Воспоминания и сожаления

Недавно я присутствовал в театре «Гет е ли­рик» ⁵⁰ на представлении «Вильгельма Телля». Слушая блистательную увертюру «Телля», я думал, что ее следо­вало бы исполнять вместе с увертюрой к «Семирамиде» ⁵¹ в симфонических концертах, что придало бы этим кон­цертам с их постоянно повторяемыми «Леонорой № 3» и «Тангейзером» большее разнообразие. Затем, внимательно прислушиваясь к некоторым речитативам, ариям, которые уцелели в этой партитуре от купюр, вызванных ограни­чением времени работы метрополитена, я думал вместе с тем о многом.

Прежде всего я, по-моему, разобрался в тайнах опер­ного лексикона. В музыкальном театре считается есте­ственным пропеть:

Спеши в мою ладью, О робкая юница ⁵².

Но невозможно произнести:

Любимая, пойдем со мной На этот океанский теплоход. Пересечем на нем вдвоем Атлантику.

Тем более нельзя сказать: «Ты, кажется мне, очень нерв­ничаешь». Но можно: «Что за порыв тебя волнует?» Если требуется прокомментировать прибытие заговорщи­ков на лодках, то это сделают так:

Чтобы скрыть следы своих шагов,

Чтобы лучше утаить наши святые замыслы,

Наши собратья проложили себе веслами по водам

Путь, который их не выдаст.

Это более красиво, хотя и более длинно, а поэтому, чтобы избежать таких нескончаемых пояснений, музыкальному театру следует использовать сюжеты элементарнейшие и, по возможности, «из прошлого». Декорации, напротив, вполне могут быть конкретными, реалистическими и раз­работанными тщательно во всех деталях, как, например, во II акте «Телля» ⁵³. На фоне гор, покрытых зеленью на одних склонах и глетчерами на других, мы видим ча­совню и утес, трон Гесслера, фонтан, тир для стрельбы из лука и померанцевое дерево в цвету, отягощенное для пущей достоверности пресловутым яблоком, которое при­цеплено к нему веревочкой, довольно ясно различимой. Итак, сомнений быть не может: мы — в Швейцарии.

Я не без некоторой грусти вспомнил свою юность, часы, проведенные мной в театре Гавра, где в мае откры­вался «большой» оперный сезон. Репертуар был тот же, что и в нынешних парижских театрах. В него входили «Фауст», «Кармен», «Манон», «Лакме», «Иродиада», «Вертер», «Гугеноты» и, разумеется, все тот же «Виль­гельм Телль», правда не столь вольно изуродованный все­возможными купюрами. <...>

Но декорации, костюмы и певцы были почти в точно­сти такими же, как и теперь в «Гет е». Только, быть мо­жет, выглядели намного менее провинциальными. Бари­тон (тогда его звали Булонь) отличался той же благород­ной статью и очень красивым голосом. Тенору в такой же мере, что и нынче, удавалось исполнение его атлетиче­ской партии. Примадонна в амазонке все такого же гра­натового цвета выражала с целомудренным волнением чи­стоту своих любовных чувств.

Возвращаясь мысленно назад, я пытался вообразить себе премьеру 1829 года с участием Нурри, Дабади и ма­дам Даморо. Каким событием был тогда «Телль»! Как увлекался весь Париж этим творением большого музы­канта и в каких пылких выражениях восхвалял его гений!

Счастливые то были времена. В ту пору успех в те­атре приносил не только славу, но и состояние, близкое к богатству. А нынче опера, впервые поставленная в На­циональной Академии музыки, интересует только очень небольшую часть публики и проходит, я сказал бы, незамеченной. Немногие приверженцы этого театра

предпочитают, как правило, старые произведения новым. Даже если к новой опере отнесутся поначалу очень мило­стиво, все равно ее карьера будет эфемерной. Никто ни в провинции, ни заграницей не станет домогаться прав на ее постановку. После дюжины спектаклей партитуру но­вой оперы сдадут в архив, откуда ее вряд ли еще когда-нибудь извлекут на свет.

Но, быть может, более завидно пополнение композито­ров, создающих симфоническую музыку? После многих месяцев работы над отделкой симфонии автор будет долго осаждать концертные организации и дирижеров. Если, по счастью, симфонию все-таки примут, перед ним вста­нет проблема, как обеспечить ее исполнение нотным ма­териалом. Будь у автора некоторые средства, он мог бы обратиться к переписчику. Но переписчик, разумеется, не меценат и, добывая кусок хлеба столь нелегкой работой, потребует положенной оплаты. А по современному та­рифу стоимость подобных копий головокружительно вы­сока. Что остается делать композитору, который боль­шей частью не в состоянии выложить такую сумму, как не взвалить этот труд на себя, либо отказаться от надежд на исполнение симфонии. Если же он будет предлагать издателю купить у него партитуру с правом собственно­сти, тот выпроводит его с сострадательной улыбкой и со­ветом написать для фортепиано маленькую пьеску.

Наконец, когда симфонию, отрепетировав, сыграют, это принесет ее творцу до смешного мизерную сумму, не­сколько упоминаний в прессе и зависть некоторых его коллег. На том все кончится примерно лет на десять.

Пусть так, возразят мне, но есть же композиторы пре­успевающие. Мы видим их в набитых до отказа залах, помпезно дирижирующими фестивалями из собственных произведений. Разве может такой композитор жаловаться на судьбу, получая авторские гонорары, равные призам боксера?.. Увы, это еще одно серьезнейшее заблуждение.

Все упомянутые авторские вечера убыточны. Прежде всего всякую возможность получить прибыль отнимают разные налоги, поглощающие больше половины валового сбора. А далее: оркестру нужно заплатить по профсоюз­ному тарифу и по нему же и хористам, и пожарникам, и полицейским, билетершам и дежурящим в туалетах да­мам. Все они получат твердо установленную плату. А на долю композитора придется слава, пусть он ею и доволь-

ствуется. К тому же ему угрожают новые ангажементы на таких же в точности условиях.

Это факт: слушатели и не подозревают, что компози­тор-симфонист, сколь ни высока его репутация, не имеет на что жить, если он не выполняет каких-либо других обязанностей.

Для композитора, которому не удалось стать ни ди­ректором консерватории, ни ее профессором, ни журнали­стом или дирижером в театре или жена Радио, остается только один путь — работа для кинематографа. Написан­ная к фильму партитура звучит во множестве различных кинозалов и приносит музыканту авторские. Когда это скандальное нововведение сделалось известным, оно вы­звало ожесточенное сопротивление со стороны кинопро­дюсеров. Среди них нет ни одного, кто, выпуская фильм, не мечтал бы втихомолку вернуть себе часть этих автор­ских, которые бессовестные пачкуны нотной бумаги же­лают сохранить для себя полностью.

Но есть же, все-таки, традиция! Моцарт, Бетховен, Шуберт скончались в нищете. Не правда ли недопустимо, чтобы нынешние горе-музыкантишки претендовали на другую участь и требовали уважения к своим произведе­ниям. Если эти авторы действительно гениальны, в чем все они, как один, уверены, мы успеем обнаружить это после их кончины. Когда их сочинения станут «достоя­нием общества» *, можно будет сделать романсированные кинофильмы из их жизни и любовных увлечений.

Дата добавления: 2015-07-25