Ответ госпоже маргарите Лонг

Мадам, Вы удостоили меня немалой чести, написав письмо о моей маленькой статейке, которая ка­салась и клавирабендов вообще, и концерта Шарля Лильамана в частности. Признаюсь, что чувствую себя очень неловко при мысли о необходимости отвечать Вам и об­суждать вопросы фортепианного искусства со столь не­оспоримым знатоком, как Вы. Мне придает, однако, храб­рости сам дружеский тон Вашего письма и ощущение, что по существу вопроса наши с Вами мнения сходятся.

На самом деле, всем известна Ваша роль в пропа­ганде современной французской музыки. К тому же еще прошлой зимой Вы первая взялись за исполнение такого нового произведения мало знакомого нам композитора, как «Португальская рапсодия» Альфтера, и привлекли к нему внимание нашей публики. Разве этого недоста­точно, чтобы завершить полемику?

Однако я желаю оправдаться в том, будто бы моя статья, появившаяся в прессе накануне выступления

Лильамана, таила в себе, как Вам почудилось, мрачный умысел дискредитировать его. На самом деле — ничего подобного! Ведь я не скрыл в ней моего искреннего вос­хищения этим виртуозом. А дата ее публикации была чисто случайным совпадением. <...>

Что касается Шопена, то я всецело разделяю Ваше восхищение его гением, и как раз это чувство застав­ляет меня защищать его от слишком неумеренного увле­чения им массой пианистов⁵. Я — если позволить себе образную аналогию — вижу его в облике невинной де­вушки, выставленной перед целой ордой варваров, жаж­дущих ей доказать любыми способами силу своих разгу­лявшихся страстей. Уверен, что и Вы содрогнулись бы, как я, вообразив столь удручающее положение, в котором оказался «предмет любви». Дерзну сказать, что все это скорее вопрос чувства меры, деликатности, ведь мания — полнейшая противоположность любви.

Действительно, на основании ряда писем, которые получаю в изобилии, я замечаю подлинное утомление у многих наших слушателей: «Несколько лет тому на­зад, — пишет мне г. Д., — я прослушал на протяжении одного сезона пятнадцать раз сонату Шопена и при­мерно столько же раз „Аппассионату", „Аврору" и „Сим­фонические этюды". Повторения, в самом деле, утоми­тельные».

А вот отрывок письма, присланного из Руана: «К нам прибыли в этом сезоне три пианиста, и программы клави­рабендов, которые они давали, по-видимому, не доста­вили их составителям особого труда. То были: произведе­ния Шопена в исполнении Жана Дуайена (концерт, по­вторенный спустя несколько дней); произведения Шопена в исполнении Марселя Чампи; произведения Шопена и Листа в исполнении Вальтера Руммеля».

А что, если и Шарль Лильаман поедет в свою очередь в Руан давать там свой шопеновский концерт, а после него там будут интерпретировать Шопена А. Боршар и, наконец, устроит там же фестиваль Шопена мадам Бернадетта Александр-Жорж. Не думаете ли Вы, что пуб­лика Руана не закричит «Спасите!» и не потребует для освежения хотя бы нескольких страниц музыки Форе, Дебюсси и Равеля? Не следует ли опасаться, что пресы­щенный одним и тем же слушатель станет избегать в конце концов посещения концертных залов?

Клавирабенд, как Вы справедливо отмечаете, пред­ставляет собой до известной степени род спортивного со­ревнования. Как раз об этом я и хотел высказаться, го­воря об «исполнении, направленном вне всякой связи с музыкой на пальцевую беглость». Несомненно, наиболее пассивная часть публики охотно удовлетворится этим. Но эта публика неотделима от рутины, лени и невежества, поскольку может судить о достоинствах того или иного исполнителя, лишь слушая его в произведениях давным-давно известных ей. Поэтому ее мнения о репутации и будущем молодых артистов ничего не стоят, ибо она та­щится в хвосте суждений о них слушателей любозна­тельных и понимающих, а также и суждений музы­кантов.

Вы спрашиваете у меня проект программы для бли­жайшего концерта Шарля Лильамана. Вот, например, один из ста возможных:

1. Сюита И. С. Баха (но не транскрипция Бах—Лист или Бах — Бузони), которая позволит выявить и стиль «кантабиле» пианиста, и туше;

2. какая-либо из сонат Бетховена, за исключением «Аппассионаты», «Авторы» и «Лунной» (среди них 29-я; большая часть публики ее не знает);

3. некоторые пьесы Дебюсси (может быть, его этюды, ибо их играют очень редко), Форе, Равеля, Шмитта или многих других композиторов;

4. несколько страниц новейшей музыки, вроде пьес Пуленка, очень хорошо написанных для фортепиано и очень благодарных для показа техники.

Простите мне, Мадам, пространность моего ответа, ко­торый все же не исчерпывает полностью вопроса, и при­мите выражения почтительного восхищения от глубоко преданного Вам

А. О.

МОЦАРТ

После высказанных мной художественных убеждений заводить речь о Моцарте далеко не столь па­радоксально, как это могло бы показаться, ибо Моцарт не принадлежит к особенно ценимым авторам и не является 16

по-настоящему известным публике больших концертов. Почему? Да потому, что Моцарт написал чрезмерно много превосходных сочинений, называемых симфониями, квартетами или сонатами. Слушатель захлебывается в них и теряет почву под ногами среди такого изобилия роско­шеств.

«Фестивали», «Циклы» и «Недели» обычно оставляют для Бетховена и Вагнера, так как разобраться с ними проще. Произведения этих мастеров давно снабжены эти­кетками и многочисленными комментариями, которые их подтверждают. Их сочинения отмечены своего рода пе­чатью с гарантией гениальности. Произведения Моцарта также гениальны, но не украшены столь сильно глос­сами и толкованиями. Чем ближе узнаешь их, тем больше открывается их характерный облик и поразительное раз­нообразие.

Я размышлял об этом, когда слушал три его квартета, посвященные Гайдну. Но, как правило, играют лишь один. Серии вечеров устраивают только для бетховенских квартетов, тогда как Моцарт «не репертуарен».

Проверьте лишний раз однообразные программы сим­фонических концертов и вы увидите, сколь небольшое место отведено в них моцартовским симфониям. Иногда здесь появляются его симфонии ми-бемоль мажор, соль минор и «Юпитер» (наконец удобное для памяти назва­ние). Но этими тремя все и исчерпывается. Прочие из сорока пяти «не знаменитых» симфоний Моцарта реши­тельно сданы в архив.

Мы все знаем, что среди девяти бетховенских симфо­ний есть и «более прекрасные» и «менее». «Прекрасные» все те, что имеют свое прозвище или свою историю: «Ге­роическая», «Так судьба стучится в дверь», «Пастораль­ная», «Апофеоз танца» ⁶ и «Девятая».

Слушатели предупреждены: знают, что им следует услышать, и, поскольку известна репутация произве­дений, понимают их и хотят послушать уже понятое еще раз.

Действительно досадно, что исследователи Моцарта не подумали об этом: не составили «путеводителей» по его гениальным пьесам. Но теперь уже слишком поздно. Установлено, что Моцарт массу публики не привлекает.

Моцарт — это феерическое имя, олицетворение самой Музыки. Поразительное дарование и в то же время столь

печальная судьба. Погоня за какими-то флоринами, чтобы просуществовать. Это неимущий бог, сгоревший от ра­боты в тридцать шесть лет от роду.

Еще больше, чем у Бетховена или Берлиоза, его жизнь являлась жизнью трагического одиночки, ибо ни­кто никогда в действительности не был столь же одинок, как Моцарт. Этот добряк маленького роста, без автори­тета, некрасивый, не имел друзей, способных оценить его. Женщина, которую он полюбил, предпочла ему первого встречного. Та, на которой Моцарт женится, глупа, эгои­стична. Дети также не приносят ему радости. Все окру­жающие засыпают его разными советами, поучают, про­бирают. Он одинок, непонят, нищ, но не выказывает горечи. Своим сверхчеловеческим трудом он подобен великому Баху, но моцартовские вещи, ослепляющие совершенством, встречались большей частью не бо­лее, чем снисходительно и с относительным теплом. Наконец, измученный, он умирает за заказанной ему работой тридцати шести лет от роду. В то время как его жена лечилась от каких-то легких недугов на до­рогостоящем курорте, тело Моцарта бросают в общую мо­гилу.

Итак, он возвратился именно туда, где ему надлежало быть: к народу. Он слился с массой, с великим Множе­ством всех тех, что будут первыми на небе. Никакие опи­сания самых роскошных похорон не могут, как мне ка­жется, потрясти нас так глубоко, как следующая фраза, которую я выписал из биографии Камиля Беллэга: «Спу­стя несколько дней явилась Констанция (жена Мо­царта. — В. А.),и на ее расспросы могильщик ей ответил, что такого мертвеца он не запомнил. С тех пор никто не знает, где находится могила Моцарта, перед которой мы хотели бы преклонить колени» ⁷.

Дата добавления: 2015-07-25