Примечания. 1Казачество. Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем казачества

1Казачество. Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем казачества. Ростов-на-Дону, 1992. С.39.

2Там же. С.32.

3Мелихов Г.В. Маньчжурия далекая и близкая. М., 1991; Печерица В.Ф. Восточная ветвь русской эмиграции. Владивосток, 1994; Мельников Ю. Русские фашисты Маньчжурии (К.В. Родзаевский: трагедия личности) // Проблемы Дальнего Востока. 1991. № 2. С.109-121; № 3. С.156-164; Чернолуцкая Е.Н. Антисоветская деятельность военно-политических эмигрантских объединений в Маньчжурии и политические репрессии на Дальнем Востоке СССР в 30-е гг. // Межд. науч. конф. «Миграционные процессы в Восточной Азии». 20-24 сент. 1994 г.: тезисы докл. и сообщ. Владивосток, 1994; Дубинина Н.И., Ципкин Ю.Н. Об особенностях дальневосточной ветви российской эмиграции (на Материалах Харбинского комитета помощи русским беженцам) // Отечественная история. 1996. № 1. С.70-84 и др.

4История казачества азиатской России. Т. 3. ХХ в. Екатеринбург, 1995.

5Худобородов А.Л. Казачья эмиграция // История казачества Азиатской России. Екатеринбург, 1995. Т.3. С.151-192; Он же. Деятельность казаков-эмигрантов в Китае по сохранению традиций казачества (1920 — 1930-е гг.) // Россия и Восток: проблемы взаимодействия. 3-я межд. науч. конф.: тезисы и доклады. Ч. 2. Челябинск, 1995. С.126-128; Он же. Опираясь на прошлое, смотреть в будущее (О книге «Казаки России. Проблемы истории казачества».) // Вестник Челябинского государственного педагогического института Исторические науки, 1995. № 1. С.119-123; Он же. Вдали от Родины: Российские казаки в эмиграции. Челябинск, 1997 и др.

6Сергеев О.И. Казачья эмиграция в Китае // Межд. науч. конф. «Граждан­ская война на Дальнем Востоке: итоги и уроки». Тезисы докл. и сообщ. Владивосток, 1992; Он же. Казачий союз в Шанхае // Межд. науч. конф. «Миграционные процессы в Восточной Азии». 20-24 сент. 1994 г.: тезисы докл. и сообщ. Владивосток, 1994; Он же. Казачья эмиграция в Китае: сохранение традиций и новации мировой истории: от прошлого к будущему // Мат. межд. науч. конф. 18 — 20 июня 1996 г. Владивосток, 1997. С.171-178.

7Худобородов А. Л. Вдали от Родины: российские казаки в эмиграции. Челябинск, 1997. С.19, 20.

8Сергеев О.И. Казачья эмиграция в Китае: сохранение традиций и новаций жизни // Дальний Восток России в контексте мировой истории: от прошлого к будущему. // Мат. межд. науч. конф. Владивосток, 1997. С.171.

9Долгих А.И. Казачья эмиграция 1920 — 30-х гг. // Казаки России. (Проблемы истории казачества). М., 1993. С.219-220.

10Там же. С.219.

11Оренбургское казачье войско: Исторические очерки. Челябинск, 1994. С.138.

12ГАХК. Ф.830. Оп.1. Д.164. Л.4.

13Исторический архив. 1995. № 5-б. С.168.

14ГАХК. Ф.1128. Оп.1. Д.1. Л.1-6.

15ГАХК. Ф.1128. Оп.1. Д.115. Л.9, 10, 11.

16Там же. Д.40, л. 12.

17Там же. Л.57.

18ГАХК. Ф.1128. Оп.1. Д.75. Л.35-36.

20Худобородов А.Л. Вдали от Родины… С.45.

21Казачий словарь-справочник. Т.1. М., 1992. С.276.

22ГАХК. Ф.1128. Оп.1. Д.102. Л.47.

23Там же. Л.47, 48

24Там же. Л.29, 30, 31.

25Худобородов А.Л. Вдали от Родины… С.40.

26Там же. С.41.

27Там же. С.43.

___

* Статья подготовлена при поддержке гранта ДВО РАН № 06-III-А-11-442.

В.Д. Иванов

Дальневосточное казачество
на российско-китайской границе:
исторический взгляд на современные проблемы приграничья

Две великих азиатских страны — Россия и Китай — в ис­тории своего соседства пережили и взлеты, и падения — вплоть до военных столкновений. Однако и там, и здесь осознают необходимость перспектив длительного общежития, пытаются найти приемлемые компромиссы в собственных интересах, намерены развивать экономическое и культурное сотрудничество на благо будущих поколений. Особую роль в этом процессе призвана играть российско-китайская граница, имеющая реальные возможности в наступившем столетии стать основным регионообразующим фактором в Центральной Азии и на Дальнем Востоке. В связи с этим необходимы глубокие и обоснованные исследования истории и особенностей становления этой границы, развенчание множества мифов и псевдонаучных теорий, касающихся этой темы, поскольку цена вопроса очень велика.

Следует особо подчеркнуть, что нынешняя линия государственной границы между Россией и Китаем сложилась лишь в середине прошлого столетия, в то время как русские казаки землепроходцы вышли на Амур за двести лет до этого. Впервые об Амуре якутские воеводы узнали из двух независимых, но взаимодополняющих источников: от казачьего атамана Максима Перфильева, исследовавшего Забайкалье («На Шилке-реке (Амур) живут многие даурские пашенные люди... а со­боли у них...покупают китайские люди») и от землепроходца Ивана Юрьевича Москвитина, вышедшего в 1639 г. на Охот­ское побережье и ссылавшегося на сообщения местных тунгусов о большой реке на юге, называемой Монгму — злая или большая вода1. Эти сведения стали известны примерно в одно время: в 1640-1641 г.

15 июля 1643 г. якутский воевода стольник Петр Головин отдал распоряжение о первой целенаправленной экспедиции по исследованию Амура: «Идти из Якутского острогу письменному голове Василию Пояркову и Зею и Шилку реку для го­сударева ясачного (сбора) и медной и свинцовой руды, и хлебы..»2. Поярков со своим отрядом преодолел почти восемь тысяч километров, собрал значительные материалы, касавшиеся местного населения и территории. Проведя в общей сложно­сти в походе три года, экспедиция Пояркова нигде не встретила маньчжуров. По отрывочным сведениям, полученным от мест­ного населения, где-то далеко к югу от Амура лежат владения князя Борбоя (Богдоя?) — искаженного маньчжурского Богдохан (великий владыка, священный хан). Сами же мань­чжуры совершали военные набеги лишь на дауров и дючеров, живших в верховьях Амура. Племена же среднего и нижнего Амура никому налогов не платили и никакой власти над собой не признавали, — то есть государственной системы в этих местах попросту не существовало»3.

Окончательно закрепил Амур за российским государством Ерофей Павлович Хабаров. На Амур началось переселение крестьян и казаков, Забайкалье застраивается городками и острож­ками.

К этому времени уже сложилось противостояние русских и маньчжур по всей линии соприкосновения. Началось оно с вооруженных стычек с казаками Хабарова (Ачанский острог, сражения на Амуре). Причиной послужило стремление новой маньчжурской династии, проводившей экспансию внутреннего Китая, обеспечить себе безопасные тылы. В ходе реали­зации этого замысла, после многочисленных столкновений с казачьими гарнизонами и отрядами в Забайкалье и на верхнем Амуре, в 1682 г. маньчжуры ниже устья Зеи заложили город Айгун — крепость, отлично укрепленную и обеспеченную всем необходимым. Именно она послужила базой подготовки военной экспедиции, имевшей задачу разрушить систему русских приграничных укреплений и тем самым лишить их политического влияния в Забайкалье и Приамурье, не допустить перехода многочисленных тунгусских и даурских племен в русское подданство. Ключевым звеном в русской обороне стала крепость Албазин.

Эпопея албазинской обороны длилась с перерывами без малого три года: с 1685 по 1687. Итогом этого противостояния, вымотавшего до предела как наступавших, так и оборонявшихся, стал Нерчинский мирный договор 1689 г., заключенный под сильнейшим давлением значительно превосходивших сил маньчжур.

Государственная граница по этому договору была крайне неопределенна (кроме участка по реке Аргуни), намечена лишь в общих чертах. Названия рек и гор, служивших географи­ческими ориентирами, не были идентичными в русском, латин­ском и маньчжурском экземплярах договора, что позволяло их по-разному толковать. В момент подписания договора точных карт у сторон не имелось, а демаркация ее не проводилась вообще. При подписании договора обмен картами с нанесенной на них линией прохождения границы между двумя странами произведен не был.

С этого момента началось планомерное освоение россий­ско-цинского приграничья забайкальскими казаками: правительство выделило казакам землю, которую они должны были обрабатывать и сами себя кормить. Хозяйственная деятельность и воинская служба на Восточной границе Русского государства — вот главные задачи, которые стали выполнять казаки Забайкалья4.

Вплоть до 1727 года (Буринский трактат и Кяхтинский договор) реально граница между Россией и Монголией — цинским протекторатом — на местности обозначена не была. После подписания договора линия границы проводилась по естественным природным ориентирам и рубежам — вершинам сопок, хребтам и рекам. В разменных письмах говорилось: «По... разграничению от Шабин-Абата до Аргуни северная сторона Российскому империю да будет, а полуденная сторона Срединному империю да будет»5.

Из-за недостатка сил для охраны такой громадной границы в 1752 — 54 гг. Российское правительство принимает решительные и достаточно жесткие меры по заселению казаками пограничной линии. С этих пор начинается непрерывная служба забайкальских казаков. В 1760 г. был сформирован пятисотенный тунгусский конный полк под командованием князя Гантимура, который вместе с нерчинскими казаками стал основой пограничного забайкальского казачества. В 1764 г. Сенатским указом были сформированы 4 бурятских полка общим числом 2400 человек для охраны Селенгинского участка границы. Созданы они были на родовой основе: полки Ашебагатова, Цонголова, Атаганова, Сортолова). Практически вся граница с Монголией охранялась казаками из бурят и тунгусов. В 1772 г. на границе было поселено 800 русских селенгинских, нерчинских и иркутских казаков вместе с женами и детьми. До 1842 г. казаки были подчинены гражданскому ведомству и рассматривались только как полицейская и пограничная сила, но после 1842 г. — подчинялись военному министерству.

Особенностью приграничного казачества с самого начала его формирования был его многонациональный состав. Национальная политика того времени была исключительно продумана: своим указом от 6 марта 1783 г. Екатерина Вторая предлагала принять все меры к тесному сближению с инородцами и представить к производству в чины (в благородное состояние) тех из них, кто окажется достойным6.

Однако все эти части не были сведены под единое командование вплоть до 1851 г. — пока не было создано высочайшим повелением Забайкальское казачье войско по представлению и на основании положения, разработанного генерал-губернатором Восточной Сибири Н.Н. Муравьевым. В состав Забайкаль­ского казачьего войска вошли практически все пограничные казаки, Забайкальский городовой казачий полк, все станичные казаки Забайкальского края, а также все бурятские и тунгусские полки. Во вновь созданном войске числилось почти 50 тыс. казаков, и подчинялось оно не командующему войсками, а непосредственно генерал-губернатору, а через него — военному министру империи7.

В 1850 г. были осуществлены несколько практических шагов для закрепления вдоль Амура: Г.И. Невельской поставил военный пост в устье Амура, а экспедиция астронома Л.Э. Швар­ца, пройдя всю Манчжурию, вышла к устью реки Суйфун у основания полуострова, который впоследствии будет назван именем Н. Муравьева-Амурского, и произвела там астрономические наблюдения8.

После войны 1854-55 гг. наступило время окончательного разрешения вопроса о границе. Были заключены Айгунский (1858) и Пекинский (1860) договоры о разграничении с Дайцинской империей. На основании этих договоров граница проходила по середине Амура до устья Уссури, затем вверх по течению Уссури вплоть до устья реки Тумень-Улы (она же Туманган, Тумыньцзян)9. Протяженность границы увеличивалась более чем втрое. Для защиты и освоения приграничья было сформировано в 1858 г. Амурское казачье войско, в состав которого были зачислены забайкальские казаки, каковым предстояло расселиться вдоль Амура и Уссури.

C созданием в 1889 г. Уссурийского казачьего войска (УКВ), формирование приграничного населения было фактически завершено.

Богатейший опыт хозяйственно-экономического освоения и развития приграничья, которое наработало дальневосточное казачество, имеет исключительную историческую ценность, но он до сих пор не востребован, а это были крепкие экономически развитые войсковые, станичные и поселковые хозяйства. Местные казачьи органы самоуправления в лице станичных и поселковых сходов, как распорядительные органы, и станичные и поселковые правления и соответственно атаманы, как исполнительные органы и должностные лица, были прямым образом заинтересованы не только в экономическом и хозяйст­венном благополучии казачьих общин, но и в сохранении и развитии природных, земельных, сырьевых ресурсов при­граничных территорий. Многие забайкальские, амурские и уссурий­ские казаки имели хорошо налаженные хозяйственные, торговые и культурные связи с населением сопредельной терри­тории, знали китайский язык и хорошо говорили на нем. Молодые казачата учили разговорный китайский язык в семье и при общении, что было необходимо как для подготовки к охране границы, так и в хозяйственном и бытовом общении и сотрудничестве с населением сопредельной территории. На основе завязывающихся различных форм хозяйственных, торговых и прочих связей складывались межличностные от­ношения. У казаков, с детства воспитанных на казачьих традициях, понятия достоинства, чести, порядочности, ответственности, уважения к представителям других наций и вероисповеданий являлись не отвлеченными моральными категориями, а требованиями выживания в экстремальных условиях приграничной жизни, выработанные веками жизни их предков. Отсюда — за­вязывались на долгие годы дружественные межличностные отношения, что прямым образом сказывалось на общей социально-политической обстановке в приграничье и давало возможность местным властям её контроля и оперативно решать возникающие проблемы.

После революции, с упразднением казачьих войск, охрана границы была возложена на специально созданные Пограничные войска, подчиненные органам государственной безопасности. Вдоль границы была отведена полоса отчуждения, выведенная из хозяйственного оборота. Таким образом, об экономическом освоении приграничья речи не шло.

В настоящее время, следует подчеркнуть, что охрана го­сударственной границы в полной мере поставленной задаче не соответствует. Очевидно, речь должна идти о некоей комплексной модели организации охраны государственной границы с ее одновременным хозяйственным освоением. Необходимость этого продиктована множеством объективных условий — перечислим основные.

Для России тесные отношения с Китаем — не роскошь и даже не проблема выбора, а абсолютная и долговременная необходимость.

Никогда за последние десятилетия отношения между Россией и Китаем не были столь тесными и свободными, как в настоящее время. Появилась возможность для частных лиц ездить в соседние страны, обмен превысил несколько миллионов с каждой стороны. В то же время россияне упускают мно­жество возможностей в этом процессе. Прошлое скорее мешает, чем помогает им. В России еще не избавились от остатков комплекса превосходства по отношению к соседям. К Китаю не проявляется должного интереса, китайский язык только на­чинают фундаментально изучать.

Россияне не осознают в достаточной мере, какой образ России сложился в Китае на протяжении ХIХ-ХХ вв. Для китайцев российский империализм — не пропагандистский штамп, а часть собственной истории. Обмены на неправительст­венном уровне довольно редки, осуществляются по китайской инициа­тиве и в китайских интересах. Многих россиян приводит в ужас перспектива того, что в России может появиться более или менее значительное постоянное китайское население. За три четверти века существования «Дальневосточной крепости» там уже забыли, что перед Первой мировой войной в крае про­живало, по разным данным, от 300 тыс. до 500 тыс. китайцев.

Толерантность россиян-дальневосточников к китайским, а также корейским иммигрантам крайне низка, что в будущем не только может затормозить развитие региона, но и способно стать источником реальных проблем, главная из которых — всяческая политическая спекуляция вокруг так называемой «желтой опасности»10. Нельзя полностью отрицать сущест­вование этой угрозы, однако сущность ее гораздо сложнее и углуб­леннее, нежели в этом пытаются убедить российского обывателя.

В самых общих чертах суть этой угрозы в том, что в стране отсутствует единый подход к миграционной политике, что создает глубокий правовой вакуум в приграничье, которым пользуются для неуправляемого его заселения и, как следствие, для его криминализации. Причем как с китайской, так и с российской стороны. В последние несколько лет именно криминальная ситуация в приграничье является одной из самых обсуждаемых тем на встречах китайских и российских пограничников. Естественно в первую очередь те же криминализи­рованные структуры в наибольшей степени заинтересованы придать этой ситуации националистическую окраску — для выгод в противостоянии с конкурентами. Наиболее выгодные территории экономического сотрудничества исключаются из налого­образующей экономической деятельности.

В такой ситуации роль и место приграничного населения, в том числе казаков, в процедуре практических межгосударст­венных взаимоотношений должны быть определены конкретно и обоснованно. К сожалению, эта проблема не находит не только реального разрешения, но даже подходы к ней не рассматриваются. В то же время с сопредельной стороны предпринимаются реальные и практичные шаги. В последние годы по инициативе местных китайских властей (в том числе и пограничных) обсуждались практические меры по организации безвизового обмена в ближайшем приграничье (такие пере­говоры проходили в Приморском и Хабаровском краях, Амур­ской области), что реально делает возможным уход пред­принимательства со всеми налогами с российского рынка к соседям.

Однако в отличие от Китая Россия не торопится предпринять реальные и обоснованные шаги к развитию собственного приграничья.

Из-за абсолютно несоизмеримого соотношения демографических показателей России и Китая (266 млн. населения в приграничных провинциях Цзилинь и Хэйлуцзян против при­близительно 8,4 млн. в Забайкалье и на Дальнем Востоке вмес­те взятых) процесс миграции китайцев на территории Сибири и Дальнего Востока абсолютно неизбежен. Мало того, он уже идет, и управление им (разовые операции типа «Иностранец») совершенно не соответствует важности задачи и сложности обстановки. Сам процесс не отслеживается, и реальных данных о китайском населении в России практически нет.

Ни о какой роли казачества в этом процессе говорить не при­ходится — и не столько из-за малочисленности казачества (в сред­нем число казаков, состоящих в юридически оформленных общинах в т.ч. и реестровых, по областям и краям Даль­него Востока составляет доли процента от общего числа на­селения), сколько из-за полного отсутствия приграничной политики как таковой. Власти субъектов Федерации пытаются решить эти проблемы самостоятельно, самыми разными путями: от заставы «Казачий Хасан» до строительства православных Храмов на спорных территориях. Эти акции одноразовы и нескоординированы, — а значит, не подчинены единому замыслу и общему управлению.

В такой ситуации казачество востребовано лишь как сила для реализации политики конкретного губернатора — если он сочтет нужным их задействовать. Самостоятельная деятельность казачества как приграничного населения в данной модели отсутствует. Смена губернаторского курса после очередных выборов превращает казачьи общины в политиканствующие группировки, противостоящие друг другу по признаку «свой чужой». Что наглядно проявилось в Приморском крае на примере Уссурийского казачьего войска. Возрожденное в 1991 г. УКВ к концу 90-х годов представляло собой единую хорошо организованную общину, пользующуюся влиянием и уваже­нием, как у местного населения, так и во властных структурах. Достаточно отметить, что в 1997 г. был принят «Закон о казачестве в Приморском крае» (в России только ещё в 2-х субъектах РФ приняты подобные законы). Но смена политических ориентиров во властных структурах и амбициозные внутренние позиции отдельных казачьих лидеров привели к расколу в войс­ке, отчего проиграли не только казаки, но и сама идея использования казачьего потенциала для перспективного развития приграничных территорий.

Провозглашенное намерение привлекать казаков к государ­ст­венной службе (политикой эту деятельность называть пока рано) — не дает ожидаемого результата. С принятием Федерального закона «О государственной службе казачества» казаки, состоящие в реестровых казачьих организациях, несут государственную службу, однако она никак не отличается от той же государственной службы, которую несут неказаки. Существует расхожее мнение относительно того, что эти противо­речия будут разрешены с принятым Законом о казачестве, одна­ко в реальности все обстоит как раз, наоборот: до тех пор, пока особенности казачьей государственной службы не будут выявлены на принципиальном уровне, закон останется существовать де-юре, а не де-факто.

Можно сделать вывод о том, что любая попытка возродить казачье сословие в федеративном демократическом государстве с рыночной экономикой обречено на провал. Упования на Закон о казачестве не приведёт казачьи общины в состояние единой юридически оформленной общности, объединяющей всё населения, причисляющее себя к казачеству, поскольку Закон причисляет к данной категории только казаков, вступивших в го­сударст­венный реестр и участвующих в государственной службе, а остальное население (дети, старики, казаки, участ­вующие в других экономических сферах деятельности) оста­ётся вне статуса казачества.

И Закон сам по себе работать не будет, а единой комплексной программы развития приграничья не существует. В этом сценарии в казачестве очень быстро выделятся собственная номенклатура, которой будет совершенно безразлично, каким количеством казаков руководить и каким должен быть продукт этого руководства. Важнее будет приобщенность к высокой государственной политике, участие в процессах, способных раскрутить как самих казачьих лидеров, так и политические группировки, которые их поддержат или используют в интересах собственной политики. Политический век таких политических лидеров, как правило, недолог.

Созданный в июне 2003 г. Совет по делам казачества при полномочном представителе Президента Российской Федерации в Дальневосточном федеральном округе, мог бы стать тем инициирующим и координирующим центром, который разрабатывал бы модели приграничной политики и развития приграничных территорий ДФО в рамках федеральной программы развития регионов Сибири и Дальнего Востока, но реальных шагов в своей деятельности он за это время не осуществил.

Если рассматривать казачество как некую идеальную модель существования приграничного населения, то в этом случае можно выявить критерии, руководствуясь которыми, модель можно попытаться реализовать на практике. Однако для создания такой модели необходимо проделать определенную подготовительную работу, которая может занять больше времени, чем собственно разработка модели.

Прежде всего, следует выявить реальное отношение к казачьей идее и к современным казачьим структурам со стороны определенных социальных групп: постоянного населения приграничья, исполнительной и законодательной властей, этни­ческих сообществ, представителей традиционных и нетрадиционных конфессий. Обязательно следовало бы знать от­ношение к казачеству сопредельной стороны. Кроме того, необходим глубокий и всесторонний анализ реальных потреб­ностей приграничных территорий в развитии их со­циально-экономической инфраструктуры, государственной службы, перспектив территориального и регионального раз­вития. И, наконец, необходимо соотнести развитие казачьего движения с общей политикой государства в конкретных регионах и направлениях.

В этом смысле важнейшим, принципиальным вопросом становится категориальное определение казачества как субъекта политического действия. В том, что касается приграничной политики, казачество может рассматриваться только как часть приграничного населения и никак иначе. Тогда казачество может стать формальным представителем интересов населения приграничных территорий в системе политической власти. Однако в этом случае количественный и качественный состав казачества и политика в отношении его должны кардинально измениться. Для этого многое следует пересмотреть и в казачестве, и в государственной приграничной политике.

Следует подчеркнуть, что практически все субъекты федерации, расположенные вдоль границы, признают тот факт, что их приграничные территории имеют значительное преиму­щество в возможностях собственного развития. Причем это преимущество тем значительнее, чем более скоординированы усилия различных уровней государственной власти на острие этого развития. Отсюда весьма актуальной становиться задача создания единой комплексной программы развития приграничных территорий. Сегодня этого нет.

По сути, эта программа должна представлять собой свое­образную модель охраны границы с одновременным экономическим развитием прилегающих территорий, в которой будут учитываться как интересы государства (охрана государственной границы, национальная безопасность), интересы региона (социально-экономическое развитие налогооблагаемых при­граничных территорий), и интересы местного приграничного населения, в том числе и казачества (муниципальное само­управление). Объектом действия данной модели станет приграничная территория, имеющая правовой статус, субъектом действия — самодостаточное приграничное население в лице, прежде всего, местных органов самоуправления. В этом случае будут четко выражены объективные требования к социальной структуре и внутренней организации приграничного на­селения.

Таким образом, возникают реальные условия формирования определенного социального института, который можно формировать и развивать на традициях казачества. Естест­венно, возникает реальная конкуренция уже существующим казачьим структурам, в том числе и реестровым обществам, однако лишь в данной модели возможно предусмотреть вос­становление триединой основы казачества как полноправного субъекта политического процесса. Имеется в виду соотнесение в реальной структуре казачества приграничных интересов федеральных (государственная служба), интересов территориальных (заселение приграничья) и интересы собственно ка­зачества (в форме традиционного казачьего самоуправления) В этом случае казачество можно будет пополнить и современными жителями приграничья, и уволенными в запас военно­служащими, и кадровыми специалистами со специальным образованием.

Естественно, это дело не одного дня и даже не десяти лет. Однако данный процесс будет, и управляем, и целенаправлен — то есть можно рассчитывать на прогнозируемый результат. Дальневосточным казачеством накоплен богатейший опыт освое­ния, развития и охраны приграничных территорий, имеющий исключительную ценность, но он в сколько-нибудь значительных размерах в настоящее время не востребован.

В годы эмиграции П.Краснов, предвидевший необходимость государственного восстановления казачества, особо подчеркивал, что поведение власти по отношению к казачеству должно отражаться термином «бережное восстановление»11. Видимо, по-другому и не получится.

_______

1Леонтьев Г.А. Землепроходец Ерофей Павлович Хабаров. М., 1991. С.6, 7.

2Дополнения к актам историческим. Т.3. СПб., 1848. С.50-61.

3Казачество Дальнего Востока: проблемы становления и перспективы развития. Владивосток, 1996. С.52.

4Леонтьев Г.А. Землепроходец Ерофей Павлович Хабаров. С.22-24.

5Дополнения к актам историческим. Т.3. СПб., 1848. С.50-61.

6Смирнов Н. Слово о забайкальских казаках. Волгоград, 1994. С.30.

7Там же. С.32-33.

8Кутузов М. Дело его жизни. Владивосток, 1997. С.88, 93.

9Формирование границ Китая. Кн.1. М.: Институт Дальнего Востока АН СССР, 1977. С.105, 129

10Тренин Д. Китайская проблема в России. М., 1998. С.33, 36.

11Казачий словарь-справочник. Т.1. Кливленд, 1966. С.35.

А. А. Киреев

Историческое развитие политической культуры Уссурийского казачества

Менее трех десятилетий прошло с момента начала про­ведения регулярных научных исследований дальневосточной ветви российского казачества. Однако достигнутые за этот сравнительно небольшой срок результаты весьма значительны. Десятки опубликованных за прошедшие годы работ способст­вовали не только огромному количественному приросту введен­ного в научный оборот фактического материала, но и уже до­статочно далеко зашедшей проблемно-тематической дифференциации в его обобщении и осмыслении.

Особенно интенсивным и показательным в этих отношениях было развитие историографии самой южной части дальневосточного казачества — уссурийской казачьей общности. Вплоть до конца 80-х гг. ХХ в. уссурийское казачество рассматривалось только в контексте истории дальневосточного казачества в целом, основная событийная канва, общие черты и закономерности которой являлись в этот период главным предметом исследований. В начале 90-х гг. прошлого века, в связи с рос­том интереса к исторической специфике уссурийской казачьей общности, появляются работы, в которых она становиться самостоятельным объектом изучения. Практически одновременно с этим в рамках исторических исследований уссурийского казачества начинается выделение специализированных направлений научных изысканий — политического, социально-экономического и социокультурного. Наконец, во второй половине 90-х гг. ХХ в. процесс специализации исследований уссурийцев выводит их за пределы собственно исторической науки — эта общность привлекает к себе внимание этнографов и политологов.

Переход от общеисторических к многодисциплинарным исследованиям уссурийского казачества создает предпосылки для выявления и характеристики новых аспектов и уровней данного социального объекта, что, в свою очередь, открывает более широкие возможности для анализа его структурной организации и объяснения его функционирования. Примером того, как использование понятийного и теоретического инструментария иных дисциплин содействует более полному пониманию и объяснению истории уссурийского казачества, может служить применение к ней концепции политической культуры.

Историко-политические исследования вообще и истори­ческое изучение политической жизни уссурийских казаков в част­ности, как правило, имеют своей целью описательную реконструкцию внешних, институциональных и поведенческих, проявлений политики, а также ее краткосрочной, событийной динамики. Политология, предоставляя средства для более точного анализа этих аспектов политической реальности, вместе с тем, позволяет обнаружить и исследовать и другие, не столь очевидные, глубинные ее слои и механизмы. К числу этих скрытых фундаментальных механизмов политики относятся, прежде всего, факторы политического сознания, духовного мира политических субъектов. Одним из факторов данного уровня и является политическая культура.

Концепция политической культуры, сформулированная первоначально американскими исследователями, развивается в мировой политологии вот уже в течение полувека. За это время она приобрела достаточно сложное и разветвленное содержание, хотя целый ряд значимых для нее вопросов все еще не имеет своего общепризнанного решения. В дальнейшем из­ложении теории политической культуры я буду опираться, в первую очередь, на суждения ее основоположников — Г. Алмонда и С. Верба, а также некоторых отечественных полито­логов (Ф.М. Бурлацкий, А.А. Галкин, Э.Я. Баталов, К.С. Гаджиев), внося в них, вместе с тем, необходимые, на мой взгляд, дополнения и коррективы.

Политическая культура представляет собой специфический компонент духовной части политической реальности — полити­ческого сознания. Наряду с культурным в составе полити­ческого сознания выделяют, по крайней мере, еще два основных компонента — актуальный и психологический. К актуальному политическому сознанию принадлежат конкретные, ситуативные представления людей о непосредственно воспринимаемой ими текущей политической жизни. Политическая психология включает в себя предельно общие и, обычно, не отрефлексированные структуры и механизмы сознания, отражаю­щие не столько политическую жизнь, сколько практически не ме­няющиеся биологические основы человеческой природы. Что же касается политической культуры, то по своим свойствам она занимает промежуточное положение между названными компонентами. Культурный слой политического сознания охва­тывает в высокой степени обобщенные и устойчивые представления о политике, которые, однако, являются социально приобретенными и обусловленными, а также, в большей или меньшей мере, осознанными.

Основной функцией всякой политической культуры служит обеспечение выживания соответствующей социальной (этнической) общности в определенных исторически сложившихся политических условиях. Решение этой задачи, — задачи формирования, поддержания и сохранения оптимального коллективного образа политической жизни, — достигается в процессе взаимодействия входящих в состав политической культуры элементов трех типов.

Первым типом элементов политической культуры являются когнитивные представления, т.е. знания носителей данной культуры о важнейших условиях окружающей политической среды. Ко второму типу элементов политической культуры относятся ценности, ориентирующие активность субъектов в мире политики. Третью группу политико-культурных элементов составляют поведенческие стереотипы, устанавливающие общепринятые образцы практического взаимодействия субъектов с политической реальностью.

Выявление содержания когнитивных, ценностных и поведенческих элементов политической культуры, структуры их отношений и их функционального влияния на реальное политическое поведение индивидов и групп служит конечной целью эмпирического политико-культурного исследования. Для достижения этой цели политологами чаще всего применяется одномоментный (синхронный) или краткосрочный лонгитюдный анализ политического сознания, основанный на различных опросных и источниковых методиках. Однако такой подход не позволяет достаточно надежно оценить степень устойчивости выявляемых культурных представлений, отделить их от содержания других компонентов политического сознания и, в первую очередь, его актуального слоя. Только исследование исторического масштаба, охватывающее длительный, многопоколенный, временной интервал, способно, отсеяв случайные и преходящие феномены коллективного сознания, обнаружить его относительно стабильное культурное ядро.

В то же время, высокая стабильность и консерватизм политической культуры не означают ее неподвижности. Будучи социально и исторически обусловленной, она крайне медленно, но неизбежно изменяется вместе с основополагающими условиями политического бытия данной человеческой общности. Динамизм политической культуры, выявление которого также возможно лишь в длительной временной ретроспективе, позволяет отличать ее от еще более инертного, по сути внеисторического, психологического уровня политического сознания.

Несмотря на широкое признание динамичности политической культуры, как в зарубежной, так и в отечественной политологии, в силу крайней недостаточности конкретных политологических исследований исторического прошлого, теория политико-культурных процессов в целом разработана очень слабо. Основное содержание этого раздела теории политической культуры сегодня фактически сводится к различным концепциям культурной модернизации. Между тем, посвященные аналогичной проблематике работы российских этнологов пока­зывают, что типологический спектр процессов культурных изменений значительно более обширен и сложен. Поэтому в по­следующем изложении теоретических основ настоящего ис­следования я буду использовать также некоторые выводы этно­логической науки.

Важнейшими объективными механизмами культурогенеза, и политико-культурной динамики в частности, на мой взгляд, являются коммуникация и функциональная адаптация. При этом под коммуникацией понимается информационное взаимодействие субъектов, общение, посредством которого осуществляется обмен «готовыми», уже сложившимися культурными представлениями, а под функциональной адаптацией — предметно-практическая деятельность, ведущая к формированию у субъекта собственного культурного опыта. В разном соотношении названные механизмы присутствуют, по-видимому, во всех типах процессов политико-культурных изменений.

С точки зрения своей причинной обусловленности, процессы развития, как общекультурной традиции, так и ее политико-культурного компонента, можно разделить на социально-экономические, этносоциальные и политические. Среди них, благодаря усилиям этнологов, более детально изучены культурные процессы этносоциальной обусловленности. Ведущим механизмом этносоциальных процессов развития политической культуры является коммуникация, посредством которой действуют факторы, связанные с разделением или объединением этнических и социальных общностей — носителей данной культуры. В соответствии с типологией Ю.В. Бромлея, существуют пять основных типов этносоциальных процессов. В их число входят два типа разделения этнических и социальных общностей, — парциация (разделение общности на несколько новых, не отождествляющих себя со старой) и сепарация (отделение от общности ее части, обретающей собственное самосознание), — и три типа их объединения, то есть консолидация (слияние нескольких культурно родственных общностей в одну), интеграция (культурное сближение различных по происхождению общностей), ассимиляция (растворение одной общности в составе другой)1.

В основе культурных процессов социально-экономического происхождения лежит, главным образом, функциональная адаптация, а точнее факторы преобразования технологии и организации производства материальных благ. Хотя социально-экономические процессы развития политической культуры, по-видимому, не менее многообразны, чем процессы этно­социального вида, современная политология сосредоточена в ос­новном на изучении такой их разновидности как модернизация. Модернизацию политической культуры можно определить как процесс дифференциации и рационализации культурных представлений о политике, связанный с переходом соответствующей этнической или социальной общности на индустриальный уровень своего развития.

Наконец, процессы эволюции политической культуры могут быть обусловлены собственно политическими причинами, воздействие которых способно выражаться как в коммуникативной, так и в функционально-адаптивной формах. В коммуникативной форме на политико-культурную динамику влияют, прежде всего, идеологические приоритеты политической системы, а в функционально-адаптивной — ее институционально-правовая структура. Кроме того, политическая система в лице различных своих субъектов может вызывать изменения в культуре, осуществляя целенаправленное регулирование социально-экономических и этносоциальных условий ее существования. Среди множества разновидностей политических процессов для развития политической культуры наибольшее значение имеют процессы смены, трансформации авторитарного, тоталитарного и демократического режимов и их подтипов.

Историческое развитие политической культуры уссурий­ского казачества конца 50-х гг. ХIХ — начала 30-х гг. ХХ вв. отличалось высокой интенсивностью, внутренней сложностью и противоречивостью. Анализ его хода, состава, факторов и результатов требует применения практически всего арсенала научных средств, которым располагает на сегодня теория политической культуры.

На протяжении семидесятилетнего периода существования уссурийского казачества его политическая культура прошла в сво­ем развитии несколько стадий, смена которых была со­пряжена с заметными изменениями в ее содержании. Хронологическими вехами первой из них стали 1858 и 1895 гг. На этом этапе культурные традиции уссурийского казачества, формировавшегося первоначально из «коренных» служилых казаков и показаченных горнозаводских крестьян Забайкалья, отличались относительной гомогенностью. При наличии некоторых сословных особенностей, мировоззрение забайкальцев, казаков и бывших крестьян, характеризовалось единством своих основ, вытекавшим из общности важнейших условий их жизни: казачье и крестьянское население в равной мере широко эксплуатировалось казной, в значительной степени материально зависело от нее и было подчинено прямому административному управлению. С переселением на Уссури в 1858-1862 гг. разного рода зависимость казаков от государства резко воз­росла, достигнув крайних форм, напоминавших современникам порядки, существовавшие в аракчеевских военных поселе­ниях2.

Такие условия жизни наложили отпечаток и на складывавшуюся в эти годы политическую культуру уссурийцев. Когнитивному компоненту последней была присуща содержательная бедность, чрезвычайная утрированность в отображении политической системы империи, состоявшей в представлении казаков в основном из двух собирательных объектов — отдаленной, общегосударственной власти («казна») и ближайшей, мест­ной («начальство»). При этом центральная власть практи­чески сливалась с образом всемогущего царя, а местная отождест­влялась, прежде всего, с находившимися в непосредственном контакте с казачьим населением сотенными, станичными и сельскими начальниками.

Ценностным политическим ориентациям уссурийцев данного периода была свойственна определенная противо­речивость: устойчивое недовольство деятельностью государства сочеталось у казаков с общим покорным и примирительным отношением к нему. Так, организацию казной пере­селения на Дальний Восток казаки оценивали как безусловно раз­рушительное, катастрофическое вмешательство в свою жизнь3. Однако настороженность в отношении к способной на такие решения центральной власти во многом смягчались и уравновешивались патерналистскими ожиданиями казачьего населения, его постоянными упованиями на казенную «заботу» об улучшении своего быта — будь то в форме хлебных раздач или возможного возвращения в Забайкалье4. Значительно более рез­кое осуждение уссурийцев вызывал по существу неограничен­­ный произвол их прямого начальства. Однако в данном случае острота негативной оценки во многом сглаживалась общими представлениями казаков-старожилов о крае и самих себе: рассматривая дальневосточную окраину как место сакрально негативное, предназначенное для ссылки и наказания, а себя — как «ссыльных за что-то», они видели в этом причину и оправдание ненормальности своего положения, и в частности отсутствия у них «хороших» начальников5.

Подобный ослабленный, за счет своей внутренней противо­речивости, негативизм оценки казаками государственной адми­нистрации отразился и на содержании их поведенческих устано­вок. Преобладающими формами политического поведения уссурийцев в период 1858-1895 гг. были отчужденный иммобилизм как одно из проявлений их общей, отмечаемой источ­никами, «апатии», а также скрытое, пассивное саботирование распоряжений начальства6.

Относительная стабильность условий общественной среды и ограниченность контактов с внешним миром обусловили неиз­менность в течение длительного времени исходных политико-культурных представлений уссурийского казачества. Лишь в 90-е гг. XIX в. появляются первые признаки их обновления. Отчасти эта эволюция была подготовлена начавшейся в 70-е годы XIX в. либерализацией институциональных форм управления местным казачеством и постепенным повышением его благосостояния. Однако главным двигателем данного процесса явилось инициированное правительством массовое пере­селение в Приморье казаков ряда европейских войск (1895-1902 гг.), положившее начало новому периоду политико-культур­ной истории населения Уссурийского казачьего войска (УКВ), продолжавшемуся вплоть до революционных событий 1905 г.

Переселенцы, значительную часть которых составляли представители «старых» казачьих войск (Донского, Терского, Кубанского), принесли с собой относительно развитую политическую культуру, опиравшуюся на традиции вольного каза­чества и заметно отличавшуюся от соответствующих представлений старожилов. Преодолевая возникшую поначалу на­пряженность, коммуникация новосельческого и старожиль­ческого населения УКВ вела к его культурной консолидации, при чем в политико-культурном плане ведущая роль в ней принадлежала более сложным и более адекватным меняющимся общественным реалиям ориентациям новоселов. Относительно высокая грамотность и общая образованность, частота обращений казаков-переселенцев к представителям власти разного уровня определили достаточную полноту и дифференцированность их знаний о структуре местного, регионального и в определенной мере центрального государственного управления7.

Ярким своеобразием отличались ценностные ориентации новоселов, и особенно бывших донцов. Отношение последних к властям в значительной мере определялась их высокой оценкой собственного статуса как статуса профессиональных воинов и защитников государства. По убеждению донцов, этот статус об­уславливал их особую близость к высшей власти и лично к монарху8. Вместе с тем, он давал им право ожидать «по­чета и уважения» от низшего начальства. А поскольку местная администрация ожидаемого «уважения» новоселам не оказывала, то ее приказания обычно встречались ими «с неудовольствием», а порою — просто пренебрежительно9.

Характерными чертами поведенческих установок казаков-новоселов были сравнительный активизм, инициативность и инструментальное разнообразие. Особенную склонность, по свидетельствам представителей администрации, переселенцы имели к разного рода «самовольству» и подаче всевозможных жалоб10. Типичной же формой проявления крайней степени их недовольства являлись бунты. Переселенческие бунты, участниками которых обычно были донцы, отличались длитель­ностью, упорством, организованностью и оборонительной тактикой11.

Трудности приспособления к специфическим естественным и общественным условиям региона, авторитарно-бюрократическому характеру управления УКВ внесли определенные коррективы в первоначальные культурные представления казаков-переселенцев. Уже через несколько лет по прибытии в край некоторые новоселы усвоили свойственный старожилам взгляд на Дальний Восток как на «каторжную страну», что привело к заметному снижению уровня их притязаний, и в частности — их требовательности к начальству12. Тем не менее, это не могло изменить наметившейся общей тенденции к обновлению политической культуры уссурийского казачества.

Интенсивное заселение края и быстрое развитие его эко­номической структуры уже в конце XIX в. создали предпосылки для резкого расширения внешних функциональных и ком­муникативных связей уссурийского казачества. Однако действительно мощным, а возможно и главным фактором политико-культурной эволюции казачества воздействие вмещающей социетальной системы, — российского общества, — становится только на следующем ее этапе, охватывающем 1905-1917 гг.

Революционный кризис 1905-1907 гг. повлек за собой как значительные содержательные изменения в общественном сознании, активно впитывавшем оппозиционные либеральные и социалистические идеи, так и структурное уплотнение и оживление информационных потоков в стране и регионе, связанное с быстрым ростом числа периодических изданий. Параллельно с этим, в межреволюционный период происходила частичная перестройка институционально-правового компонента российской политической системы, сопровождавшаяся появлением в ее составе множества партийных и общественных объединений и представительских органов.

Новые институциональные и информационно-идеологи­ческие условия политической жизни в стране, несмотря на сословную изоляцию, коснулись и уссурийского казачества, способствуя росту его активности и втягиванию в процессы общероссийской национальной консолидации и либерализации. В политической культуре казачества и, прежде всего, его зажиточной верхушки, эти перемены в наибольшей мере отразились на ценностных ориентациях. Общественные приговоры и высказывания уссурийцев периода 1905 — 1917 гг. указывают на нарастающую делегитимацию в их глазах власти не только местной администрации, но и царя. Образ «Государя» начинает достаточно четко отделяться в сознании казаков от понятия «Государства» («Отечества», «России»), все более однозначно уступая ему место высшей общественно-политической цен­ности13. Одновременно большую значимость для уссурийских казаков приобретают надежды на возрождение «исконной свободы» казачества и улучшение его положения на основе осуществ­ления принципов регламентации действий властей законом, широкого самоуправления и выборной демократии14. Следует подчеркнуть, что столь быстрая и глубокая транс­формация политико-культурных ценностей уссурийцев была результатом не столько непосредственной адаптации или рецепции «готовых» политических идеалов извне, сколько актуализации и развития собственных, традиционных, но длительное время подавляемых ценностных ориентаций казачества.

Новые политико-культурные ориентиры уссурийского казачества, и особенно своеобразно воспринятая им буржуазно-либеральная идея верховенства права, оказали прямое влияние на его поведенческие предпочтения. В период 1905 — 1917 гг. пассивные и негласные формы сопротивления властям, с одной стороны, и эмоционально и ценностно мотивированное бунтарство и «своевольство», с другой, в значительной мере вытесняются из политической практики уссурийцев вполне рационально спланированными и, по крайней мере, формально законными действиями общинных сходов, добивающихся своих целей институализированным методом подачи прошений и ходатайств.

Другим важным фактором развития политической культуры уссурийского казачества в период 1905 — 1917 гг. оставались происходившие в этой социальной общности внутренние коммуникативные процессы. В результате массового «перечисления» в УКВ в 1907-1911 гг. крестьян (из числа местных ново­селов и «иногородних» европейских казачьих войск) гетерогенность социокультурного состава уссурийского казачества вновь возросла. Культурные, в т. ч. политико-культурные, представления показаченных крестьян, в подавляющем большинстве неграмотных и находившихся в тяжелом материальном положении, отличала архаичность и патриархальная ограниченность, а также неприязнь к образу жизни казака15. В свою очередь, «коренное» казачье население УКВ смотрело на «пере­селенцев из не казаков» свысока и относилось к ним недружелюбно16. Глубокая культурная специфика различных частей казачьего общества серьезно затрудняла его консолидацию, стимулируя отчужденность и обострение сословного само­сознания с обеих сторон.

В те же годы сходный конфликт столкнул «коренное» на­селение УКВ с невойсковым крестьянством. Впрочем, в данном случае противостояние было связано не только с коммуникативными, ценностными предубеждениями, но и с объективным адаптивным противоречием поземельных интересов казачьих и крестьянских общин на территории «отвода Духов­ского». Как бы то ни было, именно в это время культура ус­сурийцев приобретает отчетливую сословную самоиденти­фи­кацию, которая оказывала большое влияние на формирование политического поведения казаков в годы Гражданской войны.

Рассматривая 1917-1922 гг. в качестве следующего этапа в по­литико-культурной истории уссурийцев, автор считает необходимым отметить, что, в отличие от других этапов, основанием для его выделения служат не столько позитивные содержательные новации в культурном сознании казачества, сколько развернувшиеся в нем изменения противоположной, деструктивной направленности. Безусловно, события 1917-1922 гг. повлекли за собой резкий подъем политической активности уссурийского казачества, интенсификацию и разветвление его коммуникативных и адаптивно-практических взаимодействий в рамках вмещающего общества. Однако в силу неустойчиво­сти этих взаимодействий, стремительности перемен в общественно-политической среде, новый опыт фиксировался главным образом актуальным слоем группового сознания. Вместе с тем, в долговременном плане революции 1917 г. и Граждан­ская война нанесли сильный удар по патриархальным основам политической культуры уссурийцев, по характерному прежде для многих казаков незаинтересованному и недифференцированному восприятию политической сферы. Столь же разрушительные последствия события данного периода имели для этносословного самосознания уссурийских казаков: после бурного, но краткого всплеска интереса к казачьей самоидентификации и сопряженным с ней политическим ценностям, охватившего летом — осенью 1917 г. подавляющую часть войскового населения17, по мере углубления гражданского противостояния в стране и регионе, а затем укрепления позиций нового большевистского режима, их привлекательность неуклонно падала. Манипулирование идеями казачьей самобытности и автономии, к которому широко прибегали в своих целях представители Белого движения и связанной с ним иностранной интервенции, привело, в конечном счете, большинство казаков к убеждению в их несовместимости с ценностями обеспе­чения национальной независимости и внутренней целостности российского государства18.

Временем кардинальной трансформации политической культу­ры уссурийского казачества, завершающей ее самостоятельное развитие, стал, по нашему мнению, период с окончания Гражданской войны и до начала в Приморье массовой коллективизации (1922-1930 гг.). Одним из основных факторов этой трансформации явилось произошедшая всеобъемлющая перестройка институционально-правовой структуры политической жизни России. Она радикально преобразила не только внешнюю среду уссурийского казачества, но и ее собственную политическую организацию. С демонтажем войсковых институтов, казачество было интегрировано в унифицированную и высокоцентрализованную общегосударственную систему партийных, советских и общественных органов.

Другим из упомянутых факторов послужила начавшаяся в стра­не в 20-е гг. ХХ в. культурная революция. Движущими силами этой революции стали социалистическая модерни­зация хозяйства России и упрощение ее этносоциальной структуры, повлекшие за собой идеологически направляемую рационализацию и нивелирование общественного сознания. Тот факт, что культурные новации распространялись не только и не столько путем стихийной коммуникации множества социальных субъектов, сколько посредством целенаправленной и государственно-организованной трансляции, придавало этому процессу особую интенсивность. Будучи одним из приоритетных объектов поли­тики «изживания сословных пережитков», в этот процесс широко втягивалось и уссурийское казачество, темпы внешней консолидации, а затеем и прямой ассимиляции которого в 20-е годы резко возросли. Внешнее воздействие на уссурийское казачество оказалось тем более эффективным, что его культурное сознание находилось в состоянии кризиса, внутреннего вакуума, порожденного дискредитацией в ходе событий 1917-1922 гг. ценностей как служилой, так и вольной казачьей жизни.

Однонаправленные и управляемые властью политико-институциональные, экономические и этносоциальные из­менения в масштабах страны в целом и уссурийской казачьей общности в частности определили основные тенденции в развитии ее политической культуры. В 1922 — 1930 гг. при активном содействии партийной и советской прессы и системы политического просвещения происходит ускоренное обновление и пополнение политических знаний казачества. Особенно быстро шло ознакомление казачьего населения со структурой и порядком функционирования осуществляющих его непосредственную мобилизацию местных советских и общественных организаций, тогда как представления о центральной власти («Москва») оставались достаточно неопределенными.

Значительно изменяются и ценностные представления уссурийцев. Единственным объектом их политической ориентации вновь становятся органы государственной власти. При этом доверие и благожелательность большей части казачьего на­селения к новой власти, и в т. ч. местным советским органам, в сравнении со структурами царской администрации, безусловно, заметно повышается19. Менее однозначным, равнодушным или прямо отрицательным, было отношение основной массы казаков к достаточно четко отделяемой ими от Советской власти партии и, в особенности, к выдвигаемым ею лозунгам об­обществления, коллективизации20.

Рост политической информированности казачества и, в еще большей мере, его мобилизованной активности повлекли за собой вытеснение старых, традиционных образцов полити­ческого поведения уссурийцев новыми, санкционированными и институционально подкрепленными советским режимом. Обыденной, регулярно реализуемой и значительно более массовой, чем раньше, формой участия казаков в политической жизни в 20-е гг. становится электоральное поведение. По от­зывам представителей власти, в казачьих районах Приморья выборы в Советы проходили не менее оживленно, чем в крестьянских21. Часть казачьего населения приобрела в этот период опыт работы в сельских советских органах, многие его представители (особенно из числа молодежи) были вовлечены в деятельность кресткомов, комсомольских, женских и иных организаций22. Параллельно с этим, неуклонно падало значение и привлекательность для казаков общинных институтов, лишенных новой властью сначала административных, а затем (в 1928 г.) и хозяйственных функций.

В целом, подобно общекультурным представлениям, полити­ческие традиции уссурийских казаков эволюционировали в сторону выхолащивания их групповой специфики и постепенного растворения в относительно однородной политической культуре советского общества особого мобилизационно-активист­ского типа. Необходимо отметить существование, по крайней мере, двух предпосылок, способствовавших ускорению развития политической культуры уссурийского казачества в этом направлении. К ним, прежде всего, следует отнести не­однородность политико-культурного сознания этой социальной группы, обусловленную большой сложностью ее состава и незавершенностью процессов внутренней консолидации. Кроме того, устойчивость содержания политической культуры ус­сурийского казачества, ее способность адекватно отвечать внеш­ним вызовам была сильно подорвана последствиями социального расслоения казачьей общности на зажиточную верхушку и середняцко-бедняцкую массу. Такое расслоение привело к то­му, что состоятельные и образованные станичники приоб­рели роль по сути главных хранителей и сознательных защит­ников культурной самобытности уссурийского казачества, его духовной элиты. Вместе с тем, имея значительно больше возможностей пользоваться плодами буржуазной модернизации, они достигли более высокого уровня активности и автоном­ности политического поведения, нежели остальное казачье население. Подобная неравномерность культурного (политико-культурного) развития различных слоев уссурийского казачества способст­вовала тому, что фактическое разрушение его зажиточной прослойки в результате Гражданской войны, последующей эмигра­ции и, особенно, репрессий начала 30-х гг. ХХ в., повлекло за собой политический регресс и кризис идентичности всей социальной группы23.

Итоги проведенного нами исследования, имеющие, конечно, предварительный характер и нуждающиеся в уточнении на более широкой источниковой базе, тем не менее, позволяют сделать некоторые выводы относительно главных тенденций и факторов политико-культурной эволюции уссурийского казачества, общего и особенного в ее содержании.

Как показывает анализ истории политической культуры уссурийского казачества, за сравнительно краткий семидесяти­летний период она пережила ряд глубоких трансформаций, существенно изменивших ее содержание. Эта неординарная стремительность политико-культурной эволюции уссурийцев была обусловлена интенсивным воздействием одновременно целого комплекса социально-экономических, этносоциальных и политических факторов. Другой, более важной особенностью развития политической культуры уссурийских казаков является его специфическая траектория. Данная траектория развития значительно отличается от прогрессистской схемы политико-культурной динамики, которая была намечена в известной типологии Г. Алмонда и С. Верба. Согласно этой схеме, построенной на материале, прежде всего, англо-американской истории, в ходе модернизации общества происходит последовательное вытеснение патриархального и подданнического типов политической культуры активистским, сопровождаемое ее национальной консолидацией и демократизацией. Объяснение отличий исторического развития политической культуры уссурийского казачества от модели Алмонда и Верба, которая используется в сравнительных политологических исследованиях в качестве эталона, с моей точки зрения, следует искать в со­отношении и направленности действия упомянутых вы­ше трех категорий факторов.

В наименьшей степени изменения, произошедшие в полити­ческой культуре уссурийцев в рассмотренный период, были связаны с действием социально-экономических причин. За время существования уссурийской казачьей общности ее хо­зяйство достигло определенного прогресса, но капиталисти­ческие, рыночные формы производства и обмена так и не получили нем преобладания. Уровень благосостояния большинства уссурийцев оставался достаточно низким и не слишком отличался от крестьянского. В новые социально-экономические от­ношения (товарное производство, предпринимательская аренда, наем рабочей силы, торговля) была вовлечена лишь от­носительно небольшая, главным образом, зажиточная, прослойка казаков. Именно эта часть уссурийского казачества и яв­лялась основным объектом обще- и политико-культурной модерни­зации, в наибольшей мере усвоив формируемые ей рациона­листические ценности и активистские поведенческие ориентации.

Недостаточная подкрепленность экономическим ростом и социальная узость (элитарность) политико-культурной модернизации определили неустойчивость и обратимость ее результатов. С ликвидацией к началу 30-х гг. зажиточного казачества в политической культуре уссурийцев вновь стали безусловно доминировать до­модернизационные подданнические представления. Отталкиваясь от них и опираясь на коллективно-государственные формы хозяйствования, советский режим получил возможность начать модернизацию политической культу­ры бывших казаков по существу заново, направив ее по от­вечавшему его интересам особому мобилизационно-активист­скому пути.

Значительно более мощным источником новаций в политической культуре уссурийцев периода конца 50-х гг. XIX — начала 30-х гг. ХХ в. послужили факторы этносоциального типа. При этом, как и в случае с социально-экономическими процессами, направленность их воздействия отличалась от общей направленности этносоциальной динамики западных обществ. Уже в конце XIX в. на развитие политической культуры ус­сурийских казаков стал оказывать сильное влияние процесс общенациональной культурной консолидации российского об­щества. Однако одновременно с этим уссурийское казачество переживало и внутреннюю консолидацию в качестве обособ­ленной сословно-этнографической общности, которая в пер­спективе могла приобрести субэтнические черты.

Этносоциальное объединение уссурийского казачества столк­нулось с серьезными препятствиями, состоявшими в высокой разнородности культурных традиций различных компонентов формирующейся общности, и, прежде всего, собственно казачьего (переселенцы из «старых» казачьих войск) и крестьянского. Наряду с неблагоприятными изменениями в со­циально-политической жизни России, эти препятствия, в конечном счете, заблокировали внутреннюю консолидацию ус­сурийской казачьей общности, прервали становление общего для нее самосознания. Политико-культурным выражением этого явилась делегитимация в массовом сознании казачьего на­селения идеала войсковой автономии.

Прекращение процесса этносоциального объединения ус­сурийского казачества, ликвидация сословных и войсковых основ его обособленности объективно усилили в 20-е гг. ХХ в. втягивание казаков во внешнюю национальную консолидацию, и в том числе их приобщение к единой политической культуре советского общества. Тем не менее, к началу 30-х гг. государство перестали устраивать естественные темпы расказачивания и его в основном стихийный характер. Посредством террора и депортаций 1930-1934 гг. этот процесс был форсирован и при­обрел форму насильственной ассимиляции, прямого подавления культурного своеобразия уссурийцев.

Главная же роль в политико-культурной истории уссурий­ского казачества принадлежит факторам политического происхождения. В условиях царского и советского авторитарных режимов, являвшихся политической средой существования уссурийского казачества почти на всем его протяжении (ис­ключая период 1917-1922 гг.), эти факторы, по сути, сводились к деятельности единственного политического субъекта — го­сударства. Будучи инициатором создания уссурийского казачества и контролируя, так или иначе, все сферы его жизни, го­сударство уже в дореволюционную эпоху располагало широкими возможностями для прямого и опосредованного воздейст­вия на естественно-исторические, объективные процессы развития политической культуры уссурийцев.

Дата добавления: 2015-07-25