Эпилог II

«После того, как консул Валерий Силан официально провозгласил Гая Элия Мессия Деция Цезарем, в храме Юпитера Капитолийского были принесены жертвоприношения».

Акта Дурна. 3-й день до календ августа [147].

I

Трион сидел в специальной камере центрального римского карцера. Крошечное окошко, забранное частой решеткой, почти не пропускало света. Толстые стены, сложенные из огромных камней, всегда были холодны и покрыты липкой влагой. Трион не вставал со своего убого ложа, и лишь повторял неостановимо:

«Как я ненавижу Рим! О боги, как я ненавижу Рим!»

Каждые полчаса глазок на двери поднимался, и охранник заглядывал внутрь. Поначалу это бесконечно нервировало Триона, потом он привык. За те дни, что Трион провел в карцере, он состарился на несколько лет. Лицо его приобрело землисто-серый оттенок. Глаза покраснели и слезились, а волосы вылезали клочьями. Но при этом он выглядел не подавленным, а злым. Он напоминал кота, проигравшего драку, но не оставившего мысль добиться благосклонности кошки.

В этот раз глазок приподнялся в неурочное время. А потом загромыхали засовы. Окованная железом дверь медленно отворилась, и в камеру вошел Элий. Пурпурная тога убедила Триона, что ожидаемое и прогнозируемое событие произошло – Элий сделался Цезарем. Бывший глава Физической академии усмехнулся. Несколько дней назад он почитал Элия мертвецом. А себя почти равным богам. И вдруг все перевернулось. Элий на вершине власти. А он, Трион, ожидает суда и смертного приговора.

Охранник внес за Цезарем складной стул с пурпурной подушкой. У властителей свои причуды. Они не могут даже сидеть на простом стуле, как прочие смертные.

Трион поднялся и приветствовал Цезаря:

– Хорошенькое желание ты заклеймил для себя, Цезарь!

– Это воля богов, а не людская прихоть, – отвечал Элий сухо.

– Да брось ты, – Трион опустился на ложе, решив что необходимая толика внимания гостю оказана. – Богам давным-давно на нас наплевать. Они позволили нам играть в азартную игру с тремя старухами-Парками и забавляются тем, как причудливо выпадают кости. Остальное их не волнует.

– Считай как хочешь.

– Когда будет суд?

– Суда не будет.

– Что?… – Трион задохнулся от гнева. – Ты хочешь придушить меня в тюрьме?! О, это так похоже на тебя, благородный Цезарь!

– Суда не будет, потому что в этом случае тебя ждет смерть. А так ты отправишься в Александрию, где возглавишь лабораторию и будешь заниматься исследованиями в области оптики. Считай это переменой места работы. Судебное дело прекратят. – Триону показалось, что он ослышался. – Ты будешь находиться под постоянным присмотром двух фрументариев, на чье пропитание из твоего жалованья будут вычитаться деньги. Никто из твоих бывших коллег не будет тебя сопровождать, – продолжал Цезарь.

– Это незаконно, ибо меня высылают без приговора. – Трион как будто и не рад был помилованию.

– Ты уедешь добровольно. И эти фрументарии – твоя охрана. Если ты попытаешься бежать, тебя тут же отдадут под суд. Если в течение десяти лет ты не будешь замечен ни в чем мало-мальски запретном, тебе разрешат вернуться в Рим или остаться в Александрии – по твоему выбору – и заниматься той работой, какой ты захочешь. Разумеется, не ядерной физикой.

– Что ты понимаешь в ядерной физике, Элий?

– Я закончил академию в Афинах. И я знаю, что теоретически энергия распада ядра огромна. Но боги запретили людям на практике заниматься подобными вопросами.

Трион презрительно фыркнул.

– Так говорят фламины Юпитера. Но я им не верю. Пусть боги сами сообщат мне свою волю – вот тогда я признаю, что был не прав.

– Разве никто из богов с тобой не общался? – спросил Элий.

Трион закусил губу. Неужели знает? Ну и что? Пусть себе знает. Триону так же глубоко плевать на богов, как и на людей.

– Может ты и благороден, Элий, и добродетелен, как пишут о тебе вестники. Но в тебе говорит гладиатор, вымаливающий у Фортуны незаслуженный выигрыш. Человек должен быть свободен. И прежде всего – свободен от всех нелепых ограничений. Вот мой первый закон. И если боги пожелают меня покарать за мою дерзость – пусть карают. А ты не имеешь надо мной власти.

Элий слушал его более внимательно, чем могло показаться на первый взгляд.

– Ты необыкновенно талантливый ученый, Трион. Если бы ты не преступил грань дозволенного, ты бы стал одним из самых почитаемых людей в Риме.

Трион презрительно хмыкнул:

– А если бы ты не помешал мне, Элий… О, прости, Цезарь, – Трион склонил голову в шутовском поклоне, – мы бы освободились из-под мелочной опеки богов. Потому что боги боятся энергии, которой мы овладели. Мы могли бы их всех уничтожить. И гениев, и разжиревших Олимпийцев. Над людьми больше не было бы никого. Ты хоть представляешь, что это такое?

– А что в этом хорошего? Кто мы без наших богов?

Трион расхохотался.

– Добрый Элий… извиняюсь, Цезарь. Неужели ты недостаточно умен, чтобы распоряжаться собственной судьбой?!

– Своей судьбой – да. Но не судьбой Империи. Без богов жизнь наша станет более низменной и примитивной. А чем примитивнее жизнь, тем сильнее противодействие хаоса на пути к добродетели. Ибо Космический разум остается в любом случае, и нам его, к счастью, не уничтожить. Только между ним и людьми не останется посредников – ни гениев, ни богов. Расстояние будет слишком велико. Так велико, что мы перестанем помнить друг о друге.

Элий поднялся. Трион продолжал лежать на постели.

– Можно еще один вопрос, о, Цезарь? Ты дозволяешь? Тогда поведай, сделай милость, что будет с остальными моими людьми?

Элий ожидал подобного вопроса:

– Они будут заниматься наукой в академиях Афин и Кельна. Лаборатория ядерной физики будет уничтожена. Атомный котел, который ты с коллегами собрал на стадионе, уже разобран.

– Мои бумаги?

– Сожжены.

– Зря. Через пару лет ты сам приползешь ко мне на коленях и будешь умолять создать урановую бомбу. Но время будет упущено.

Элий не ответил, подошел к двери и постучал. Ему тотчас открыли.

II

Вер наполнил бокал вином до краев. Какой толк пить, если вино не пьянит? Но все пьют. И Вер тоже пьет. Вино как воду. Ощущая вкус, но не испытывая ни головокружения, ни хмеля. Элий расположился на своем ложе напротив и вертит в руках золотое яблоко – подарок Вера.

Элий еще выглядит больным, и когда ему задают вопрос, отвечает не сразу. Веру чудилось, что он ощущает на расстоянии невыносимую боль, что сжимает сердце его друга. Никогда раньше с ним подобного не бывало. Прежде Юний Вер с трудом мог отличить жалость от раздражения. И вдруг… Он и сам не знал, когда это началось – внезапные приступы жалости ко всему на свете. Он жалел сильных, потому что они сильны, и слабых, за то, что они не могут стать сильными. Красавиц – за преходящую их красоту, уродливых за их непохожесть на прочих. Ум был достоин жалости, потому что не мог вместить и тысячную долю всех тайн мира, и глупость достойна жалости, ведь ей недоступно наслаждение, которое дарует лишь разум, способный постигать тайны. Вер не пытался подавить в себе эту жалость. Она жила в нем, как живое существо. А что, если подобная жалость и есть доброта? Когда жалеешь всех, и каждого хочется погладить по голове, даже если он готов тебе при этом вцепиться зубами в руку?

Больше всех Веру было жаль Элия. Потому что этот человек никогда не будет счастлив. Сенатор Элий мог бы быть счастливым. Но Гай Элий Мессий Деций Цезарь обречен страдать. Юний Вер знал это. И ему казалось, что сам Элий тоже об этом догадывается.

Им так и не удалось узнать, кто же на самом деле напал на Марцию. И кто убил юного Цезаря. Свет на это дело мог пролить слуга Элия Котта. Но Котта исчез. Был ли он сообщником или просто испугался – неведомо. Возможно, Котты уже нет в живых.

– Кстати, ты хотел узнать, что за желание я загадал в том поединке, который проиграл тебе. Свое главное желание, – напомнил Элий. – Так вот… Я просил, чтобы ворота храма двуликого Януса никогда не открывались более. Чтобы Рим никогда не воевал. Почти вся моя семья погибла на войне. Я не хотел, чтобы подобное повторилось вновь. Но я проиграл. Моего искусства не хватило, чтобы заклеймить это желание. Оно было вне потока жизни. Слишком многие желали иначе.

– Хорошее желание, – сказал Вер. – Но даже я не смог бы исполнить такое.

– Я знал, что это глупо, но все равно мечтал о невозможном.

– Что-то жарко, – заметил Вер. – Я выйду, ополоснусь.

– Да, конечно. Во фригидарии полно воды.

Вер прошел в холодное отделение бань. Бросился в воду и переплыл за несколько взмахов бассейн от одного бортика к другому. Затем повернул назад. И еще и еще. Вода белой пеной вскипала вокруг него. Затем он взбежал по ступеням и подошел к зеркалу. Огромное стекло отразило прекрасно сложенное тело обнаженного мужчины. Но на боку, в том месте, к которому Вер несколько дней назад прижимал шкатулку домны Фабии, рдело красное пятно. Со вчерашнего дня оно немного увеличилось, а в центре сделалось лиловым. Юний Вер прижался лбом к стеклу и так стоял несколько минут. День ото дня бок жгло все сильнее, и холодная вода могла лишь утишить боль. Сейчас в первые мгновения после купания, Вер не испытывал почти никакого неудобства. Но скоро жжение вернется, усиливаясь с каждым часом. И наступит минута, когда Вер не сможет его больше выносить.

III

Центурион Проб ни перед кем не испытывал смущение. А перед этой женщиной терялся. Норма Галликан сидела на стуле напротив него и нисколько его не боялась. Она была некрасива и дерзка. И по-своему обаятельна.

– Лучше перестань спрашивать и дай закурить, – сказала она.

Проб протянул ей табачную палочку.

– Ты хоть знаешь, что бы было, если бы я вылила радиоактивный раствор в священные часы Кроноса? Время обратилось бы вспять. И наш мир бы исчез, и появился бы иной, совершенно новый. Где не было бы ни меня, ни тебя. И может быть, даже не было Рима…

Проб кивнул. Он знал об этом. Он даже знал, до какой точки изменялось бы время. До того момента, когда император Деций утонул в болоте…

– Ты утверждаешь, что хотела помешать Триону, – сказал Проб вслух. – Но кто может подтвердить твои слова?

– Два репортера, – сказала Норма, выпуская струю табачного дыма и любуясь плывущими к потолку кольцами. – Лапит из «Римских братьев» и Квинт из «Акты диурны».

– Квинт, – повторил Проб. – Знакомое имя. Хотя на самом деле оно звучит несколько иначе. А вот Лапит ничего уже не подтвердит. Он мертв. И «Римские братья» мертвы.

Элий сидел за стеклянной перегородкой. Но он больше не слушал, о чем говорят центурион и Норма Галликан. Он думал о времени, текущем вспять. Если бы такое случилось, он бы на мгновение оказался рядом с Марцией. Вновь быть вместе с Марцией! Долю секунды, не более. Но мысль о возможности этого мгновения сводила Элия с ума. Он не мог больше слушать и покинул префектуру. Но, выйдя на улицу, остановился. Куда ему идти? На Палатин? К себе домой? В храм? Он поднял голову. Вокруг возвышались десятки храмов, сверкая мрамором, позолотой и яркими красками. Но какому богу сейчас должен был молиться Элий?

И его гений уже никогда больше ему не поможет.

– Гений Империи, где ты? – прошептал новоявленный Цезарь.

Стоявший невдалеке молодой человек обернулся:

– Я здесь.

Элий в растерянности смотрел на незнакомца. Перед ним был обычный человек, и вместе с тем он походил на того, другого, виденного им в краткий миг после смерти.

– Ты о чем-то хотел спросить меня? – сказал тот, кто назвался гением Империи.

– Что делать дальше?

– Принести жертву. А крови должно хватить, чтобы пропитать каждый атом нашего мира…

О чем он говорит? Элий не понимал. Вспомнилось вдруг, как он умирал на арене, его кровь хлестала их ран, и ему казалось, и ему что ее хватит, чтобы затопить всю арену.

Гений повернулся и зашагал по улице, удаляясь.

«Почему он не улетает? – подумал Элий, глядя ему вслед. – Почему он больше не летит? И платиновое сияние… Оно есть… или нет? Возможно, его просто не видно на солнце».

Элия охватил страх, потому что отчетливо прозвучало в мозгу:

«Гений Империи больше не может летать».

IV

Окно в сад было раскрыто, и Фабия, как всегда сидела за машинкой. Пальцы почти что сами нажимали на клавиши.

«Готы построились в три ряда. Битва началась для римлян неудачно. Сражавшийся в первой шеренге сын Деция был убит стрелою в глаз. Эта смерть поразила солдат. Но император нашел в себе мужество превозмочь боль и принялся уверять воинов, что гибель одного бойца еще не означает поражения…»

Фабия прочла текст, покачала головой, выдернула лист из машинки и смяла. Ей надоело переписывать учебник истории. Хотелось писать что-то иное… Запретное. Только и есть смысл писать о запретном.

Траян Деций утонул в болоте…

Вот истина. Ее написали и стерли. Но то было пророчество. А если написать об этом библион? Взять и написать? Что тогда?

– Гений! – позвала она своего летуна-покровителя.

Разумеется, он не разрешит. Но все же она должна ему сказать о своем желании. О том желании, которое она исполнит сама. Никаких клейм. Ни игр, ни арены, ни крови. Лист белой бумаги. Черный оттиск литеры, который может превратиться в пылающее зарево или синюю полоску залива на горизонте. Во все, что угодно. В пение птиц, вздох любви, предсмертный хрип, завистливый шепот… Создать и разрушить целый мир.

– Гений! – вновь позвала она.

Она хотела нарушить запрет и сообщить об этом.

Но ей никто не отвечал. Почему он не прилетает? Обиделся? Или не может прилететь? А вдруг его больше не интересует то, что сочиняет Фабия?!

Она заправила лист бумаги в машинку и напечатала.

«Деций плохо знал местность. Готы же расположились так, что в тылу у них осталось болото. И когда воины императора проломили две первые шеренги готов, перед ними жадно раскрыла пасть предательская трясина. Тяжелое вооружение тянуло легионеров на дно. Они кричали, призывая невидимого врага. Ряды смешались. Где-то в этой давке сгинул и сам император. А готы окружили римлян с флангов и методически добивали тех, кому удалось вырваться».

Фабия, как завороженная, смотрела на появившийся текст. Что случится далее? Как должны развиваться события? Что будет потом? Беспомощный мальчишка Гостилиан в Риме, границы Империи открыты. Впервые император пал в битве вместе со своей армией. Это – начало конца. Какое желание загадать гладиатором, чтобы, они, поливая песок своей кровью, исполнили его? Какое?

Никакое…

В ее вымышленном мире исполнителей желаний нет. Боги равнодушно взирают на происходящее сверху. Они ждут. Люди сами по себе. Рим один на один с ордами варваров, что безнаказанно разгуливают по Европе. Огромная богатая изнеженная Империя, лишившаяся императора.

Фабия вновь вытащила лист и разорвала его на мелкие клочки.

V

Вечером этого же дня по улицам Антиохии отчаянно сигналя, промчалась запыленная машина. Сидящий за рулем человек приехал издалека. Он бесцеремонно прокладывал себе дорогу среди нарядной толпы гуляющих. Население Антиохии накануне предстоящих гладиаторских игр выросло почти вдвое. Многие посылали вслед наглецу проклятия и грозили кулаками. Некоторые кидались перезрелыми фруктами. Подъехав к воротам постоянного лагеря Четвертого Марсова легиона, человек в машине принялся отчаянно сигналить.

– Я трибун Марк Гарций! – крикнул он часовому. – Мне нужно к легату [148].

Ворота отворились, и Гарций въехал на территорию лагеря. Адъютант тотчас проводил его в принципарий.

Немолодой седой человек, склонный к полноте, сидел за столом, просматривая в последний раз список мероприятий во время Меркурьевых игр, и отмечал на карте города галочкой те пункты, где можно было ожидать беспорядков или просто слишком оживленного веселья. Когда дверь отворилась, он поднялся навстречу трибуну и сжал его локоть в приветствии.

Легат, видя, что гость не стоит на ногах от усталости, указал ему на стул. Достал бутылку вина и собственноручно разлил по бокалам. Глоток вина немного взбодрил трибуна.

– Доложи, что случилось.

– Экбатаны [149] отказались платить дань Чингисхану и подняли восстание. Монголы взяли город приступом и сожгли.

Легат едва не расплескал вино, поднося бокал к губам. Монголы вновь двинулись на запад?! О военных успехах Чингисхана легат уже слышал… И император счел за лучшее вообще не поддерживать отношения с этими варварами. Руфин считал, что от Рима они далеко. Пусть себе грабят соседей, а когда сделаются чуть более мирными и более управляемыми, с ними можно будет иметь дело. Но Экбатаны не так уж далеко от границ Месопотамии. А значит – от границ Содружества.

– Ты знаешь подробности?

Трибун отрицательно покачал головой.

– Весь вопрос, что варвары будут делать дальше. Вернутся на разоренные земли Хорезма или отправятся в новый поход? Может, к Пальмире? А что может противостоять им Пальмира? Сотню-другую поэтов-педерастов, еще сотню поэтесс-лесбиянок, и несметные сокровища, которые охраняет погрязший в разврате Пятый легион.

– Ты считаешь, что Пальмира обречена?

– Пальмы срубят на дрова для костров кочевников – это точно. А в храмах они будут держать лошадей. Свяжись по прямому проводу с императором. А этим лодырям, что прыгают разряженными по улицам Антиохии, объяви, что игры не состоятся. Ни Руфину, ни Цезарю незачем прибывать в Антиохию.

– А как же мечта Империи? Исполнение желаний?

– О боги, какие мечты Империи? У Империи есть одна мечта – жить вечно. И никаких других мечтаний у нее нет и быть не может.

Конец первой книги

Дата добавления: 2015-07-25