Глава третья СТОЙКОСТЬ

Они мне мешали, эти двое. Такой пустынный пляж, но принесло же их как раз сюда, где устроились мы с Митькой. Будто желая показать, что именно он, и никто другой на свете, владелец этой красивой юной женщины, толстяк не отпускал ее от себя ни на шаг и игриво баловался, то и дело хлопая по смуглой спине.

Потом они там притихли — начали рыться в объе­мистом кожаном саквояже, выволакивая на расстелен­ную скатерть пластмассовые коробки, свертки и бутыл­ки. Миттагессен — обед.

Пора и нам с Митькой перекусить. Я потянулся за своей сумкой, в которой лежало несколько бутербродов и бутылка с кока-колой, а Митька, облизываясь, подполз и уставился в мое лицо.

•— Хеллоу! — послышался веселый рев.

Толстяк, размахивая бутылкой с виски, звал меня. Нам этого не хватало.

— Послушайте...— Элен подошла и, слизнув пот с верхней губы, сказала: — Очень прошу вас — по­будьте с нами. Выпьем по рюмке. Я так устала...— Она повела глазами в сторону толстяка.

— Все время под контролем? — спросил я.— Кто он?

— Крупный промышленник из Кельна. Прикатил сюла по делам.

— Ладно, идемте!

— Эрих,— бурно гаркнул толстяк, протягивая руку.

Я сделал вид, что не заметил руки: наклонившись, разглядывал царапину на колене.

— Эрих,— повторил толстяк и хлопнул меня по плечу.— Вы моряк? Русский, да?

— Моряк. Русский.— Я внимательно поглядел на Эриха.

Лет ему — за пятьдесят. Светлые глаза, светлые ресницы, редкие рыжеватые волосы, приплюснутый, будто ОТ удара, нос, толстые губы и маленькие хрящеватые уши. Одно изуродовано — край будто откушен. Жирная, отвислостью своей напоминающая женскую, грудь. Посредине четкая татуировка — распластанный орел и три буквы «ОРР». Восточная Пруссия?!

— Русские пьют стаканами? — суетился толстяк.

— Пью стаканами с теми, кто тоже пьет стака­нами.

— Ой! — стоя на коленях, в зубах — пробка от бутылки, толстяк глянул мне в лицо встревоженным взглядом, а потом мотнул головой.— Гут,— сказал он, выплюнув пробку в песок.— Элен. И мне стакан.

— И мне,— весело и отчаянно попросила Элен.

— Между прочим, вы отлично говорите по-немец­ки,— сказал толстяк.— Где так освоили?

Я промолчал. Подумал только: «Знал бы ты, что сорок четвертый и сорок пятый годы я провел в Вос­точной Пруссии...»

— Мог ли я, сидя в каземате форта «Дона» с пробитой рукой и оторванным ухом, подумать, что спустя тридцать лет буду пить с русским? — Толстяк _; наполнил стакан. Пододвинул его мне, спросил: — Из каких краев?

— Из Калининграда.

По его лицу пошли белые пятна, глаза сузились! и превратились в две остро сверкавшие щелочки.:| И я представил себе, как эти глаза глядели из-под* железного козырька шлема через амбразуры форта, как они выцеливали русских солдат, окруживших | крепость. И давняя ненависть к тевтонам всколых­нулась во мне. Нет, я ничего не забыл и не про­стил!

— Я живу там, на улице Морской,— сказал я.— "! В доме номер двадцать три.

— Выпьем же,— предложила Элен и, балуясь, 1 толкнула меня в плечо.— Покажи, как у вас в России | пьют.

Я пил и глядел на толстяка. И тот — на меня. По его губам и подбородку, по шее и груди, подмачи вая крылья орла, текли струйки виски. Хитрит, гад. Ничего. «И с такой дозы ты сойдешь с катушек»,— подумал я и опять представил себе его там, в форте. Во время штурма Кенигсберга этот форт держался дольше всех. Гарнизон — почти одни эсэсовцы. Я находился в другом районе города, в районе клад­бища Луизы. Мы добивали там остатки «боевой группы Шуберта» — отряда партийного руководства Кенигсберга и полицейских, пытавшихся прорваться в сторону Пиллау. Мы разгромили группу Шуберта, все они полегли на кладбище. А потом нас бросили на форт «Дона». Тяжелый был бой...

Я допил. Элен протянула бутерброд с грудинкой.

...Да, к вечеру с фортом было покончено. Стихла стрельба, осел пороховой дым. На крыше форта плес­кался красный флаг, санитары хлопотали возле ра­неных, а угрюмые усатые дядьки из похоронной коман­ды укладывали вдоль мостовой трупы. По одну сто­рону — наших, по другую — немцев...

Мы молча ели.

— Как это могло произойти? — пробормотал толс­тяк и поднял на меня бесцветные глазки.— Так пре­красно все началось. Я помню парад на плацу Эриха Коха.. Кстати, что там сейчас?

— Стадион,— сказал я, подцепляя ножом черную икру.— Химическая?

— Что вы,— сказала Элен.— Настоящая..: Астра-Минская,

— Стадион? — Так вот: парад. Мне — двадцать I, Я старший лейтенант, а за моей спиной — мой

второй Твпиауский взвод.— Толстяк зажмурился. Сейчас зарыдает? Готов мужик, что ж, пей не стаканами, а рюмками.—А потом мы пошли...— толстяк смолк, оттолкнул стакан.— Как мы шли! Шауляй, Рига, Псков.— А это он не про плац. Это они моей стране шли! — А потом...— Толстяк скривился. <

— Ну вот,— рассердилась Элен.— Как выпьет, так Начинает канючить: «моя бедная родина»... А я хочу играть. Эй, русский, давай играть в футбол?.. Да вот И мяч!

Элен развернула хрустящую бумагу и кинула<:на Пасок круглый белый хлеб. Вскочила. Ударила по хлебу, и он взвился, как настоящий мяч. Оглядываясь на меня, она побежала за ним и снова кинулся. Я поймал хлеб и положил на скатерть. Хохоча, Эллен -' пробежала мимо нас, я схватил ее за ногу.

— Не тр-рогай мою жену! — рявкнул вдруг толс^/-тяк.

— Он опьянел,— сказала Элен извиняющимся тоном.

— А ты не тр-рогай мою жену,—снова пробурчал толстяк, с ненавистью глядя на меня.— Отнял у меня все! А теперь — и жену?

— Нечего было лезть в Россию,— сказал я ему и поднялся.

С недалекого шоссе послышался резкий сигнал автомобиля, кажется, за ними приехали. Отлично. Разбежавшись, я бросился в накатывающийся на пляж зеленый вал, нырнул в его основание и вынырнул по другую сторону волны. Поплыл в океан.

Как хорошо. Сколько солнца, синего неба и зеле­ной упругой воды. Обернулся: пляж то плавно подни­мался, то опускался. Немцы уехали, а по берегу вдоль самой кромки воды носился и лаял Митька. Жаль было доброго пса, и я повернул обратно.

На берегу валялись растоптанные пластмассовые коробки, сломанный зонт и вывалянный в песке хлеб. Я поднял его. Подержал на ладони: килограмма два. В блокадном Ленинграде столько хлеба я мог полу­чить лишь за две недели.

Хлеб. Одного тоненького ломтика его в какой-то из моментов блокадной жизни не хватило более шести­стам тысячам ленинградцев...

— Итак, начнем совещание... Татьяна Иванов­на...— Николай Николаевич — Ник — стянул с головы шапку, прибавил света в керосиновой лампе и кив­нул: — Мы слушаем вас.

— На 10 декабря 1941 года, то есть на сегодняш­ний день, в зоопарке осталось 20 животных,— начала Володина мама.—У всех животных общее истощение: дистрофия. У Потапа выпали клыки. Очень плохи тигры. Тигруня не поднимается, да и Василий еле шевелится. У Красавицы — расширение печени, арит­мия сердца.

— Голубушка Софья Петровна, подкиньте дров.— Ник поднялся из-за дощатого скрипучего стола. Оглядел полутемное помещение и сидящих вокруг буржуйки сотрудников.— Дорогие мои... Мы должны выдержать, должны! — громко сказал он. Володя протянул ладони к печке. Горько пахло дымом, щипа­ло глаза.— Дорогие мои, мы сейчас... Вы все знаете религиозную легенду про конец света и про ковчег. Чтобы спасти животных для будущего мира, праведник Ной взял на свой пароход...— Володя усмехнулся: «па­роход»,— всяких тварей по паре. Вот и мы. И наш ковчег-зоопарк в бурном и голодном, обстреливаемом врагами море жизни. Жестокое и губительное плавание, но, милые мои, верю — вся наша дружная команда достигнет берега. Берега весны, берега тепла, берега победы над подлым врагом!

Ник закашлялся. Володя окинул взглядом «коман­ду».

На сегодняшний день их «плавания» не было ни птичника, ни обезьянника, ни сектора хищных. А был лишь «ковчег», оборудованный в бегемотнике. Теперь сюда свели всех оставшихся в живых обитателей зоопарка.

Возле горы мешков с сеном и соломой в дальнем углу «ковчега» валялся матрац — Ник жил в беге­мотнике. Часто оставался на ночное дежурство и кто-нибудь из других членов «команды». Неспокойно было по ночам... Неделю назад неизвестные люди убили и уволокли из открытого загона двух козлов.

— Ничего. милые мои, выстоим! — продолжил Ник.

Потрескивали в печке поленья, в баке грелась иода, Евдокии прижимала к себе голодных мартышек, ПОПЫХИВАЛИ дымом Владимировна. Еще в конце нояб­ри портогрг снял животных с довольствия. Да И ЧТО они получали в ноябре? Хлебные крошки, сор, тухлую рыбу, да вонючие говяжьи внутренности... Нет теперь и этого. Быстро иссякали 'запасы жмыха и круп, смешанных с землей 'и штукатуркой, давно уже кончился овес... Каждый день в зоопарке начинался с проблемы — где добыть пищу для животных? Каждый день в город и на его окраины Ник снаряжал маленькие «промысловые» экспедиции. Искали в парках желуди, ягоды шиповни­ка И рябины, вскапывали снежные траншеи на полях, где когда-то росла капуста. Находили промерзшие кочерыжки да лоскутья нижних листьев. Обходили столовые госпиталей и воинских частей, собирали вываренные по три раза говяжьи и свиные косги. Дробили их и снова вываривали кормили хищных зверей и сами хлебали «костный» суп.

Сегодня «промысловая» экспедиция отправлялась на фронт. Было получено разрешение попытаться добыть конину. Где-то в районе Средней Рогатки валялись на «нейтралке» трупы убитых еще в конце октября коней.

Пора. Володя уложил на самодельные, из четырех лыж с деревянной'платформой сани двуручную пилу, топор, мешки и поволок сани к выходу. «Татьяна Ивановна, идемте, голубушка»,— позвал Ник.

...Какой мороз. Дух перехватило. Пустынно. Горы снега. Обвислые, порванные, покрытые мохнатым инеем трамвайные провода. Серая, вяло колышущаяся очередь у хлебного магазина.

Прошли еще мимо одной, куда более длинной, чем и булочную, очереди. Это — в эвакопункт.

Женщина в красной лисьей шубе окликнула маму. Прижавшись к ней, похожая на нахохлившегося больного воробья, стояла печальная девочка лет шести. Володя узнал их: мамина подруга тетя Валя с дочкой Фросей.

Снег противно ныл и скрипел под полозьями саней. Сизая морозная дымка стлалась над Невой, к которой они вышли: там и сям на белом полотнище реки виднелись группки людей. Люди издали были похожи на птиц, которые обычно по весне держатся возле прорубей. И люди толпились и сонно передви­гались возле ледяных парящих полыней; за водой пришли.

Чтобы сократить путь через Неву* спустились на лед.

Похожий издали на куль тряпья, сидел у маленькой лунки рыболов. Володя пригляделся: ведь это дядя Коля-капитан!

— Клюет? — спросил Володя.

— Кати, кати своим фарватером,— буркнул рыбо-лов.~ Вначале про клев, а потом: дядя, дай рыбку. Человек уже пятьдесят подходило.— Он внимательно вгляделся в лицо Володи.— Иди,иди.

Он не обиделся, нет...

Они пересекли Неву и поднялись на набережную возле вмерзшего в реку крейсера. Грохот его орудий и орудий других корабле» Балтийского флота, паля­щих по далеким позициям врагов, уже стал привыч­ным в жизни города. Они шли очень долго. По набе­режной Невы, мимо Исаакия, Мариинского театра, Никольского собора, потом — по бесконечно длинному Международному проспекту. Чем ближе к окраине города, тем становилось оживленней. Впереди пока­зались надолбы и ежи, сваренные из рельс. В надол­бах был узкий проход.

— Назад, назад. Куда тащитесь?! — закричал им низенький боец в белом полушубке, когда они подошли к надолбам.— Дальше ходу нету. Фронт. А ну, вертай-тесь...

— А у нас разрешение райисполкома,— сказала мама.

— Что же,— сказал, сворачивая мамину бумагу боец в белом полушубке.— Двигайте вон к тем развалинам. Когда остановят, скажите: к лейтенанту Пургину...

«Пургин! Неужели он?» — обрадовался Володя и уверял себя: он. Конечно, он. Фамилия реДкая...» И торопился, готов был бежать, но мама и в особен­ности Ник шли слишком медленно, время от времени их останавливали и показывали, куда идти дальше,

В блиндаже лейтенанта Пургина, устроенном в подвале здания, было тепло. Двухэтажные нары, на верхних спал бородатый красноармеец и, раскагисто храпел; посередине блиндажа — стол, раска­ленная докрасна печка.

Лейтенант Пургин, дымя «козьей ножкой», читал мамину бумагу, а Володя глядел и глядел в лицо Пургина: не узнал. Ник топтался возле лейтенанта и торопливо, будто опасаясь, что его перебьют, рас­сказывал.

— На нейтралке валяются несколько туш — про­ворчал Пургин, укачивая забинтованную руку.— Но никого с вами послать не могу.

— И не надо! — замахал на него руками Ник.

— Туши — как чугунные...

— А у нас — пила!

— Если я кого с вами пошлю и что с бойцами слу­чится, мне под трибунал. Каждый боец на счету.

— Ради бога! Мы сами.

— Сами, сами,— пробурчал Пургин, кривясь. По! звал: — Валька! А ну, сваргань нам кипяточку. И разыщи Кононова.— Пургин встал, остановился на­против Володиной мамы.— Подрывника пошлю впе­ред. Рванет он тушу, а уж разделывайте вы ее сами. Ох, рука ноет. А санитара убило сегодня...

— А вы меня не узнаете? — спросил Володя.— Помните: вечер в школе... «Мы шли под грохот кано-НаДЫ...»

— ВОЛКОВ? Ну да! — Лицо Пургина дрогнуло в улыбке,

— Покажите-Ка мне вашу руку,— сказала мама и стала разбинтовывать.

До ночи, когда можно будет, как выразился Пур­гин, «шурнуться на нейтралку», было еще далеко. Ник пристроился в уголке блиндажа на брошенные прямо на пол матрацы и спит. Володя лег рядом. «Фьялка. Куда ты пропала? Фьялка,— бубнил в про­тивоположном углу блиндажа телефонист.— Фьялка, я — Незабудка. Фьялка, докладывайте обстановку. Так. Слушаю».

Володя закрыл глаза. Как тепло. Тихий говор: это мама с Пургиным. Бурный храп. Жизнь...

...Ярко светила луна. Казалось, будто распаленный лунный свет серебристыми струйками лился с неба и растекался по холмам и полям, лежавшим впереди окопа, и по проволочным заграждениям. За проволо­кой сухо ахнуло, и Володя увидел, как посредине поля взметнулся белесый столбик снега. И тотчас с немец-кой стороны застучал пулемет, в небе полыхнули одна за другой несколько ракет. Огненная трасса прошила где-то морозный воздух, и пули, как гаснущие искры, упали где-то' далеко в тылу позиции. Послышался шорох. В окоп кулем свалился боец в белом халате.

— Что так долго? — спросил Пургин.— Нашел коняшку?

— Нашел. Рванул... Выковырнуло его изо льда,— ответил боец. Пули вдруг прошлись по краю окопа, и посыпались куски смерзшейся земли. Ярко-желтая ракета вспорхнула в небо.

— Очень большой риск,— сказал лейтенант Пур­гин.— Луна!

Он полз впереди. Володя с санями — за ним. Мама подталкивала сани, и он, оборачиваясь, шипел на нее:

— Отстань. Сказано ж на расстоянии пяти мет­ров!

— Застревают же,— оправдывалась мама.— Вот видишь, опять. Вот видишь.

Два желтых шара всплыли. Володя вжался в колю­чий снег. Какая яркость! Ощущение было таким, что сотни вражеских глаз разглядывают их. Вот сейчас вжарят из пулеметов, вот сейчас...

Одна из ракет рассыпалась искрами. Вторая упала в снег.

Снова поползли. Вот ложбинка, про которую гово­рил лейтенант Пургин, здесь уже безопаснее: спасает от пуль, пролетающих выше нее. Здесь и побросали осенью подстреленных коней... А вот и вывороченный взрывом. Приподнявшись на четвереньки, Ник кинулся к черной, с задранными ногами конской туше и зама­хал руками: быстрее. Они начали пилить.

...До зоопарка добрались поздно вечером. Пока с помощью Софьи Петровны рубили и пилили конину зверям, наступила ночь. И Ник запретил им идти домой, мало ли что может случиться?

...Вокруг своей «орудии» ходил Саша. Увидев Волковых, замахал рукой: подождите.

— Вовка, я тут несколько хороших досок выгреб из снега,— сказал он глухим, стылым голосом.— Поставил возле твоей двери... Машина наша полома­лась, снаряды подвезти не на чем.

— Возьми наши сани! Помоги только дотащить меток К квартире. И приходи попозже. Будет королев­ский ужин,

Саша ЧТО-ТО буркнул и, подхватив мешок, зашагал ПО лестнице, • Володя пошел к Гринькову. Толкнул Дверь, они была открытой, и он двинулся на слабый свет КОПТИЛКИ. Укутанный в одеяло Гриньков сидел в Кресле, разбирал ноты. Он был, видно, очень слаб. Трудом выпутался из одеяла, собрал ноты, сунул ПОД мышку футляр с трубой и пошел следом за маль­чиком...

На заводе, где работал теперь Ваганов, Володю хорошо знали, он там бывал уже несколько раз. Вах­тер у двери кивнул: здравствуй, проходи. И показал рукой: направо, Ваганов в цеху.

Лед и снег на ступенях. Холодина. И вдруг,—-рокочущий и резкий грохот, автоматная пальба. Все стихло. Еще короткая очередь. И опять тишина. Володя потянул запищавшую на петлях дверь. «Б-бах," бах!> — прогремели два одиночных выстрела. \.

— Черт бы его побрал! — услышал Володя знако­мый голос, а потом стук и звон металла.

Окна небольшого цеха были заколочены досками. Темень-то какая. Лишь две самодельные, из снаряд­ных гильз, коптилки едва светили в двух углах цеха. Несколько фигур двигались в одном углу помещения, там было слышно позвякивание металла; в другом углу ходил взад-вперед сутулый человек — Ваганов. Уже с месяц он не появлялся дома, спал на койке, что стояла возле печки.

Цепляясь ногами за какие-то провода, Володя направился к Ваганову. Такой холод, а тот в ватнике нараспашку и без шапки. Желтолицый, бородатый, страшный... Володя окликнул его, и Ваганов несколько мгновений глядел в лицо мальчика, будто не узнавал его, а потом улыбнулся, обнял за плечи, и они вместе пошли к железному столу, на котором стояла коптил­ка, лежали какие-то блестящие металлические детали и автомат. Патроны насыпаны горкой, под ногами зазвенели гильзы.

— То палит, с-собака, то нет! — яростно прогово­рил Ваганов и, схватив автомат, направил его стволом в угол цеха.

Будто вся побитая оспой, матово посверкивала там большая свинцовая плита. Ваганов нажал курок. Загрохотало. Автомат пальнул короткой очередью и смолк.

— Опытный образец, Вовка. Монтируем линию, чтобы поставить машинку на поток, а он, гад, то палит очередями, то нет... Ничего, сделаем. А как Татьяна Ивановна?

— Нормально,— как можно бодрее сказал мальчик.

— А что у тебя в тряпке?

— Это мы с мамой и Ником на нейтралку ходили, конины добыли... Держите.

Ваганов уставился на промороженный кусок гру­бого мяса, потом со всей силы грохнул кулаком по столу.

— Пр-рохоров! Прохоров! Мальчишка нам жрать принес, слышишь? На нейтралку он ходил... а мы?.. Что? Не спал трое суток?

— Делайте автомат побыстрее,— сказал Володя.— Я пошел.

Дома уже было тепло, все сидели вокруг гудящей, раскалившейся до малинового цвета печки. Бабушка взглянула на Володю и слабо, как-то виновато улыб­нулась ему.

Рядом с ней, накинув шинель на плечи, сидел зенитчик. Широкие его ладони были черными от мас­ла и копоти.

Мясо было жестким и весьма густо попахивало, но никто не обращал внимания на такие мелочи. Все молча ели, только ложки позвякивали в тарелках: вкусно! Саша держал миску в ладони, и она казалась маленькой в его лапище. Гриньков что-то бормотал, посмеивался и время от времени поглядывал на трубу, которая лежала на его острых коленях. И Володе казалось, что Гринькову хочется и трубу накормить «конинным» супом.

Под утро бабушке стало очень плохо. Она металась под одеялом, стонала. Мама напоила ее подогретым мясным супом, бабушке вроде бы стало легче. Она утихла, успокоилась. А потом закрыла коричневыми ладошками маленькое лицо, будто не желая, чтобы Володя глядел на нее. Вдруг шевельнулась. Она попы­талась встать и показала глазами на буфет: — Там... Там!

— Что — там? — спросил Володя и наклонился. Нет, не понять.

Бабушка умерла под утро. Умерла, раскинув руки, будто желая взмахнуть ими, чтобы улететь как птица.

На другой день Володя открыл буфет, стал разгля­дывать... Бутылки, пустые банки... О чем просила бабушка? Картонная коробка, медный тазик, проти-иеиь. Фаянсовая посудина, в которой до войны бабуш­ка держала крупу. Володя поднял крышку. На дне банки лежало десятка полтора маленьких сухариков: бабушка утаивала- по кусочку хлеба от своих ста двадцати пяти граммов и сушила эти сухарики — для него и мамы.

$ " '

— Кострова, мы переводим вас в другой госпи­таль,— сказали Лене, когда она по вызову пришла^'в* отдел кадров.— Вот документы. В ближайшее время госпиталь эвакуируется через Ладогу. '«

— Хочу остаться в городе,— сказала Лена.— Я ро­дилась тут. Тут похоронен мой отец...

— Это приказ. Идите.

Лена отправилась по указанному адресу. Было так морозно, что, кажется, воздух заледенел, он не втекает в легкие, а ледяными иглами продирается через ноздри и горло. Какая гнетущая, ледяная пустынность. Не­ужели где-то существует иной мир? Мир тепла, чистых розовых лиц, мир детского смеха? Лена подумала об этом и оглянулась: вяло переставляя ноги, брели молчаливые, похожие больше на огородные пугала, чем на людей, фигуры. Неужели никогда не наступит возмездие, неужели зло не будет наказано? Будет, будет, будет! И эта вера должна дать силы перенести все-все.

Госпиталь, куда направлялась Лена, находился на Петроградской стороне, а она шла с Литейного по Невскому. Свернула под арку Генерального штаба, пересекла площадь у Зимнего. Невдалеке оглуши­тельно громыхнуло. Это боевой корабль бил по фа­шистам. Еще ударило, еще.

Это уже разрывы фашистских снарядов.

У Лебяжьей канавки Лена спустилась на лед Невы.

Сизая дымка стлалась над серым льдом. Глубо­кие тропинки были протоптаны к прорубям, будто сетка морщин на белом покрове реки. Там н сям видне­лись черные фигуры с ведрами, бидонами, чайниками. Лена перешла Неву и замедлила шаги: вон в той улочке виднеется здание их школы. Потом там был госпиталь...

Идти надо было к Тучкову мосту, но Лена свернула направо, к зоопарку — очень захотелось узнать что-нибудь о своем школьном приятеле. Осталось ли что-нибудь от зоопарка? И вдруг услышала из глубины: «тюк-тюк...» Вроде кто-то дрова колет. Вот и тро­пинка. Над одним из зданий из трубы курился дым, а возле здания, за железной загородкой... три громад­ных заснеженных зверя!.. Лена ахнула и побежала, прижалась к ограждению, заглянула внутрь вольеры. Там стояли... три бизона. Бизоны? Но как же... Расте­рянно улыбаясь, Лена оглянулась, будто желая у кого-нибудь спросить: мне это не кажется? Один из бизо­нов наклонил рогатую голову и с явно недружелюб­ным намерением направился к Лене. Его густая грива была вся в снегу, снег лежал на спине, морде, это было так красиво — живое животное, блеск серди­тых карих глаз! Лена засмеялась и протянула руку, не пугаясь грозного вида бизона, позвала:

Дата добавления: 2015-07-25