не у партизан. Оно пришло, наверное, из лагерного жаргона. Но в бригад­ном походе это слово обрело столь исконный и на­глядный смысл, что сразу получило самое широкое рас­пространение и до конца войны среди партизан харак­теризовало целое явление походной жизни.

Одним из первых получил эту кличку боец отряда «Мстители» Вася Чуткин, восемнадцатилетний парень из Шелтозерского района. В партизаны он пришел в сен­тябре 1941 года и вскоре стал своего рода отрядной зна­менитостью. Был он незлобив, покладист и до удивления безразличен к голоду и холоду, опасностям и радостям. На все у него был один ответ: «А мне чё?» И при этом Вася обязательно виновато улыбнется и подернет пра­вым плечом. Сухопарый и длинноногий, он отлично хо­дил на лыжах, скользил легко и накатисто, однако это свое умение Вася показал лишь единственный раз, когда командир отряда послал его с донесением в штаб брига­ды через Онежское озеро. Шестьдесят километров Чут­кин пробежал за восемь часов, и быть бы ему при на­граде и в должности связного при штабе, если бы в пути он не перезабыл все, что было ему поручено передать. От сурового наказания его спасло лишь то, что операция на западном берегу озера окончилась удачно и его за­бывчивость никакой беды отряду не принесла.

Вася участвовал во всех зимних операциях отряда, дважды ходил с диверсионной группой в свой район и один раз был послан со стариком Мякишевым в развед­ку в родную деревню.

С диверсионного задания вернулся с трофейным авто­матом «Суоми» — мечтой всех его товарищей по взводу. Но тут же променял автомат у старшины на пачку лег­кого табаку. В ответ на упреки и даже обвинения, что подрывает огневую мощь взвода, Вася виновато улыб­нулся:

— А мне че? Нужны эти майские жуки, что ли?

— Какие майские жуки, дурень?

— Выдь на озеро, узнаешь...

Сбиваясь и умолкая, словно бы нехотя, Чуткий рас­сказал, как преследовали их группу, как настигли на середине озера («попробуй сам три дня не жравши, не спавши...»), как партизаны залегли и дали прицельный огонь...

— Расстояние-то с километр будет... У них одни эти «Суоми», а у нас винтовки есть... Мы их как куропаток, прицельно: бац-бац, бац-бац... В снег полезли, жарят из своих трещоток. А пули — как майские жуки! Жужжат, глазом видно — снимай шапку и лови! Летит и кувырка­ется, как камень из рогатки! Я этих ихних пуль штук де­сять в шапку поймал, особенно которые трассирующие...

— Какой шапкой, этой? — ядовито ухмыльнулся кто- то, снимая с Васиной головы замусоленную ушанку.

— А какой еще? Конечно, этой...

— А где пробоины? Чего врешь?

— Какие тебе пробоины? Говорю — на излете пули, никакой силы у них за километр нет, жужжат как лени­вые майские жуки... Из нас никого даже не ранило, а будь у них винтовки, все мы там остались бы... Мне чё? 11е хочешь — не верь...

Все понимали, что подсочинил Вася и подсочи пил крепко, особенно в отношении того, чтоб пули шапкой ло­вить, но было в этой придумке такое, во что хотелось верить, и поэтому верили. Ведь у большинства в отряде были на вооружении винтовки — или трехлинейка, или образца «Маузер». Должны же они иметь хоть какое-то успокаивающее преимущество в сравнении с автоматами противника.

А потом Чуткин пропал. Вернулся недели через три исхудавший, с обморожениями на лице. Как ни в чем не бывало, плюхнулся, не раздеваясь, на топчан и два дня не вставал, отсыпался — даже ел лежа... В санчасть не пошел, врач сама приходила к нему. Где он был, что де­лал — товарищи могли только догадываться, и авторитет Васи в эти дни достиг высшей точки.

Но Чуткин сам же все и испортил.

Когда все пообвыклись и Вася пришел в себя, стали товарищи у него понемногу выпытывать — как оно там, на другой стороне, как живут люди в деревнях и сильно ли финны лютуют... Вася долго отмалчивался, непонят­но пожимал плечами, и на него никто не обижался, по­добная разведка — дело секретное. Поговаривали, что не сегодня-завтра Васю вообще заберут из отряда, не зря его в наряды уже не назначают, пусть отдыхает парень, сил набирается.

Однако из отряда Чуткин так и не ушел. И вот по ка­кой причине. Когда от него уже начали отставать даже самые любопытные, Вася как-то вечером, сидя на топча­не, чему-то усмехнулся, головой покачал в сомнении и произнес:

— Сдавил я ей, паразитке, глотку, под пальцами что-то хрустнуло —слабо так... Забила она ногами по полу и затихла.

Все сразу примолкли, потянулись к нему с вопроса­ми: «Кто? Где? Кому?»

Как всегда, добиться от Васи связного рассказа так и не удалось, но кусками — кусками, а картина выясни­лась полная.

Был Вася в родной деревне. Пришел поздно вечером в свой дом. Старуха (так он называл мать) все, что зна­ла, выложила ему и говорит, что тебе, Васенька, оста­ваться в родном доме нельзя — финны часто приходят, один за Зинкой все ухаживает, целыми вечерами у них просиживает. «Где Зинка?» — спросил Вася, подни­маясь. («Зинка — это сестра, на год младше».) Старуха ответила, что на гулянке и скоро должна прийти. Вышел Вася на крыльцо, стоит, раздумывает — куда же ему по­даться, где устроиться, чтоб задание выполнить.

А тут и Зинка идет. И вместе с ней финн этот — про­вожает. Вася — шасть под крыльцо и замер. Останови­лись они совсем рядом, руку протяни — достанешь. Сто­ят, хиханьки да хаханьки. Потом целоваться начали. Поднимутся на ступеньку — чмок-чмок. Поднимутся на другую — опять то же самое. Еле дождался Вася, пока финн уйдет. Вошел в дом, вызвал Зинку в сени и...

—...Сдавил ей, паразитке, глотку, под пальцами что- то хрустнуло — слабо так. Забила она ногами по полу и затихла,— равнодушно, слово в слово, повторил Вася и принялся свертывать цигарку.

Все сидели ошеломленные, не зная, то ли верить, то ли рассмеяться прямо в лицо Ваське. Чаши весов долго колебались, и вдруг одна медленно потянула вниз.

— А чего ж ты обоих из автомата не полоснул? Пря­мо там, на крыльце, раз решил расправиться с сестрой... Поди, с автоматом ходил?

Чувствовалось, что командир отделения Живяков уже поверил случившемуся и его беспокоила лишь Васина оплошность — упустил финна.

— Шум нельзя было поднимать…

— И это ты на глазах у матери? — сдавленным голо­сом, осуждающе произнес Иван Соболев — одногодок Чуткина, пудожский комсомолец, бывший детдомовец.

— Не-е, старуха уже спала...

Слух о Васином поступке быстро разнесся по отряду. Партизаны других взводов специально заходили в его казарму посидеть — покурить в рукав (курение в казар­мах запрещалось), никто уже ни о чем не расспрашивал, но все с каким-то странным удивлением смотрели на Васю, словно был перед ними совсем незнакомый чело­век. Политрук третьего взвода Спиридон Лонин, человек добрый и старательный, в силу своей доброты потрясен­ный услышанным более других, уже начал готовить спе­циальную беседу «Нет пощады предателям», которую ду­мал построить на рассказе Чуткина, как вдруг все пере­менилось.

Поздно ночью Чуткина вызвал в штаб командир от­ряда Александр Иванович Попов.

— Значит, хрустнуло под пальцами? — весело спро­сил он и улыбнулся куда-то мимо Чуткина.

Заспанный, ничего не понимающий Вася тоже улыб­нулся и пожал плечами. Поначалу он не заметил, что в полутемном углу сидит помощник командира бригады по разведке, отправлявший его месяц назад на задание.

— Значит, и ногами забила по полу?

Вася молчал, глядя чуть в сторону.

— Почему же ты не доложил об этом, вернувшись?

Вася продолжал молчать.

Командир поднялся и во весь голос крикнул:

— Встань как следует! И отвечай, трепло несчастное! Ишь, у него, видите ли, «хрустнуло под пальцами...». Где только научился так складно врать. Вот уж воистину, один дурак семерым работу задаст. Знаешь ли ты, идиот, что из-за твоей болтовни людей на проверку пришлось отправлять, все твои другие сведения под сомнение ста­вить. Хорошо, хоть в деле не наврал, а то быть бы под трибуналом. Вот так: был ты представлен к награде, а теперь все отменяется... Будешь месяц нужники чистить.

Помощник комбрига приблизился к Васе и тихо спросил:

— Скажите, Чуткин, зачем вы все это придумали? Зачем вам понадобилось позорить свою сестру, да и се­бя, конечно?

Вася молчал. Что он мог ответить? Им легко спраши­вать — зачем? А попробовали бы сами пойти в оккупи­рованную деревню, да пожили бы там хотя бы неделю — тогда узнали бы, зачем человеку приходится многое при­думывать... За двое суток, пока шел через озеро и впере­ди ждало неизвестное, в голове всякое побывало. И хо­рошее, и худое. Даже не знал, живы ли вообще мать и Зинка — восемь месяцев ничего о них не слыхал. Если живы, то как живут, чем кормятся? Подумаешь об этом —опять закорючка! Если плохо им — мать жалко, старая уже, а помочь-то нечем. Коль хорошо или сносно живут — еще хуже, разве честные советские люди могут хорошо жить при оккупантах?.. Да, многое пришлось обмозговать, и он остановился, как ему думалось, на са­мом худшем. И так свыкся в мыслях с этим, что, кажет­ся, все было на самом деле.

Разве ж виноват он, что в деревне все оказалось про­ще и неинтересней. Живут люди. Впроголодь, конечно, но от голода никто еще не умер. Кто как может, пережи­вают лихое время, своих ждут. Парни и девки, оставшие­ся в оккупации, угнаны на оборонные работы и дома бывают только по церковным праздникам. Старикам и пожилым тоже без дела сидеть не дают — дороги расчи­щают, дрова заготовляют, паек отрабатывают.

Конечно, и он, и мать натерпелись страху за эти две недели, пока он таился в родном доме. В деревне стояла полурота финнов, а неподалеку на мысу — дальнобойная батарея с прожектором. Казармы в бывшей школе рас­положены, но в дом Чуткнна солдаты заглядывали чуть не каждый день. То одно им надо, то другое — только успевай в холодный подпол прятаться.

Вот так все и вышло.

Случись что-либо необыкновенное, может, из созна­ния и выпало бы то, к чему готовил он себя, когда шел через озеро. Но ничего не случилось, и оно, это приду­манное, так и осталось в нем самым глубоким и потряс­шим его переживанием.

Вот теперь попробуй объясни — зачем он все это при­думал? Да и какая же это выдумка, если он все это действительно пережил и, коль понадобилось бы, то по­ступил бы точно так, как рассказывал.

Вася молчал.

Командиры, так и не добившись толку, отпустили его.

Васина жизнь в отряде сделалась нелегкой. Уваже­ние сменилось если и не полным презрением, то уж до­статочно ядовитой насмешкой. Этого, вероятно, не про­изошло бы, если бы сам Чутким повел себя по-иному. Другой постарался бы превратить случившееся в шутку, в розыгрыш. Но Вася и не умел, и не хотел этого. Он вел себя так, словно ничего не произошло. С еще большим безразличием к тому, что о нем говорят или думают, Вася в ответ на самые язвительные вопросы пожимал плечами и ронял свое любимое: «А мне чё? Сами про­сили...»

Многих это бесило, иные, пользуясь беззащитным Васиным положением, стали извлекать для себя выгоду. Внеочередные работы, всякие поручения, что потруд­ней,— теперь было на кого спихивать. Особенно старал­ся его земляк, командир отделения Живяков, который чувствовал себя лично оскорбленным тем, что не только первым поверил рассказу Васи, но и своим одобрением как бы поставил его в пример другим. Он действовал по принципу: провинился — зарабатывай прощение товари­щей. Внеочередные наряды сыпались на Васю за дело и без дела. Вася не роптал. Немудреную справедливость этого принципа он разделял и сам, но выполнял беско­нечные поручения командира отделения не только в силу этого. Своей безотказностью он славился и раньше. Ле­ниво, может быть, даже нехотя, но он всегда пойдет, при­несет, сделает. Хитрецы и филоны (а такие всегда най­дутся, раз есть простаки) охотно пользовались Васины­ми услугами и до этого, а теперь они получили как бы моральное право не стесняться. Совсем загоняли бы Чуткина, но было у того спасение —в любом деле он не пе­реусердствует; не откажется, но и не разбежится; если возможно, сделает чуть меньше положенного. Может, это его качество развилось как средство защиты от же­лания других слишком уж часто прибегать к его услугам.

Так было на базе. Но в походах есть тот минимум, меньше которого делать невозможно. Каждый должен идти и нести за плечами свой груз.

В отношении Чуткнна Живяков учел и это обстоя­тельство.

При выходе с базы перед каждым командиром отде­ления встает постоянный и довольно-таки сложный во­прос: как распределить груз? Нет, речь идет не о личном оружии, боеприпасах и продовольствии: это каждый боец должен нести сам для себя. Речь идет о шести за­пасных дисках к ручному пулемету, о тысяче пулеметных патронов, о пятнадцати килограммах тола, о батарее для рации, двух топорах, поперечной пиле и разном прочем скарбе, которого набирается до пятидесяти килограммов на каждое отделение. Добровольцев нести все это, как правило, не бывает — люди и так до предела нагружены. Разделить поровну между девятью бойцами тоже нелег­ко— диски и патроны к ним делить нельзя, надо, чтоб были они у определенных лиц, в бою всякое случается, искать по мешкам некогда. Вот и мучается командир отделения, прикидывает, распределяет, устанавливает очередность.

В летнем бригадном походе для командира отделе­ния Живякова такой проблемы не существовало. В день выхода из Сегежи он кинул к ногам Чуткина мешок с запасными патронами для «Дегтярева»:

— Головой ответишь! Смотри, чтоб всегда под ру­кой были.

Мешок хоть и не велик, а увесист—пожалуй, никак не меньше полпуда потянет... Но главное — не было ему места в вещмешке, набитом до отказа продуктами. При­шлось сухари чуть ли не ногой уминать.

На первых же шагах, как только вышли из Суглицы, Вася сразу ощутил неладное. «Сидор» и сам по себе тяжел — под три пуда, а тут еще никак не сидит на спи­не, все время из стороны в сторону ерзает и не вниз тя­нет, а куда-то набок заваливает. Вася и раньше догады­вался, что надо бы патроны в самый низ положить, да не то чтобы поленился все перекладывать, а скорей всего успокоил себя мыслью, что делать этого, пожалуй, нель­зя, что патроны не сухари, они каждый миг могут пона­добиться и их надо держать сверху.

Вот и мучился километр, другой, третий... Шли так быстро, что глаза застилало едким потом, в сторону и взгляда бросить некогда, только и успевай следить за ногами впереди идущего: он перешагнул валежину — и ты перешагивай, тут он с камня на камень ступил — и ты следом. Пот, усталость, машинальность движе­ния — все это знакомо по зиме и привычно. А вот ко­марье— такого никто и не предвидел. Как только вошли в лес —откуда что взялось! Над головами — черные ту­чи, льнут к потному лицу, и каждый укус сначала сад­нит, потом начинает так зудеть, что рад бы в кровь ра­зодрать кожу.

А Вася отмахнуться или почесаться не всякий раз может— руками крепко лямки придерживает. Чуть отпу­стит, и поехал мешок куда-то в сторону или назад, потом подпрыгивай, подправляй его на место. Мешок уже не просто тянул и заваливал на сторону, он брал поясницу на излом, давил на нее до онемения, делал ноги чужими и непослушными.

«Надо было переложить»,— много раз укорял себя Вася, собираясь заняться этим на первом же малом при­вале — авось успею за десять минут. Но как только иду­щие впереди останавливались и без слов начинали опу­скаться на обочину, кому где удобней, Вася чуть ли не падал в мягкий мох, не снимая лямок, приваливался спи­ной к вещмешку, вытягивал огрузшие ноги — и ничего ему больше было не нужно. Сил едва хватало от кома­ров отмахиваться, а в голову всякий раз приходила успо­каивающая мысль, что теперь недалеко и до большого привала, а там Живяков, конечно, заберет у него патро­ны, даст что-либо полегче и поудобнее.

Бригада, как ему казалось, шла все быстрей; перехо­ды становились длиннее и привалы короче, хотя на са­мом деле все было наоборот.

Где-то за серединой пути к Услагу Вася вдруг почув­ствовал, что больше он не может. Это состояние было знакомо ему по зимним походам, и он знал, что его надо обязательно пересилить и ни в коем случае не сходить с тропы. Надо тянуться. Надо перестать думать о прива­ле и тянуться. След в след, шаг в шаг. Ведь идут же все. Даже девушки-сандружинницы... Правда, им легче. У них в мешках только продукты и медикаменты, каких-то двадцать — двадцать пять килограммов. А у не­го?.. Эти проклятые патроны!

Стоило подумать об этом, и сразу же приходила рас­слабляющая мысль, что он вымотался больше других не без причины, что груз у него тяжелее, и если он сейчас сойдет с тропы, то никто не посмеет упрекнуть его.

Какое-то время он еще держался. По его подсчетам, вскоре должны были остановиться на короткий отдых. «Вот дойду до спуска в лощину — там и привал, навер­ное»,— думал он, шагая из последних сил.

Дошли до лощинки, пересекли се, стали подниматься на взгорье — привала все не было. Вася резко качнулся, сошел с тропы и прислонился вещмешком к стволу моло­дой податливой березки. Приятная и странная прохлада выкатилась из-под надавленных лямками плеч и облег­чающе разлилась по всему телу... Словно подуло отку­да-то холодным ветром... Будто комары перестали зве­неть над головой...

Мимо двигались люди. Шаг за шагом. След в след. Шли так медленно, что Васе показалось, будто они уже подтягиваются поплотнее и вот-вот усядутся на привал.

Но это только показалось — привала не было.

— Чуткин, что с тобой? — чуть задержался политрук Лонин, повернув к Васе багровое от натуги лицо. Он за­мыкал взводную цепочку.

— Портянка сбилась,— соврал Вася. В том, что вы­дохся, он еще не признался бы и себе.

— Смотри, не отставай...

Потом, почти без перерыва, потянулась цепочка дру­гого отряда... «Боевые друзья», бывшая «шестерка»... Вместе с ними зимой дважды ходили в Заонежье... Мно­го знакомых, есть даже земляки из Шокши.

На Васю никто не обращал внимания. Лишь скосят на секунду понимающие глаза в его сторону и снова взгляд вниз, под ноги. Для лишних разговоров сил ни у кого уже не было.

Потом объявили привал. Стоять у дерева стало бес­смысленно, но и садиться отдыхать в расположении дру­гого отряда было неловко.

Вася подтянул мешок и стал пробираться к своим.

Идти пришлось стороной, так как тропа была пере­горожена ногами людей, усевшихся по обе ее стороны. Пока Вася медленно пробирался, обходя деревья, валу­ны, заросли, снова устал и уже с нетерпением ждал мо­мента, когда сможет усесться на свое место.

— Что, приятель, «доходишь»? — не удержался кто- то незнакомый из соседнего отряда. У партизан всегда так — еле отдышатся, а уже норовят уколоть друг друга шуткой, особенно если ты из чужого отряда.

Вася, конечно, промолчал. Он лишь усмехнулся про себя, так как действительно доходил тот отрезок пути, который должен был пройти вместе с другими.

Когда он добрался до своих, время привала наполо­вину истекло, отдохнуть, как все, он не успел, и все нача­лось снова.

С каждым переходом он отставал все больше, и вре­мени на отдых не оставалось совсем.

В Услаг Чуткин пришел через полчаса после отряда. К его утешению, был он не один — со всех отрядов таких набралось около десятка.

Их еще не называли «доходягами», они числились в отставших. Из-за них от штаба бригады, по нисходя­щей, пошла целая цепь замечаний и предупреждений ко­мандирам. Замечание по Чуткину замкнулось на его ко­мандире отделения Живякове.

Тот налегке, с одним автоматом, вышел встретить Васю на подходе к реке Сегежа.

— Опять отличился? — грозно спросил он, едва Вася приблизился.— А ну шагай, чего встал!

— А мне чё? Патроны заберешь, не хуже других пойду! — с полной верой, что так оно и будет, ответил Чуткин.

— Ах, вот оно что? Сачковать, значит, надумал? Нет, браток, ничего не выйдет! Патроны понесешь и пойдешь как миленький! Молодой, здоровый парень, а в «дохо­дяги» целит! Ну-ка, снимай мешок!

Вася, думая, что Жнвяков хочет помочь ему, охотно скинул вещмешок. Живяков взвалил его на спину, поер­зал плечами, прилаживаясь, и снял.

— Мешок как мешок. Только уложен по-дурацки. За тобой, как за ребенком, смотреть надо. Гляди, Чуткин, перейдем линию охранения, там разговаривать некогда будет. За сегодняшнее получишь два дневальства вне очереди. Надевай мешок, чего стоишь!

Конечно, при желании можно понять и Живякова. Другие уж давно отдыхают, варят кашу, а ему надо во­зиться с этим рослым и на вид здоровым парнем, кото­рый наверняка мог бы идти как все, не причиняя хлопот ни себе, ни ему, Живякову, ни командиру отряда. Ясно, сачкует... А с сачками разговор короткий. Главное, им нельзя давать никаких послаблений. Их надо заставить делать все, как положено. И этот Чуткин разойдется, как миленький пойдет...

Но Живяков ошибся. Все пять дней, пока бригада осторожно выдвигалась к линии охранения, Чуткин от­ставал на каждом переходе. Еще в Услаге он уложил мешок как положено: тяжелое — внизу, легкое — навер­ху, да и груз с каждым днем убывал. Но ничто не по­могало.

Минутное послабление себе, допущенное в первый день, как невидимая язва подтачивала его волю, а без нее разве соберешься с силами в этом тяжком, на пре­деле мучительном походе.

Так появились в бригаде первые «доходяги», и в шта­бе раздумывали, как поступить с ними...

Дата добавления: 2015-08-10